Эти лозунги, появившиеся на стенах парижских университетов в мае 1968 года, многократно запечатленные на фото и видео, лучше любых цитат из речей политиков и участников событий отражают дух того мятежного года. Беспорядки, протесты, студенческие демонстрации охватили в 1968‑м почти весь западный мир: на баррикадах в Париже и Риме студенты дрались с полицией, в США многотысячные толпы американцев, белых и негров, требовали прекратить войну во Вьетнаме и уравнять в правах всех граждан вне зависимости от цвета их кожи. Дух мятежа проник и за железный занавес: взбунтовались студенты Варшавского университета, начались массовые протесты молодежи в Белграде, и апофеозом стала Пражская весна.

Почему российские студенты не торопятся на баррикады

Волны протеста докатились и до далеких Бразилии с Ямайкой; даже в Пакистане молодежь вышла на улицы, и в результате там ушел в отставку верный союзник США президент Мухаммед Айюб Хан. Казалось, для молодых нет ничего невозможного. Еще чуть-чуть – и прогнивший мир рухнет, а на его обломках люди доброй воли выстроят новый, справедливый мировой порядок.

Ничего этого не случилось. Вместо того чтобы прогнуться под них, мир переделал молодых бунтовщиков под себя. Один из лидеров «Красного мая» во Франции Даниэль Кон-Бендит – сегодня умеренно левый политик, охотно идущий на компромисс с либералами; Андре Глюксманн, еще один известный участник протестов, скончавшийся в 2015 году, спустя всего пару десятилетий превратился в горячего сторонника американских интервенций по всему миру, поддерживал бомбардировки Сербии и требовал активнее помогать чеченским сепаратистам.

Тех участников событий, кто остался верен своим идеалам, типа Алена Кривина, воспринимают сейчас как безобидных чудаков, а не угрозу устоям общества. Неужели прав оказался тогдашний глава Компартии Франции Жорж Марше, называвший бунтовщиков «буржуазными сынками, которые тут же забудут про революционный задор, когда придет их черед управлять папочкиной фирмой и эксплуатировать рабочих»? Канули ли идеи 1968‑го в Лету или у нас есть шанс в обозримом будущем вновь увидеть массовый протест, который регулярно предсказывают политологи?

Сытый мир

Чтобы ответить на этот вопрос, нужно понять, откуда вообще взялся протестный потенциал 68‑го года. После окончания Второй мировой – самой кровавой войны в истории человечества  – половина мира лежала в руинах. Годы и десятилетия лишений остались позади, люди хотели жить и радоваться жизни и с энтузиазмом стали это делать. Сразу после войны начался беби-бум – рождаемость в Европе и Америке достигла пика. За один только 1954‑й в Соединенных Штатах на свет появились 4 миллиона младенцев, и в итоге к 1965 году четверо из десяти американцев были моложе 20 лет. Стремительно молодели Канада, Новая Зеландия, Франция, Австрия, Норвегия, Чехословакия, Великобритания. В странах, которые война затронула больше всего, беби-бума почти не было, а кое-где, как в СССР, кривая рождаемости пошла вниз: слишком много людей погибло, слишком много было разрушено, и требовалось создать хотя бы элементарные условия для жизни.

В большинстве же развитых западных стран, которые война затронула сравнительно слабо, люди, пережившие трудные 20‑е, 30‑е и 40‑е, много зарабатывали и потребляли на всю катушку. Наступил «золотой век капитализма», «эпоха Кейнса»: отныне каждый гражданин США мог осуществить наконец американскую мечту, купив дом с лужайкой и обзаведясь семьей и детьми. И в этих детей богатеющие американцы (и начинавшие следом за ними богатеть западноевропейцы) вкладывались по максимуму, стремясь сделать так, чтобы новое поколение не видело тех трудностей и лишений, которые пришлись на их долю. Дети западного беби-бума росли в невиданных прежде условиях – в семьях, где был телевизор и автомобиль, где можно было каждый день наедаться досыта. Реклама послевоенных лет – это праздник консьюмеризма: почти на каждой этикетке краснощекий бутуз с улыбкой во весь рот пожирает огромные куски.

Но эта молодежь, не знавшая голода, очень хорошо знала, что такое страх. С начала 1950‑х Америка жила с ощущением приближающейся ядерной войны. Учения по эвакуации, бравада вперемежку со страхом в речах политиков, понимание того, что холодная война может обратиться в горячую, инциденты с ошибочным срабатыванием систем предупреждения о ракетном нападении, Карибский кризис  – все это создавало постоянное напряжение в обществе. Ответственность за это напряжение, по мнению молодых людей, лежала на «поколении отцов» – родителей, пекущихся только о том, как бы набить потуже брюхо, и поддерживаемых ими престарелых политиках, уверенных в собственном превосходстве и праве диктовать свою непреклонную волю остальному человечеству и лгать, прикрываясь идеалами демократии. То, что казалось разумным и обоснованным для поколения, пережившего войну, воспринималось в штыки поколением послевоенным.

В каждой стране западного мира на это ощущение накладывалась своя специфика. Во Франции молодежь была недовольна де Голлем, который воспринимался как авторитарный политик; в Германии молодое поколение не могло смириться с тем, что их родители поддерживали нацистский режим, и возмущалось самим фактом существования ФРГ, где бывшие нацистские бонзы и сотрудничавшие с ними бизнесмены по-прежнему занимали высокие посты. Свою роль в росте протестных настроений сыграли естественные общественно-экономические процессы: обновлявшейся экономике требовались люди образованные, что вместе с общим ростом численности молодежи привело к резкому увеличению набора в университеты – традиционные центры свободомыслия и общественного протеста. Недовольным требовалась идеологическая база, и они нашли ее в идеях «новых левых».

Философия протеста

Маркс, Мао, Маркузе – знаменитая тройка мыслителей, которая вдохновляла бунтовщиков 1960‑х. Маркс – понятно почему: великий теоретик прошлого, создавший концептуальную базу для развития левых идей. С маоистами получилось сложнее и интереснее: европейских студентов завораживали идеи «культурной революции», которая ломала прогнивший старый мир с его предрассудками, лицемерием и фальшивой мудростью, и концепция опоры на народные массы. К тому же Мао поддерживал борьбу вьетнамского народа за свободу и независимость.

Сведения об истинном лице «культурной революции» – пытках, убийствах, издевательствах, ссылках, уничтожении культурных памятников – на Запад если и доходили, то в смягченном виде и воспринимались как попытка «капиталистических свиней» опорочить светлый образ Народного Китая. Даже если это отчасти правда, вопрошали тогдашние властители студенческих дум, что плохого в том, чтобы применить насилие в отношении тех классов, которые до того обладали на это насилие монополией? Пусть негодяи на своей шкуре почувствуют, что значит страдание.

Последний в этой троице – представитель Франкфуртской школы Герберт Маркузе – творчески расширил идеи Маркса. В одной из своих важнейших работ «Одномерный человек» Маркузе заявил, что пролетариат более не может выступать движущей силой революции, потому что он обуржуазился и попал в жернова общества потребления. Западное общество не демократично, а неототалитарно, народ находится под постоянным зомбирующим воздействием СМИ, которые проповедуют культ консьюмеризма.

Соответственно, движители революции теперь – те, кто противопоставляет себя обществу потребления: маргинальные слои, находящиеся вне бесконечного цикла заработка и трат, включая студенчество. Маркузе проповедовал неприятие Системы – именно то, что требовалось бунтовщикам 1968‑го.

Этот поиск «новой левой» идеи стал результатом разочарования в левой практике в том виде, в котором она реализовывалась в СССР и странах советского блока. Идеальный Советский Союз в представлении леваков – центр альтернативного образа жизни, средоточие дерзких политических и социальных экспериментов, международный игрок, не признающий «жалкую бестолочь пограничных столбов» и готовый осуществить революцию в мировом масштабе, – остался в начале 1920‑х. К 1960‑м СССР превратился в обычное государство – чуть более социальное, чем западные, с плановой экономикой и пятилетками, но в целом вполне вписывающееся в общепризнанные рамки и озабоченное тем, чтобы обеспечить себе мирное существование и бесперебойную торговлю с капиталистами.

Если бы западная молодежь тогда решила, что Советский Союз находится на правильной стороне истории и будущее принадлежит ему, холодную войну можно было бы считать оконченной; но для этого СССР нужно было бы измениться кардинально, чего он делать совершенно не собирался. По этой же причине студенты отвергали и традиционные компартии, считая их марионетками Москвы; коммунисты, в свою очередь, не готовы были перестроиться и сделать ставку на буржуазную молодежь вместо пролетариата. В итоге идеальным государством для западных шестидесятников стал воображаемый Китай, да и в нем они, впрочем, вскоре разочаровались.

Забытое большинство

Протесты 1968 года были лишь самой яркой вспышкой в длинной череде событий. Общество разогревалось постепенно, и выплески недовольства становились все более заметными: за год до 1968‑го США сотрясло «долгое жаркое лето», когда по всей стране прокатилась волна беспорядков на расовой почве. Во Франции предупреждающим звонком стал выход во второй тур выборов объединенных левых, продемонстрировавший падение популярности де Голля. В Германии к росту насилия привели действия полиции – в 1967 году полицейский Куррас застрелил во время демонстрации студента Бенно Онезорга, что озлобило молодежь. Остывало общество тоже долго: демонстрации, массовые и далеко не всегда мирные протесты продолжались и в 1970‑х.

Тем не менее «капиталистические свиньи» победили, и произошло это благодаря сочетанию двух факторов: готовности идти на уступки там, где это не затрагивало основ общества, и умению мобилизовать центристские и консервативные элементы – те миллионы граждан, чей голос обычно не слышен, но которые могут сыграть решающую роль и задавить любой протест, если власти удастся заручиться их поддержкой. В двух самых ярких очагах протестов – во Франции и в США – лидеры воззвали к «молчаливому большинству». В 1969 году президент Никсон заявил: «Я воздаю хвалу тихому голосу абсолютного большинства американцев, забытых американцев – не крикунов и не демонстрантов. Они не расисты, они не виновны в преступлениях». Опираясь на то же «молчаливое большинство» французов, де Голль в 1968 году заручился поддержкой на референдуме и остался президентом. В третьем очаге протестов, Италии, где опереться на массу населения руководству не удалось, наступила эпоха анархии и террора – «свинцовые семидесятые».

Возможно ли что-нибудь подобное протестам 1968 года сегодня? Вряд ли. В 1960‑х к кризису привело уникальное сочетание факторов – беби-бум, послевоенный рост консьюмеризма и формирование общества потребления, экзистенциальный кризис в умах молодежи, постоянная боязнь начала ядерной войны, успехи маоистского Китая и разочарование в традиционных левых. Что из этого взрывоопасного коктейля может предложить миру нынешний Запад?

В то же время «молчаливое большинство» никуда не делось. «Одномерные люди», которых так презирали бунтари шестидесятых, с каждым годом становятся все более мощной силой. И в то время, как протесты 1968 года описаны, проанализированы и воспеты в рассказах и научных исследованиях, роль «молчаливого большинства» и само это явление должным образом не осознаны до сих пор. Именно к этим людям Дональд Трамп обратился в 2015 году во время своей избирательной кампании, провозгласив: «Молчаливое большинство вернулось и намерено вернуть себе свою страну». И, судя по всему, именно эти контргерои неоконченной революции 1968-го будут – своим ли молчанием, своими ли голосами  – решать судьбу мира и в последующие десятилетия.

Автор – старший научный сотрудник ИМЭМО РАН.