Я наконец посмотрела в кинозале на Третьяковке «Аритмию» Бориса Хлебникова, главного призера «Кинотавра» – фильм-событие, фильм-диагноз, чуть не потеснивший знаменитую «Нелюбовь» в номинации на «Оскар».

Замечательное, емкое название: «Аритмия» – то есть нарушение, прерывистость сердечного ритма, сбой, мешающий нормальному функционированию сердца, – как нельзя лучше отражает суть фильма. И шире – суть нашей российской жизни с ее прерывистым «ритмом», глобальным тектоническим сбоем, существованием на последнем дыхании, на разрыв аорты.

Лучше не придумаешь, тем более речь здесь идет о врачах «Скорой помощи», работающих на свой страх и риск в провинциальном городе за нищенскую зарплату, под дамокловым мечом новейшей реформы здравоохранения, настолько бездарной, что из-за нее люди уже мрут как мухи.

Главный герой Олег (в блестящем исполнении Александра Яценко, лучшего в своем поколении) – врач этой самой «Скорой», выпивающий недотепа, не ладящий с женой, которая смертельно устала от работы в приемном покое «Скорой», от нищеты и от собственного мужа – от всего, в общем. От всепоглощающей рутины и безнадеги, которую так хорошо описал в свое время Трифонов, по ошибке принимаемый иными за «бытописателя», на самом же деле метафизик, чьих героев снедает тоска по чему-то лучшему и высокому.

Так и здесь – а мы ведь все время идем по кругу, спирали дурной бесконечности – героев снедает тоска по этому самому «лучшему»: да хотя бы по нормальным условиям работы, без административного давления, цинизма и стяжательства «вышестоящих инстанций».

Другой вопрос, что Олег, в отличие от его жены Кати, двигается по этому кругу стоически, принимая жизнь как данность. Его задача – спасать, причем во что бы то ни стало, в обход правил и вредя самому себе: как он сам говорит, карьера с таким характером ему точно не светит. Да ничего не светит, кроме спасенных жизней пациентов, умирающих стариков. «Светит» разве что увольнение на берег – не выгоняют его только потому, что за такой нищенский оклад никого не найдешь.

Такая вот коллизия.

Тяжелейшие бытовые условия: съемная однушка, где в комнате помещается только кровать, а кухня, как острил когда-то один известный юморист, похожа на тумбочку. Здесь и одному не поместиться, не то что вдвоем (опять вспоминается трифоновский «Обмен»).

Тоже ведь многозначное название: обмен в той ситуации означал обмен жизни человека на собственное призрачное благополучие, и речь шла не только о тихой драме советского гражданина, прозябающего с семьей в коммуналке, но о драме более глобальной, об «обмене», размене души.

Так и здесь: я всегда буду таким, говорит Олег, мне карьеры не сделать, не разбогатеть, и ты, говорит он жене, достойна лучшей участи. Я, говорит он, жалкий человек, ни на что не способный. Мол, принимай меня таким, каков я есть, или уходи – таков, думаю, подтекст его мнимого самоуничижения.

Между тем это никакое не «само-уничижение» и не частный, семейный, а глобальный конфликт «недотепы» Олега со всем миром: не только с женой, которую он любит и боится потерять. И не только с новым начальником-циником, который прямо говорит, что, мол, главное – чтобы не умерли у вас на руках, а так пусть умирают себе на здоровье. 20 минут на пациента, и достаточно – следующий. Умрут в больнице – не наша, мол, печаль.

Этот конфликт, как сказали бы умные люди, «экзистенциальный»: Олег, подобно стоикам, поставил себя на карту, перед выбором, который осуществляет, между прочим, ежедневно, а не один раз, как это делают титаны духа в момент своего духовного подъема и высокого озарения.

Хотя такая старомодная патетика в данном случае неуместна: не видевшие картину решат, чего доброго, что это нечто в стиле шестидесятых – врач-герой, которому противостоит начальник-бюрократ, хам, карьерист и циник, и в результате все всё понимают, стыдят хама, а нашему герою выдают индульгенцию зрительских симпатий и близлежащего коллектива. А старик-главврач, устыдившись своей недальновидности, трясет руку нашему подвижнику.

В том-то и дело, что сейчас на дворе не шестидесятые (чья эйфория тоже, впрочем, была во многом ложной, интеллигентские упования не оправдались), никаких «индульгенций» Олегу не светит, и еще неизвестно, чем кончится. Скорее всего, останется без работы и тихо сопьется. Как уже случилось со многими талантливыми врачами: знаю не понаслышке, в свое время столкнувшись с этой проблемой лично.

Да, собственно, не только с врачами…

Но вот что интересно: Борис Хлебников наконец вывел на авансцену новейшей российской истории совершенно иного героя: не киллера, как это было в «Брате» номер один, не «коллективного» предприимчивого бандита, как в «Бригаде» или «Бумере», не обобществленного архетипического «героя», как, скажем, в «Бабле», остроумной пародии на нашу ужасающую действительность.

Нечто совершенно новое, качественно новое: и вот тут-то и кроется парадокс.

Те, кто отворачивается от действительности, упорно не замечая нашего распада, могут воскликнуть: ну вот видите, есть же у нас и положительные образцы! В соцсетях так часто и пишут (преимущественно, я заметила, благополучные) – что, мол, начинать нужно с себя. Как-то на кинофестивале в городе Минске одна милая интеллигентная старушка возмутилась «Страной ОЗ» Сигарева: неужели, выкрикнула она на обсуждении, в России не осталось ни одного нормального человека?!

Хлебников как будто отвечает на этот вопрос: кое-кто остался. Таких, правда, исчезающе мало, процент невелик, но да, остались. Те, кто «начинает с себя», подобно его герою, живущему на последнем дыхании. Типа в жизни всегда есть место подвигу, мы рождены, чтоб сказку сделать былью, сгорел на работе, погиб на боевом посту. Он был принципиальным человеком, он смог, как говорил Адабашьян о Саше Ильине в «Пяти вечерах», он смог, а мы не смогли противостоять какому-то там Фомичеву.

На самом деле там не в Фомичеве было дело: Саша Ильин был в лагере, но цензура не дозволила Михалкову говорить об этом прямо. То есть «Фомичев» – это такой наш вечный эвфемизм, в жизни всегда есть место фомичевым, как и нашему вечному подвигу. Ценой если не мгновенной смерти, то испоганенной, сломанной жизни.

Так вот, «Аритмия» – об этом.

А не о том, что, мол, начни с себя, и все уладится.

Иначе бы не умерла одна из пациенток, пока Олег спасал другую, хотя диспетчер кричал ему: бросай ее, поезжай к следующей.

Мне, кстати, рассказывала врач «Скорой» в Химках, где я живу, что едут сначала к детям, к старикам не едут – машин не хватает, сокращено финансирование. И трубку не берут, глядя на отчаянно тренькающий телефон… «Сами скоро загнемся», – констатировала она, работая сутки через двое: 24-часовой рабочий день. А потом домой, в Тульскую область, где зарплата …9 тысяч. То есть еще 8 часов после суточной вахты в автобусе…

«Аритмия», как и звягинцевская «Нелюбовь», вышедшие почти одновременно, потому так и задевают (прокатный успех обоих фильмов впечатляет: зритель, как любит рапортовать начальство, «вернулся в кинозалы»), что бьют в самый нерв, в солнечное сплетение нашего равнодушного, уставшего от всего общества.

И если у Звягинцева «с себя» начинает коллектив, команда поисковиков, ищущих пропавшего ребенка при полном бездействии и равнодушии официальных властей и милиции, то у Хлебникова это герой-одиночка. Есть еще, правда, и напарник: они как новоявленные Дон Кихот и Санчо Панса колесят по разбитым дорогам России, причиняя добро.

Успех «Аритмии», впрочем, обусловлен не только сюжетом и мастерским исполнением (кастинг здесь выше всяких похвал, включая второстепенных персонажей, Яценко же превзошел самого себя), но и средой фильма. Даже те, кто не разбирается в кино, отмечали поразительную правдоподобность картины, «будто документальной», в соцсетях свое слово сказали и врачи: мол, в «медицинских» сценах нет ни единой ошибки, очень достоверно.

Между тем эстетика «док»-кинематографа под документ, фильмов, снятых подвижной камерой, реалистичных, похожих на «правду», – одна из самых сложных. Неискушенному зрителю мнится, что это легко: ставь камеру и снимай. Но это не хоум-видео, это искусство: добиться правдоподобия внутри выдуманной истории, легкости диалогов, как будто подслушанных на улице, – это работа изощренная, виртуозная, требующая огромного мастерства.

Недаром в середине 90‑х президент Каннского фестиваля предпочел всему остальному «Розетту» братьев Дарденнов, пришедших в игровое кино из документального (хотя в тот год в конкурсе Канн были непререкаемые классики).

Недаром Алексей Герман-старший, споря со своими друзьями-режиссерами, пораженными невиданной эстетикой «Лапшина», доказывал, что «небрежность» документализма на самом деле есть плод глубинного погружения в реальность, в самое ее суть, в сердцевину жизни.

Ну и, кроме всего прочего, «Аритмия» – это еще и литература: хотя герои говорят на языке улицы, на жаргоне, предельно естественно – «как в жизни».

Как воспроизвести эту «жизненность», спросите, скажем, у Владимира Сорокина, первого, кто в постсоветской литературе нарушил штампы литературной речи, кто обновил язык при намеренной аскетичности лексикона. До него жизнь и литература существовали отдельно, никак не соприкасаясь друг с другом.

Как и в новейшем российском кино, где существуют две реальности: живое, вроде «Аритмии» и «Нелюбви», кино, и кино мертворожденное, ходульное, воспроизводящее советские штампы, похороненные, казалось бы, с перестройкой.

…Мне кажется, именно в «Аритмии» Хлебников достиг идеального баланса между социальностью, человечностью, документализмом, оркестровкой всех фактур, глубиной, стоящей за, казалось бы, житейскими перипетиями врача «Скорой», работающего за копейки в провинции.

Как в дарденновском «Сыне», великой картине о «работе» (как написал один недалекий британский критик), проглядывает трагическая глубина и противоречивость жизни, бездна проглядывает, так и здесь: живя на краю бездны, герой Яценко остается человеком.

Бездна же – сама российская жизнь, безнадежная, страшная, равнодушная к малым сим.

Хотя формально и этот фильм – о работе. На износ и против правил, установленных бесчеловечным режимом.