Поэт науки

«Древняя Русь и Великая степь», «Хунну», «От Руси до России», «Этногенез и биосфера Земли» – эти и другие книги Льва Гумилева читаются почти как приключенческие романы. Сын поэтов, он тоже обладал даром стихосложения и прекрасным слогом в прозе. Кроме того, был великолепным рассказчиком, способным заворожить своими историями кого угодно – от уголовников в лагере под Норильском до профессоров в университете. Наверняка он мог бы прославиться как литератор, но свои таланты Гумилев направил в науку, и таким образом возник едва ли не самый поэтичный русский ученый ХХ века. Он писал не скучные монографии для специалистов, а своего рода научные эпосы, доходившие до сознания совершенно разных читателей – и подготовленных, и не очень.

Как и всякую необычную, неформатную фигуру, Гумилева не жаловал советский научный истеблишмент. К счастью, его мало волновали статус и регалии, продвижение по карьерной лестнице. Его целью было выжить (непростая задача в сталинское время) и успеть записать свои мысли. А если повезет, увидеть свои книги изданными. Ему это удалось.

Что касается статуса, то иногда можно встретить мнение: Гумилев томился в тени своих великих родителей. Но, скорее, он томился от отсутствия родителей в своей жизни. С юности ему пришлось осознать себя одиноким человеком: отца, как контрреволюционера, большевики казнили, когда Льву было девять, а мать почти всегда была где-то далеко.

«Лёва скоро уйдет»

Брак Гумилева и Ахматовой вскоре после рождения Льва распался, и сына отдали на воспитание бабушке Анне Ивановне Гумилевой в ее имение Слепнево под Бежецком. После революции бабушка с внуком жили сначала в Петрограде, а затем в самом Бежецке.

Николай Гумилев появлялся в жизни маленького сына чаще Ахматовой, и Лев сохранил о нем самые теплые воспоминания. В своих скитаниях он никогда не расставался с фотографией отца. Гумилев-старший привил сыну интерес к истории, привозил увлекательные книги, посвящал ему стихи и рисовал сцены из древних мифов.

С Ахматовой отношения складывались сложнее. Когда 17-летний Лев приехал из Бежецка в Ленинград, чтобы поступить в пединститут, поэтесса была замужем за искусствоведом Николаем Пуниным, который совсем не обрадовался пасынку. Ему дали место на сундуке в холодном коридоре, а пребывание юноши в квартире искусствовед сдабривал попреками такого рода: «Я не могу кормить весь Ленинград». Ахматова не прекословила мужу и сама, похоже, находилась в зависимости от Пунина. «Странно, что я так долго прожила с Николаем Николаевичем... Но я была так подавлена, что сил не хватало уйти. Мне было очень плохо, ведь я тринадцать лет не писала стихов», – говорила она впоследствии.

«Лёва скоро уйдет», – оправдывалась Ахматова, когда сын заходил к отчиму поужинать. Естественно, при таком отношении Гумилев был готов жить где угодно, только не у Пунина.

Экспедиция для монархиста

В пединститут Льва не приняли из-за дворянского происхождения. Надо сказать, что это происхождение Лев не только не скрывал, но даже выставлял напоказ, что принесло ему немало проблем. При этом ни он, ни советская власть не знали (или делали вид, что не знают), что фактически Гумилев не дворянин. Дворянство было пожаловано его деду, отцу Николая, и только личное, то есть не передающееся по наследству. Но эти «детали» для Льва и большевиков не имели значения – в этом они были на редкость единодушны.

Юный Лев держал себя гордо и независимо, порой даже задиристо. Например, открыто заявлял, что он монархист, хотя, по свидетельству близких, политикой совсем не интересовался. Храня в уме героический образ отца – поэта, воина и путешественника, – он намеревался преодолевать жизненные трудности с высоко поднятой головой.

Страна Арсеньева: 150 лет знаменитому исследователю Дальнего Востока

Гумилев устроился чернорабочим на завод имени Свердлова, затем в трамвайное депо. А потом нашлась работа, на которой его ждали путешествия, приключения и относительная свобода. Растущее и вступившее в эпоху индустриализации государство было заинтересовано в исследовательских экспедициях – геологических, биологических и так далее, в них брали кого угодно, даже монархистов. Дальние поездки в Забайкалье, Таджикистан в компании ученых укрепили Гумилева в желании заниматься наукой и дали первые импульсы к его будущему евразийству, интересу к Востоку. Он начал собирать фольклор местных жителей, а общаясь с декханами, быстро выучил таджикский язык.

В 1934 году Лев поступил на исторический факультет Ленинградского университета. Студентом он был очень неформатным, начиная с внешнего вида – рваная, старая одежда, которую он носил по крайней бедности, – и заканчивая демонстративным грассированием и открытыми высказываниями о том, что страной должна управлять аристократия. Из-за этого учебу Гумилева несколько раз прерывали аресты и лагеря.

Тюрьмы и лагеря

Гумилева можно назвать бывалым зэком – в общей сложности он «отмотал» 13 лет. Как говорил сам ученый, первый раз он сидел «за папу» (то есть как сын ранее расстрелянного отца-монархиста), а второй – «за маму», то есть, когда, не решаясь репрессировать саму Ахматову, советская власть отыгралась на ее сыне.

Первый раз Льва арестовали в 1933-м, когда ему было 20 лет. Продержали 10 дней и отпустили, даже не допросив. Два года спустя было уже серьезнее: Гумилева и его отчима Пунина взяли на волне репрессий, начавшихся после убийства Кирова. Их спасло письмо Ахматовой, которое удалось донести до Сталина.

А вот в третий раз Гумилев получил срок, и письмо Сталину уже не помогло. Его арестовали после спора, устроенного им в университете на лекции литературоведа Льва Пумпянского. Тот неуважительно отозвался о Николае Гумилеве, обронив, что поэт писал стихи об Абиссинии, а сам якобы не бывал дальше Алжира. Сын поэта счел нужным возразить, и вскоре уже его допрашивали в тюрьме НКВД на Шпалерной. Гумилев вспоминал, что следователь кричал ему: «Любишь своего отца, щенок?»

«Блаженный приют»

Вскоре для Льва и еще двух студентов подобрали подходящую статью: их обвинили ни много ни мало в подготовке покушения на Жданова. Признание из Гумилева выбивали – в прямом смысле – семь дней. Прокурор требовал расстрела, но вскоре его самого расстреляли. «Заговорщикам» дали по 10 лет, а после доследования сократили срок до пяти.

Учитывая, что в те годы сажали и куда более тихих людей, неудивительно, что репрессивная машина добралась до Гумилева, с удовольствием эпатировавшего сокурсников дворянским снобизмом и коронной фразой: «Интеллигентный человек – это человек, слабо образованный и сострадающий народу. Я образован хорошо и народу не сострадаю».

Сначала Гумилева отправили валить лес на зимней Онеге, а затем перевели в шахты под Норильском, которые показались ему после лесоповала «блаженным приютом». «В них была постоянная температура минус четыре. По сравнению с сорокаградусными морозами снаружи или мятущейся пургой, сбивающей с ног, в штольне рабочий день проходил безболезненно», – вспоминал ученый.

Из лагеря на фронт

Следуя традициям истинного джентльменства, Гумилев в публичных рассказах был склонен преуменьшать тяжесть своих испытаний. Но когда младший товарищ искусствовед Савва Ямщиков однажды спросил его, не хочет ли он написать воспоминания о лагерях, Гумилев грустно покачал головой: «Боюсь пережить это еще раз. Моей жизни на это не хватит».

Поэт Михаил Дорошин, астрофизик Николай Козырев и другие примечательные люди были его лагерными компаньонами. Гумилев не мог основательно заниматься наукой, но много читал, писал стихи, а после освобождения собирал фольклор местного населения – тунгусов. Срок его заключения закончился весной 1943-го, но в военное время его оставили работать при Норильском комбинате. В одной из геологоразведочных экспедиций на Таймыре он обнаружил богатое месторождение руд. Начальство захотело премировать Гумилева, и он попросил в награду отправку на фронт.

Не сразу, но его пожелание все же исполнили, и в 1944 году Гумилев оказался в артиллерийском полку. С характерным для него оптимизмом он заключил: «По сравнению с Восточной Сибирью передовая – это курорт».

В составе 3-й армии Гумилев дошел до Берлина, а после победы ему, как самому грамотному, поручили написать боевую историю его части. В награду дали новое обмундирование.

Воля к жизни

После войны Гумилев смог наконец завершить высшее образование и защитить кандидатскую диссертацию на тему «Политическая история первого тюркского каганата».

Однако не прошло и пяти лет, как ветерана войны, артиллериста, историка и поэта опять отправили на зону. Снова вменяли антисоветскую агитацию и «террористические намерения». Снова дали 10 лет, на этот раз не сократив. Как вспоминал сам ученый, «прокурор, к которому меня возили на Лубянку из Лефортова, объяснил мне, сжалившись над моим недоумением: "Вы опасны, потому что вы грамотны". Я до сих пор не могу понять, почему кандидат исторических наук должен быть безграмотен?».

На этот раз Гумилев сидел в лагерях Караганды, Междуреченска и Омска. Сначала было так тяжело, что он забыл о своей обычной рыцарской бодрости. «Я примирился с судьбой и надеюсь, что долго не протяну, так как норму на земляных работах я выполнить не в силах, и воли к жизни у меня нет», – писал он своей хорошей знакомой Эмме Герштейн. Обострились многочисленные болезни, в том числе и те, что появились после избиений на допросах.

В конце концов 40-летнего ученого, как инвалида, освободили от тяжелых работ и назначили библиотекарем. Здесь Лев мог даже трудиться над будущими книгами, хотя начальство запретило писать все, кроме обычных писем и стихов. Воля к жизни вернулась к нему. Гумилев был освобожден с полной реабилитацией в 1956 году, после ХХ съезда Компартии и разоблачения культа личности Сталина.

Наконец свободен

Вернувшись в Ленинград, он смог устроиться научным сотрудником в Эрмитаж, а через несколько лет нашел по-настоящему удачное для себя место в Географо-экономическом институте при географическом факультете ЛГУ. Там он провел много лет. «И это было мое самое большое счастье в жизни, потому что географы, в отличие от историков, и особенно востоковедов, меня не обижали», – вспоминал ученый.

120 лет Юрию Рериху – востоковеду, встряхнувшему советскую науку

Почему же его обижали востоковеды? Речь шла прежде всего о функционерах от науки. Многие большие ученые, такие как академики Конрад и Струве, профессор Артамонов, наоборот, относились к Гумилеву с симпатией и покровительствовали ему. Работы Гумилева оценил и знаменитый востоковед Юрий Рерих, которому тоже немало досталось от советского официоза.

Но в глазах людей, мыслящих формально, Гумилев был отщепенцем с сомнительным прошлым и нелепыми историческими идеями. А он ни много ни мало претендовал на новый подход в науке, что, в общем, довольно дерзко.

Молодость прошла, и Льву уже не было нужды эпатировать окружающих монархистскими речами. Его нонконформизм теперь выражался иначе – в статьях и книгах по истории.

Пассионарий о пассионариях

Одни называют движущей силой истории человеческие амбиции, другие – экономические отношения. Гумилева осенило, что дело в другом, и это другое он назвал пассионарностью. Этим термином, произведенным от французского глагола passionner (увлекать, возбуждать страсть), он назвал особую биохимическую энергию, подвигающую человека на разные масштабные действия: дальние походы и завоевания, изобретения, открытия. Пассионарность – свойство отдельного человека, но также и целого народа. Чем больше в народе пассионарных личностей, пассионарной энергии, тем активнее он развивается, совершает территориальную и прочую экспансию. Когда эта энергия в народе ослабевает (а это неизбежный процесс), он «съеживается» и уступает место другим.

«Народ мельчает», – говорят в таких случаях. Место пассионариев занимают субпассонарии: дефицит пассионарной энергии приводит их к пассивному и даже паразитическому образу жизни, постепенной деградации.

На просторах Евразии

Вторая важная тема для Гумилева – евразийство. Азия мыслилась им важнейшей частью России. К западной цивилизации он относился, мягко говоря, без симпатий.

Гумилев называл себя евразийцем, но, в отличие от таких видных фигур этого течения, как Николай Трубецкой или Георгий Флоровский, его мало волновали политические и религиозные аспекты евразийства. Он поддерживал главную идею, состоявшую в том, что подлинные корни России не в Киевской Руси, а в Монгольской империи, Золотой Орде. И что связь русских с тюрко-монгольскими народами намного важнее и глубже, чем с западными.

Между Западом и Востоком: от кого защищал Русь Александр Невский

По мнению Гумилева, татаро-монгольского ига не было, а был русско-татарский союз, помогавший, например, Александру Невскому сдерживать натиск немцев и литовцев. Куликовская битва также рассматривалась им как противостояние Западу, чьи интересы, как считает историк, в действительности представлял Мамай.

Такие построения выросли из завороженности Гумилева историей степных кочевых народов, которую он, как и его старший коллега Юрий Рерих, находил куда более интересной, чем история западных цивилизаций. Снобизм традиционной западной, да и российской науки, часто видевших в кочевниках лишь разрушительную варварскую силу, также подогревал исследовательский азарт Гумилева. Ранним объектом его изучения стали гунны (хунну), на примере которых он смог впервые показать свою теорию пассионарности.

Интересен тон научных работ Гумилева, изящный и в то же время разговорный: читатель не просто «усваивает полезную информацию», а словно слушает занимательный рассказ остроумного человека. Кто еще мог позволить себе время от времени весело использовать жаргонные фразы вроде «под Цюрихом они наклеили нам по первое число» – и при этом не терять высоты и четкости научной мысли.

Последние годы

После второго лагерного срока отношения Льва Гумилева с Ахматовой испортились. Сам он утверждал, что мать встретила его «очень холодно, без всякого участия и сочувствия», и приписывал это влиянию на нее ее московских знакомых – в частности, семьи Ардовых, у которых она часто жила. Протоиерей Михаил Ардов, описывая в мемуарах знакомство с Гумилевым в 1956 году, изображает встречу матери и сына в самых теплых тонах, но затем подтверждает, что они рассорились.

Говорят также, что поэтесса не одобряла научной карьеры сына, а сын называл ее поэму «Реквием» памятником самолюбованию.

Ахматова делала выговоры Льву за его многочисленные романы, что довольно неожиданно с ее стороны. Гумилев действительно пользовался большим успехом у дам, а в 54 года он встретил главную свою любовь – художницу Наталью Симоновскую, ставшую его первой и единственной женой.

Несмотря на неприязнь к нему научной номенклатуры, последнюю треть жизни Гумилев прожил в спокойствии и научной работе – особенно в сравнении с тем, что ему пришлось вынести до того. Повидав лагеря, Гумилев не жаловался на быт: почти до смерти жил в коммуналках, где за ним приглядывали специально приставленные соседи-милиционеры. Один из них, добрая душа, советовал: «Ты, Лев Николаевич, бумажки-то со стихами рви, в уборной не оставляй!» Лишь за три года до смерти они с женой получили отдельную квартиру, в которой теперь музей.

Гумилев ушел из жизни в 1992-м, успев застать пик своей популярности, когда в годы перестройки советские люди начали жадно поглощать запрещенные или не одобрявшиеся прежде властью знания. Успел он застать и крушение советской империи, и увидеть, как новое руководство страны взяло «курс на Запад», чего, как евразиец, всегда прямо говоривший о «гибельности евроцентризма», он не мог принять и одобрить.