Архивная публикация 2006 года: "Свен ГУНДЛАХ: «Оно упакованное, но не живое»"
В начале 1980-х Свен Гундлах был участником группы авангардных художников «Мухоморы». Они «связывали пространство», разматывая катушки ниток по кустам в подмосковных лесах, выкладывали своими телами на снегу русское слово из трех букв — задолго до тех, кто повторил этот перформанс на Красной площади. Сегодня Гундлах занят не искусством, а бизнесом.— Вам интересно современное искусство?
— Нет, абсолютно: все уже произошло. Но если бы появилось что-то интересное, я бы узнал об этом одним из первых, да и все бы узнали…
— А что такого «уже произошло»?
— Было время, когда люди были чисты и наивны. Они относились к окружающей действительности очень искренне. И нормы морали были другие. Это касалось не только бывшего СССР. Моя знакомая рассказывала, как в Германии она долго боролась с хозяйкой, у которой арендовала квартиру, за право привести к себе на ночь мужика.
А искусство, которое мы называем современным, всегда было проводником в мир плохого — запретного, страшного, потустороннего. Популярной стала тема безумия — выхода за пределы реальности: Ван Гог с отрезанным ухом, Сальвадор Дали с закрученными усами, Эйнштейн, показывающий язык. Под конец лидеры себя за хвост укусили, и на этом все закончилось.
— А сейчас?
— Сейчас все это безумие — наркотики, сектантство, смертоубийство, сексуальные извращения — повылезло наружу. Все фантазии пограничных состояний реализовались в реале.
Первое поколение художников-сталкеров в потусторонний мир, отработав свое, подалось учить следующее поколение художников. Следующее поколение продекларировало стилистику дурачества как нормативную. Эйнштейн показывал язык? Он — гений. Я тоже сейчас покажу и буду гением. И не надо учиться рисовать, как Александр Иванов. Для перформанса это несущественно.
— Достаточно закрутить усы, как Дали?
— Закручивать усы можно сколько хочешь, но движения от этого никакого не произойдет. Усы интересны тем, кто не знает, кто такой Сальвадор Дали. Сегодня, когда произошел чудовищный взрыв всех информационных каналов, тебе за минуту наталкивают в голову столько всякой чепухи, что у человека происходит переполнение головушки, и он перестает на что-либо реагировать. Если раньше все, собравшись вместе, обсуждали единственный фильм, показанный по телевизору, то теперь при наличии трехсот каналов никакой общей темы для обсуждения нет. Никакого мейнстрима, общей тенденции, общего исторического развития и духовного борения. Помните, мы читали в учебниках по истории искусства: «Импрессионисты сменились постимпрессионистами…» — это все прекратилось. И в результате произошла чудовищная провинциализация сознания. Люди не в состоянии следить за общей тенденцией, она развалилась на кучу мелких происшествий. То же самое произошло с искусством. Искусство всегда использовало какой-то общий язык, а поскольку всеобще интересного нет, то и произведения современного искусства призваны порадовать свою «деревню». А жители не твоей «деревни» уже не понимают ничего.
— Это касается только российского искусства?
— Зарубежное — тоже междусобойчики в изолированных странах. Границы действительно рухнули, и ты можешь поехать от группы параноиков Стамбула в группу параноиков Осло, найти там общий изобразительный язык. Но это будет язык двух групп параноиков.
Поскольку девальвировалась основополагающая идея, появились другие инструменты для самовыражения — индустриальная поп-культура, появилось понятие «стиль». Раньше художник-авангардист создавал свой персональный, ни на кого не похожий образ. Теперь этим занимаются стилисты, которые поставили образы наподобие Сальвадора Дали или Мэрилина Мэнсона на поток. Абсолютно бессмысленные люди изображают из себя Эйнштейна с высунутым языком, у которого вынули мозг. Смысл вынут, и как результат — искусство перестало собирать аудиторию по принципу всеобщего интереса.
— Соответственно, и общеизвестных художников нет?
— Сейчас сделать из кого-то знаменитого на весь мир художника — задача почти невозможная, все говорят на разных языках.
— А вы выделяете кого-нибудь в авангардном искусстве последних лет?
— На мой взгляд, в нашем авангардном искусстве не было такой фигуры, как Илья Глазунов или Зураб Церетели. Взять хотя бы картину Глазунова — собор всех, в земле российской просиявших, — это глобально. Или Церетели — сколько на него ни косись, кто еще мог бы сейчас такую халабудину возвести? Его Петр I в бронзе совершенно самобытен, поскольку идет вразрез со всеми критериями и классического, и авангардного искусства. Эта статуя покруче платинового Микки-Мауса Джеффа Кунса будет.
— Вы по образованию художник?
— Я окончил Полиграфический институт. Профессия «художник» помогла мне, когда я был препровожден в КПЗ за бродяжничество во времена нашего хиппизма. Встал вопрос: кто я такой? «Художник», — отвечаю. Начальник отделения попросил меня нарисовать портрет любимого хоккеиста Харламова, и я получил свой статус обратно — меня отпустили. Помимо наших нашумевших акций я произвел немало изобразительного искусства. Мои живописные работы находятся в разных музеях. Просто параллельно с живописью и инсталляциями бурлила еще и другая жизнь — музыка, литература. Меня многие знали как писателя. Опубликовав в самиздате свои сочинения, я даже выступал с их публичной читкой и тем кормился, неплохо, кстати.
— Но известны стали все-таки благодаря перформансам?
— Большинство людей вспоминают нас как проводников в мир того самого безумия. Классический пример — мы объявляем акцию: целый день будем перемещаться в метро по всем линиям, а все могут прийти и проверить. Участники акции знали наш маршрут.
— А слово из трех букв выкладывали своими телами где-нибудь поближе к Кремлю?
— Ни в коем случае. В Кусковском парке. Это было чисто эстетическое мероприятие: тела на девственном снегу. Как я тогда гордился, что придумал, как сделать точку над буквой «й»! Ее изображала шапка, а на выкладывание слова хватило четырех человек.
— Такой перформанс может считаться искусством?
— Один раз может. Искусством становится любой предмет, помещенный в контекст.
— Например, черный квадрат…
— Вот именно. Малевич, можно сказать, провидец. Когда Россия летела в тартарары, он увидел эту дыру, из которой полезли бесы. «Черный квадрат» — это адова ноздря.
— Раньше говорили «современное искусство», сейчас — «актуальное». Есть разница?
— Джаз — это современная музыка, а актуальное — это творог.
— В смысле?
— Творог — это возобновляемый ресурс, кроме актуальности, в нем нет ничего креативного. Помните еврейский анекдот? Абрам спрашивает в магазине: «У вас рыба свежая?». «Видите — живая, значит, свежая», — отвечает продавщица. — «Моя Сарочка тоже живая, но не свежая». А наше искусство — свежее (актуальное), но не живое.
— Давно оно таким стало?
— С тех самых пор, когда молоко стали продавать без холодильника. В застойные времена молоко всегда стояло в холодильнике, чтоб не кисло. А теперь оно пастеризованное и не киснет. Искусство тоже пришло в состояние «некислости», оно прогрессивное, модно упакованное, но не живое.
— И никакой перспективы?
— Сейчас мы все ожидаем возрождения искусства в своей первозданной форме, той, что была до модернизма. Искусство было основано на мастерстве, которое очевидно большому количеству людей, спрос на него появится. В журналах наряду с фотографиями уже появились иллюстрации. Но, с другой стороны, уже никто не хочет рисовать в институте гипсы и «обнаженку», когда непонятно, зачем это нужно. В советской академии рисовали обнаженную натуру с натуры, чтобы потом делать статую для метро или высоток. А сейчас я куда статую поставлю — на верхушку дома Норманна Фостера, что ли?
— Но академическая школа нужна?
— Нельзя отменить умение петь по нотам. Так же невозможно заниматься изобразительным искусством, если у тебя нет хорошей школы, это совершенно точно.
— Почему вы завязали с искусством?
— Желание порвать с современным искусством возникло, когда в Кельне галерейщик продавал мою работу коллекционеру. Я вдруг понял, что он продает не работу, а историю вокруг нее: «Русский художник, сидел в тюрьме за антисоветские акции, сумасшедший…» — продажа на дегенеративном уровне. А утвердился я в своем желании, после того как меня позвали участвовать в выставке художников-полукровок. Я же наполовину эстонец и наполовину армянин.
— У вас дома висят картины?
— Нет. В доме композитора никогда не играет музыка. Мы с женой так устаем от визуальных образов на работе, что хочется от них отдохнуть, глядя на ровные стены.
— Чем занимается ваша компания?
— Психотерапией для юридических лиц. Мы помогаем бизнесу выстраивать рыночную коммуникацию, налаживаем общение фирмы с покупателями.
Недавно придумал очень удачный слоган, как я считаю, для компании, которая производит телесуфлеры. На мониторе возникает бегущая строка: «Свобода слова есть, главное — не потерять мысль».
— Вы на «Арт-Москву» пойдете?
— Пойду, я же все-таки участник, как-никак. В галерее Елены Куприной выставлены мои работы 1970—1980-х годов.
В начале 1980-х Свен Гундлах был участником группы авангардных художников «Мухоморы». Они «связывали пространство», разматывая катушки ниток по кустам в подмосковных лесах, выкладывали своими телами на снегу русское слово из трех букв — задолго до тех, кто повторил этот перформанс на Красной площади. Сегодня Гундлах занят не искусством, а бизнесом.— Вам интересно современное искусство?
— Нет, абсолютно: все уже произошло. Но если бы появилось что-то интересное, я бы узнал об этом одним из первых, да и все бы узнали…
— А что такого «уже произошло»?
— Было время, когда люди были чисты и наивны. Они относились к окружающей действительности очень искренне. И нормы морали были другие. Это касалось не только бывшего СССР. Моя знакомая рассказывала, как в Германии она долго боролась с хозяйкой, у которой арендовала квартиру, за право привести к себе на ночь мужика.
А искусство, которое мы называем современным, всегда было проводником в мир плохого — запретного, страшного, потустороннего. Популярной стала тема безумия — выхода за пределы реальности: Ван Гог с отрезанным ухом, Сальвадор Дали с закрученными усами, Эйнштейн, показывающий язык. Под конец лидеры себя за хвост укусили, и на этом все закончилось.
— А сейчас?
— Сейчас все это безумие — наркотики, сектантство, смертоубийство, сексуальные извращения — повылезло наружу. Все фантазии пограничных состояний реализовались в реале.
Первое поколение художников-сталкеров в потусторонний мир, отработав свое, подалось учить следующее поколение художников. Следующее поколение продекларировало стилистику дурачества как нормативную. Эйнштейн показывал язык? Он — гений. Я тоже сейчас покажу и буду гением. И не надо учиться рисовать, как Александр Иванов. Для перформанса это несущественно.
— Достаточно закрутить усы, как Дали?
— Закручивать усы можно сколько хочешь, но движения от этого никакого не произойдет. Усы интересны тем, кто не знает, кто такой Сальвадор Дали. Сегодня, когда произошел чудовищный взрыв всех информационных каналов, тебе за минуту наталкивают в голову столько всякой чепухи, что у человека происходит переполнение головушки, и он перестает на что-либо реагировать. Если раньше все, собравшись вместе, обсуждали единственный фильм, показанный по телевизору, то теперь при наличии трехсот каналов никакой общей темы для обсуждения нет. Никакого мейнстрима, общей тенденции, общего исторического развития и духовного борения. Помните, мы читали в учебниках по истории искусства: «Импрессионисты сменились постимпрессионистами…» — это все прекратилось. И в результате произошла чудовищная провинциализация сознания. Люди не в состоянии следить за общей тенденцией, она развалилась на кучу мелких происшествий. То же самое произошло с искусством. Искусство всегда использовало какой-то общий язык, а поскольку всеобще интересного нет, то и произведения современного искусства призваны порадовать свою «деревню». А жители не твоей «деревни» уже не понимают ничего.
— Это касается только российского искусства?
— Зарубежное — тоже междусобойчики в изолированных странах. Границы действительно рухнули, и ты можешь поехать от группы параноиков Стамбула в группу параноиков Осло, найти там общий изобразительный язык. Но это будет язык двух групп параноиков.
Поскольку девальвировалась основополагающая идея, появились другие инструменты для самовыражения — индустриальная поп-культура, появилось понятие «стиль». Раньше художник-авангардист создавал свой персональный, ни на кого не похожий образ. Теперь этим занимаются стилисты, которые поставили образы наподобие Сальвадора Дали или Мэрилина Мэнсона на поток. Абсолютно бессмысленные люди изображают из себя Эйнштейна с высунутым языком, у которого вынули мозг. Смысл вынут, и как результат — искусство перестало собирать аудиторию по принципу всеобщего интереса.
— Соответственно, и общеизвестных художников нет?
— Сейчас сделать из кого-то знаменитого на весь мир художника — задача почти невозможная, все говорят на разных языках.
— А вы выделяете кого-нибудь в авангардном искусстве последних лет?
— На мой взгляд, в нашем авангардном искусстве не было такой фигуры, как Илья Глазунов или Зураб Церетели. Взять хотя бы картину Глазунова — собор всех, в земле российской просиявших, — это глобально. Или Церетели — сколько на него ни косись, кто еще мог бы сейчас такую халабудину возвести? Его Петр I в бронзе совершенно самобытен, поскольку идет вразрез со всеми критериями и классического, и авангардного искусства. Эта статуя покруче платинового Микки-Мауса Джеффа Кунса будет.
— Вы по образованию художник?
— Я окончил Полиграфический институт. Профессия «художник» помогла мне, когда я был препровожден в КПЗ за бродяжничество во времена нашего хиппизма. Встал вопрос: кто я такой? «Художник», — отвечаю. Начальник отделения попросил меня нарисовать портрет любимого хоккеиста Харламова, и я получил свой статус обратно — меня отпустили. Помимо наших нашумевших акций я произвел немало изобразительного искусства. Мои живописные работы находятся в разных музеях. Просто параллельно с живописью и инсталляциями бурлила еще и другая жизнь — музыка, литература. Меня многие знали как писателя. Опубликовав в самиздате свои сочинения, я даже выступал с их публичной читкой и тем кормился, неплохо, кстати.
— Но известны стали все-таки благодаря перформансам?
— Большинство людей вспоминают нас как проводников в мир того самого безумия. Классический пример — мы объявляем акцию: целый день будем перемещаться в метро по всем линиям, а все могут прийти и проверить. Участники акции знали наш маршрут.
— А слово из трех букв выкладывали своими телами где-нибудь поближе к Кремлю?
— Ни в коем случае. В Кусковском парке. Это было чисто эстетическое мероприятие: тела на девственном снегу. Как я тогда гордился, что придумал, как сделать точку над буквой «й»! Ее изображала шапка, а на выкладывание слова хватило четырех человек.
— Такой перформанс может считаться искусством?
— Один раз может. Искусством становится любой предмет, помещенный в контекст.
— Например, черный квадрат…
— Вот именно. Малевич, можно сказать, провидец. Когда Россия летела в тартарары, он увидел эту дыру, из которой полезли бесы. «Черный квадрат» — это адова ноздря.
— Раньше говорили «современное искусство», сейчас — «актуальное». Есть разница?
— Джаз — это современная музыка, а актуальное — это творог.
— В смысле?
— Творог — это возобновляемый ресурс, кроме актуальности, в нем нет ничего креативного. Помните еврейский анекдот? Абрам спрашивает в магазине: «У вас рыба свежая?». «Видите — живая, значит, свежая», — отвечает продавщица. — «Моя Сарочка тоже живая, но не свежая». А наше искусство — свежее (актуальное), но не живое.
— Давно оно таким стало?
— С тех самых пор, когда молоко стали продавать без холодильника. В застойные времена молоко всегда стояло в холодильнике, чтоб не кисло. А теперь оно пастеризованное и не киснет. Искусство тоже пришло в состояние «некислости», оно прогрессивное, модно упакованное, но не живое.
— И никакой перспективы?
— Сейчас мы все ожидаем возрождения искусства в своей первозданной форме, той, что была до модернизма. Искусство было основано на мастерстве, которое очевидно большому количеству людей, спрос на него появится. В журналах наряду с фотографиями уже появились иллюстрации. Но, с другой стороны, уже никто не хочет рисовать в институте гипсы и «обнаженку», когда непонятно, зачем это нужно. В советской академии рисовали обнаженную натуру с натуры, чтобы потом делать статую для метро или высоток. А сейчас я куда статую поставлю — на верхушку дома Норманна Фостера, что ли?
— Но академическая школа нужна?
— Нельзя отменить умение петь по нотам. Так же невозможно заниматься изобразительным искусством, если у тебя нет хорошей школы, это совершенно точно.
— Почему вы завязали с искусством?
— Желание порвать с современным искусством возникло, когда в Кельне галерейщик продавал мою работу коллекционеру. Я вдруг понял, что он продает не работу, а историю вокруг нее: «Русский художник, сидел в тюрьме за антисоветские акции, сумасшедший…» — продажа на дегенеративном уровне. А утвердился я в своем желании, после того как меня позвали участвовать в выставке художников-полукровок. Я же наполовину эстонец и наполовину армянин.
— У вас дома висят картины?
— Нет. В доме композитора никогда не играет музыка. Мы с женой так устаем от визуальных образов на работе, что хочется от них отдохнуть, глядя на ровные стены.
— Чем занимается ваша компания?
— Психотерапией для юридических лиц. Мы помогаем бизнесу выстраивать рыночную коммуникацию, налаживаем общение фирмы с покупателями.
Недавно придумал очень удачный слоган, как я считаю, для компании, которая производит телесуфлеры. На мониторе возникает бегущая строка: «Свобода слова есть, главное — не потерять мысль».
— Вы на «Арт-Москву» пойдете?
— Пойду, я же все-таки участник, как-никак. В галерее Елены Куприной выставлены мои работы 1970—1980-х годов.
Читайте на смартфоне наши Telegram-каналы: Профиль-News, и журнал Профиль. Скачивайте полностью бесплатное мобильное приложение журнала "Профиль".
