Володин был человек пьющий и не делал из этого тайны. Свою книгу воспоминаний он даже назвал «Записки нетрезвого человека». Впрочем, в те времена многие выпивали, а у него была причина: он чувствовал свою вину. Не за что-то конкретное, а вообще – за жизнь, которая прошла не так, за близких, с которыми не сложилось, за дальних, которые поступали подло, и вообще за несовершенство мира, который так и не стал тем идеально прекрасным, каким когда-то, в детстве, обещал быть.

Володин был драматургом и сценаристом, его пьесы шли по всей стране, а по его сценариям ставили прекрасные фильмы: «Пять вечеров», «Осенний марафон», «Старшая сестра», «С любимыми не расставайтесь», «Звонят, откройте дверь»…

Люди, преуспевшие в этой профессии, в советское время прилично зарабатывали и могли устроиться вполне комфортно, но только не Володин. Он был человек случайных встреч, вокзалов, рюмочных и разливочных («я рестораны эти терпеть не могу») – тех, прежних, где за стойкой можно было быстро махнуть сто грамм и закусить бутербродом с килечкой. Он дружил с буфетчицами, разговаривал со случайными попутчиками, мог просидеть всю ночь в компании незнакомых людей. Выпивал, конечно.

«Небезопасное тяготение к спиртному у меня, как и у многих ровесников, отчасти появилось еще на фронте, с так называемых фронтовых ста грамм, тем более что, как правило, их доставляли нам на то количество личного состава, которое было до потерь, так что могло получиться вплоть до пятисот на рядового».

В армию Саша Лифшиц ушел в 1939 году, будучи студентом театроведческого факультета ГИТИСа, тогда международная обстановка накалилась: «По уставу положено было служить два года, как и сейчас. Но нас не отпускали и три, и четыре. В общем, не было слышно, чтобы кого-нибудь отпустили. Готовились к предстоящей войне». Потом было бегство армии на восток, московский фронт, обратное наступление на запад. В октябре 1942 года командир отделения связи, старший сержант Лифшиц награжден медалью «За отвагу». В 1944‑м – тяжело ранен («госпиталь с палатой на пятьсот человек – кто мог, добирался, писал в ведро, которое стояло посередине»). В марте 1945-го выбыл из рядов. В общем, уцелел. «Тяготы войны я переносил терпеливо, как интеллигентный человек. Стыдился быть хуже кого-нибудь другого».

А после войны поступил во ВГИК на сценарный. И понял, что никаких сценариев никогда писать не будет, стыдно. «Мы учились сочинять такие истории, где будто что-то происходит, но на самом деле – не происходит ничего. Готовились утверждать утвержденное и ограждать огражденное. Для этого у нас были творческие дни, просмотры иностранных фильмов и Чехов, у которого мы учились. Но у него герои пили чай и незаметно погибали, а у нас герои пили чай и незаметно процветали». Тем не менее его сборник рассказов напечатали – из них потом выросли все сценарии. Фамилию попросили сменить, лучше псевдоним, а то как-то…

Открыл Володина театр. В 1956 году он написал пьесу «Фабричная девчонка», и всем она показалась очень интересной. Ставить ее поначалу не разрешали, клеймили за очернительство, а потом стали – один за другим – все театры страны. И следующую его пьесу, «Пять вечеров», уже ставили сразу в БДТ, сам Товстоногов. Фурцева, министр культуры, приехала спектакль запрещать: «Итальянский неореализм – не наша дорога!»

Точно сформулировала Екатерина Алексеевна – неореализм, подлинность, феллиневская интонация, ничего впрямую (сколько просили: скажите прямо, что ваш Ильин приехал из ГУЛАГа, но нет, так ничего и не прояснил), всё где-то между словами, в нюансах, в интонации.

Но все-таки премьера «Пяти вечеров» состоялась, был триумф, даже ремарки володинские услышала публика – Товстоногов придумал зачитывать их как бы по радио, голосом диктора. Со всей страны ездили в Ленинград смотреть этот спектакль. А потом пьесу поставили в «Современнике», потом еще и так до сих пор ставят. Я видела недавно спектакль китайского театра, совсем не похожий на привычный нам стиль, никакого подтекста, остросюжетная мускулистая мужская история. А вот фильм Михалкова как раз очень володинский, Гурченко и Любшин там прекрасны. Кстати, история то личная, знаменитые слова «видишь, какая бесчувственная у тебя будет жена» сказала юноше Саше Лифшицу знакомая девушка перед уходом на фронт.

Война у Володина была в подсознании всегда – как унижение рядового, страх, обман чувств. Но про войну он не написал ни одной пьесы, ни одного сценария, только в дневниках: «Тошно было видеть спектакли о войне. К примеру, это: стук каблуков, кирзовых сапог по деревянным доскам сцены. А где – глина, снег, болота?..» Да и как рассказать, как он писал в другом месте, про «эти раны, сквозные и проникающие, внутренности, раскиданные по снегу»…

Зато он первый написал о женском одиночестве. О послевоенных женщинах, что тосковали и плакали о не встреченных ими мужчинах, убитых или искалеченных миллионах. Женщины у него всегда очень добрые, он их жалел, любил и сам мучился от их неустроенной жизни.

Его героями становились второстепенные люди. Не победители, не строители коммунизма, не пафосные пролетарии, а обычные городские жители, которые, как и чеховские персонажи, с женой замучались, с детьми замучались, с тещей… Грустные, несчастливые, потому что «трудно примириться со своим нецентральным местом в этой огромной жизни». Но и хорошие, в общем, люди, не подлые, не циничные.

В 1960‑е кинокартины по его сценариям выходят каждый год. Он даже сам снимает один фильм – «Происшествие, которого никто не заметил», и фильм остается незамеченным, в 1990‑е этот сценарий переснимет Данелия («Настя»).

В театре премьеры тоже выходят часто, хотя запреты и отказы остаются обычным делом: пьеса «Назначение» идет в одном театре страны – для «Современника» ее пробил лично Олег Ефремов, но в других театрах ее ставить нельзя (в начале 1980‑х по ней снимут фильм с Андреем Мироновым).

В конце перестроечных 80‑х и в 90‑е негромкий голос Володина уже почти совсем не слышен, он не трибун, не сатирик, политического пафоса у него нет, хотя, конечно, он востребован, у него берут интервью, его приглашают в президиумы, но ему совсем не хочется этого: «Я всегда себя чувствую человеком из очереди, одним из тысяч и тысяч. Этому меня научила война». Ему стыдно замашек новых русских победителей, он отбивается от журналистов: «Я ведь уходящий объект, как снег в марте. Того и глядишь растаю. Как хорошо однажды понять, что ты человек прошлого. Знакомые думают, что они знают тебя, а на самом деле они помнят тебя».

Умер он тоже тихо и незаметно, 17 декабря 2001 года, в понедельник, под утро, в 9-й горбольнице на Каменном острове. Давний товарищ, Илья Штемлер, навестил его накануне: «Он лежал на левом боку, свернувшись калачиком под суконным солдатским одеялом, уткнувшись лицом в стену под рыжим сырым пятном. Он спал… На щербатой тумбочке подле кровати стояла пустая бутылка из-под кефира, валялся огрызок черствой булки. Просидев еще с полчаса, я, так и не дождавшись пробуждения Саши, решил отправиться домой с тем, чтобы проведать его завтра, днем. И постараться увести его отсюда в более приличное место, а лучше домой, как увозил его из Больницы Ветеранов войны или из той же «бехтеревки». Дома ему было лучше всего… Но не успел».

В Питере вот уже пятнадцатый раз проходит театральный фестиваль «Пять вечеров», его директора – питерский театровед Марина Дмитревская, друг Володина, и московский режиссер Виктор Рыжаков  – привозят спектакли по пьесам и прозе Володина или те, в которых чувствуется его дух, стиль.

Впрочем, в этом году, в год столетия драматурга, фестиваль, скорее всего, пройдет последний раз – Дмитревская признается, что находить деньги на него становится все труднее. Хотя было бы обидно потерять этот камерный, небольшой, но очень теплый праздник с его традициями, с буфетом, в котором работают бойкие молодые Клавы с наколками и фартучками, они продают бутерброды и сок по старым советским ценам и так же кричат на покупателей: «Сдачу готовим!», «Вас много, я одна!». В фойе театра «На Литейном» висят фотографии и цитаты из произведений Володина, в зале идут спектакли, а 10 февраля, в день рождения, желающие едут на Комаровское кладбище, где над скромными могилами Володина и жены его Фриды, заваленными снегом, вспоминают, выпивают и гадают по книжке его стихов. «Простите, простите, простите меня./И я вас прощаю, и я вас прощаю./Я зла не держу, это вам обещаю,/но только вы тоже простите меня».