Возвращение к «Непонятому атому»

Один из них – Виктор Брюханов, бывший директор АЭС, который после аварии был лишен всех регалий и отправлен за решетку. Сегодня Виктор Петрович живет в Киеве - еще в 2006 году он дал интервью «Профилю» (материал вышел под заголовком «Непонятый атом»), о котором не грех вспомнить сегодня, когда тема Чернобыля снова на слуху и снова порождает массу домыслов.

Непонятый атом

В чернобыльскую квартиру первого директора ЧАЭС, Виктора Брюханова, расположенную в зоне отчуждения — городе Припять, рядом с АЭС, проложен международный туристический маршрут. И хотя от жилья остались пустые комнаты и выцветшие обои, поток желающих прогуляться «в зону» не иссякает. Все же там, по официальной версии, жил «один из главных виновников самой крупной в мире техногенной катастрофы». Спустя неполных десять лет после аварии выяснилось — Брюханов не виноват. Спустя двадцать лет о нем вовсе забыли. А Виктор Петрович Брюханов жив, живет в Киеве и хотя редко, но наведывается на Чернобыльскую атомную станцию, которую строил «с колышка».

— В бывшей своей квартире были?

— Один раз, сразу после заключения. Не сдержался. Лучше бы не ходил. Мы с супругой не взяли оттуда ни одной вещи. Пришел — дом нараспашку. Ничего не осталось. Только сломанный стул, и тот не из нашего дома… Слышал, что сегодня там вроде можно посидеть за «моим» рабочим столом. Бред.

— Когда вас осудили?

— Срок засчитывался с момента ареста — 19 августа 1986 года. Отсидел я полсрока. Благодаря администрации колонии освободился досрочно, в сентябре 1991-го.

— Когда вы поняли, что всю вину переложат на вас?

— Сразу. Когда меня обвинили в том, что в ночь аварии я был в лесу с женщиной. Хотя все отлично знали, что был дома, а после взрыва сразу же на станцию помчался. Позже, когда посмотрел закон, я понял, что от расстрела меня спасло исключительно то, что организаторы суда не смогли подвести меня под расстрельную статью. Слишком многое указывало на других. Они насчитали максимум — 10 лет.

— Где сидели?

— Год под следствием в изоляторе КГБ. Во время суда — в обычном СИЗО. После суда — в Лукьяновской тюрьме под Киевом, а потом в колонии общего режима в Луганской области.

— Были скидки на то, что вы высокопоставленный заключенный?

— Я благодарен следствию за то, что меня сразу поместили в СИЗО КГБ. Это потом я узнал, что такое Лукьяновская, Харьковская и Луганская тюрьмы. Изолятор ГБ — почти курорт в сравнении с ними. Там камеры на двух, максимум на трех человек. Приходилось часто сидеть одному. Как потом узнал, в одиночку сажают только перед расстрелом. Зэки считают, что это самая суровая кара: тихо так, что радуешься, когда слышишь, как звенит воздух.

— Правда, что потом вы сами попросились в 70-местную камеру к уголовникам?

— Не просился. Просто на пересылке была камера на 30 мест, а нас туда натолкали около 70 человек. Но утряска мне была не такой тяжелой, как ситуация после вынесения приговора. Тогда охранники за мной наблюдали даже в туалете и сидели ночью у кровати. Я спрашивал: «Зачем?» Отвечали как заведенные: «Так положено». Думали, наверное, как бы я на себя руки не наложил. Да я не из тех.

— Осужденные знали, кто вы?

— Тюрьма — это прежде всего моментальная информация. Я еще не приехал в Луганск, а меня там знали и ждали. Помню, привезли в спецмашине, выхожу, а во двор вывалила вся тюрьма. Смотрят, как на зверька. Я чувствовал себя обезьяной в зоопарке. Потом относились как к поп-звезде — с восхищением, завистью, а по большому счету — с безразличием.

— Что вы делали в тюрьме?

— Изучал английский. Начальники СИЗО, а потом тюрьмы разрешили жене привозить книги, газеты на английском. Теперь по-английски бегло читаю. Говорю хуже.

— А кем работали?

— В котельной слесарем. Почти по специальности. Сначала мне предложили заведовать библиотекой или быть главным диспетчером — распределять всех по работам. Должность настолько же «блатная» в уголовном мире, насколько и опасная для жизни. Я отказался. Побоялся не за свою шкуру, а молвы и сравнений с зятем Брежнева Юрием Чурбановым.

— После освобождения стало легче?

— Какое там. Такие унижения, как при регистрации в милиции или когда ко мне приходили домой и проверяли, не совершил ли я чего, в последний раз испытывал только «на ковре» в ЦК КПУ и в ЦК КПСС. До сих пор не знаю, что хуже: когда милиционер «законно» переворачивает твою квартиру вверх дном в поисках «оружия, наркотиков, валюты». Или когда тебя материт секретарь ЦК КПСС, обещая «повесить за яйца», а ты обязан стоять по стойке «смирно»?

— Вам как удалось вернуться в обычную жизнь?

— Я сразу поехал в Чернобыль. Встретили тепло. Дали приличное дело — начальник техотдела. А когда исполнилось 60, приехал как-то на АЭС министр энергетики Украины. Говорит: «Зайдите ко мне». И пригласил на должность замдиректора ассоциации внешнеэкономической деятельности при министерстве. Ближе к 70 должность уступил более молодому и здоровому, сам сосредоточился на общественных делах.

— Не возникает желания обжаловать решение суда, пусть и двадцатилетней давности? Ведь по мнению многих экспертов, включая академика РАН Бориса Дубовского, «осуждение пятерых сотрудников Чернобыльской АЭС — В.П.Брюханова, Н.М.Фокина, А.С.Дятлова, А.П.Коваленко и В.В.Рогожкина… незаконно и необоснованно».

— Кому и зачем это надо? Дело сделано. «Стрелочники» или умерли от лошадиных доз облучения, или, как я, образцово-показательно наказаны. Теребить прошлое некому — нет ни той страны, ни ее граждан. Я для России иностранец, а те, кто еще тихо загибается от радиации, простите за цинизм, не в счет.

— Виктор Петрович, как вы относитесь к тезису о том, что официальная версия суда, поддержанная МАГАТЭ и объясняющая чернобыльскую катастрофу ошибками и халатностью персонала ЧАЭС, направлена на сокрытие настоящих причин аварии? А они, причины, в конструктивных недостатках реактора, который изначально был создан не для мирной энергетики, а для атомного оружия?

— Я не согласен ни с официальной точкой зрения, ни с тем, что пишут журналисты. На суде высказывались ведущие ученые, конструкторы, представители технической экспертизы прокуратуры. И все защищали честь своих мундиров. Все! Это нагромождение лжи и увело нас от поиска причин аварии. Напомню. На момент создания реактора РБМК-1000 его технологический уровень, возможно, был самым высоким в мире. Но я не возьму на себя дерзость утверждать, будто он использовался для производства атомного оружия. Не знаю. У нас были объекты, куда даже я, директор, был не вхож. Только спецслужбы.
Но уже после того, как познакомился с обвинительным заключением и подписал его, я увидел письмо академика Волкова, сотрудника Института атомной энергетики имени Курчатова. На имя Михаила Горбачева он писал, что не раз обращался к академику Александрову (автору проекта взорвавшегося реактора. — «Профиль») с требованием проектной доработки реактора. Его не услышали. Когда готовился отчет в МАГАТЭ, в состав комиссии из 25 человек вошла группа Госатомнадзора — организации, напрямую заинтересованной в похоронах версии о проектных недоработках реактора. Причем почти половину комиссии составили «дети Александрова» — сотрудники Института атомной энергетики имени Курчатова.

— Это правда, что проектанты за то, что «упростили» дорогостоящую систему защиты реактора, получили денежные премии?

— Мне об этом неизвестно. Знаю только, что они были отмечены за изобретение реактора, работающего беспрерывно. Что же касается системы защиты, уверен: она должна быть рассчитана на дурака. То есть, что бы ни сделал персонал неверного, техника не должна реагировать. Как японская бытовая техника: если мы на кнопку нажимаем ошибочно, она просто не включается, но не портится и не взрывается. Тем более реактор. У нас же как получилось: когда мы закончили все проверки, нажали кнопку «СТОП», он, вместо того чтобы остановиться, взорвался. Я не физик-ядерщик. Я теплоэнергетик. Попросту — завхоз. Поэтому лишь со своей колокольни могу предполагать: если бы система защиты реактора была нормально сконструирована, аварии бы не произошло.

— То есть вы все-таки считаете, что причина аварии в проектных просчетах?

— Не хочу себя обелять. Нарушения со стороны персонала были, но они, будь все предусмотрено проектом, привели бы к выходу из строя блока, но не к катастрофе. Кстати, профессор Борис Дубовский, на которого вы ссылаетесь, утверждает, что если бы аварийная защита соответствовала назначению, то ошибки персонала привели бы максимум к недельному простою 4-го блока.

— Опасно, что в бывшем СССР до сих пор используются реакторы чернобыльского типа?

— Четыре ленинградских, четыре курских, три смоленских — одиннадцать в России. Еще два в Литве на Игналинской АЭС. Как опасно? Давайте считать. После взрыва 1986 года в зараженной зоне нельзя жить 300 лет. Радиоактивный стронций будет разлагаться еще примерно 1000 лет. Я надолго был выключен из дела, потом ослабли связи между странами, поэтому не могу судить о степени безопасности этих 13 реакторов сегодня. Но что касается Чернобыля, могу смело утверждать — с 1989 года и по сию пору ЧАЭС остается самой безопасной из существующих АЭС. От испуга ее просто доделали как надо.

— Тогда зачем закрыли?

— Обожглись на молоке и дуют на воду. Нужно понять истинные причины катастрофы, чтобы знать, в каком направлении развивать замещающие энергоисточники. Это здравый путь. Мир отошел от чернобыльского шока. Но нельзя ни абсолютизировать то, что мы называли «мирным атомом», ни отвергать его. Наверное, потому, что не только мы — американцы, французы, англичане, японцы,— все скрывают истинные причины аварий на своих АЭС. В этом смысле Чернобыль никого и ничему не научил.

— Когда вам стало понятно, что в Чернобыле произошла беспрецедентная катастрофа?

— Как и всем — не сразу. Приведу один пример. Когда после взрыва приехал премьер СССР Рыжков, с ним — секретари ЦК КПСС Лигачев и Щербицкий, им докладывал министр энергетики Щербина. Он уверял: «Мы 4-й блок восстановим и сдадим к ноябрю. А 5-й построим к Новому году». Чушь? Ее на стройке смиренно выслушивала элита атомной науки СССР, правительственная комиссия, генерал-полковник, командующий Химическими войсками СССР Стукалов, проводивший в зоне заражения разведку. Думаю, тогда никто не понимал, что произошло. Разве только спецслужбы. Но для меня их данные были и остаются тайной. Если вернуться в прошлое, то микроаварии были и раньше. На Ленинградской АЭС — в 1975 году, на той же Чернобыльской — в 1981-м. Но все скрывалось. О Ленинграде я знал по слухам — от коллег.

— Осталась обида?

— Она где-то глубоко. Стараюсь не показывать… Да и кому? Те, кто меня окружает, пострадали не меньше, а то и больше моего. А те, кто принимал решение меня засудить… им что? Как с гуся вода. Им на меня, на это интервью, на всех плевать.

— Поле аварии вас обследовали врачи?

— Как и всех, ни разу. Потом, при заключении под стражу, выяснилось: я получил 250 рентген. Санитарная норма для работника АЭС — 5 рентген в год. Во время ликвидации аварии норму увеличили до 25 рентген в год и в пять раз повысили зарплату. А после тюрьмы — какая радиация? Радуйся, что жив.

— У вас есть удостоверение ликвидатора?

— Да. Дает право бесплатного проезда в автобусе.

— Мешает фамилия «того самого Брюханова»?

— Мне нет. Дочь, слава богу, ее поменяла, когда вышла замуж. За сына и внуков, бывает, боюсь, потому что в справедливость не верю.

— А кому или во что верите?

— Так в жизни получалось: все, о чем мечтал, сбывалось. Близкие, супруга не отвернулись после взрыва… Грех жаловаться и гневить Всевышнего. Единственное… Перед апрелем 1986-го меня приглашали строить АЭС на Кубу, в Венгрию звали, еще куда-то. Уже не вспомню. Не знаю, почему отказывался. Наверное, судьба. В нее и верю.

— Как полагаете, когда-нибудь мир узнает правду о Чернобыле?

— Думаю, нет. Упущено время. Истину мы не узнаем не потому, что кто-то ее скрывает. Ее не могут понять. А по горячим следам, когда это было возможно, этого не захотели сделать.

Интервью опубликовано в журнале "Профиль" № 15-16 от 24 апреля 2006 года

Беседовал Владимир Емельяненко