Я, кажется, понял любопытный психологический механизм, позволяющий кремлевской прессе и вообще путинистам видеть соломинку в любом чужом глазу, не замечая бревна в собственном. Вот, в частности, руководство телеканала Russia today — да чего уж, вполне конкретная Маргарита Симонян, — возмущается тем, что его грозят лишить лицензии в Англии. «Даже не знаю — от чего меня больше тошнит: от послеродовой диеты или от их хваленой демократии», что-то вроде.

Не станем до времени упирать на то, что кормить читателя своей послеродовой диетой — не самый хороший тон для политического журналиста: будем считать, что это Симонян научилась на Западе тому, что ей кажется милой непосредственностью. У нас вообще принято перенимать чисто внешние приметы западного дискурса — вроде как забрасывать ноги на стол в деловом разговоре (забывая при этом, однако, что ноги должны быть чистые). Поговорим об ином: вот британцы отступили от своей хваленой демократии. Но мы-то отступаем от нее с поразительной регулярностью, доходя до абсурда, додавливая последние островки независимости в прессе и в политике, уничтожая «Мемориал» (слава богу, это изничтожение притормозилось), замораживая «Эхо», выдавливая из профессии последних, кто сопротивляется асфальтовому катку путинской пропаганды. Агрессивнее сегодняшней российской риторики — чтоб не вспоминать лишний раз некоторых пропагандистов тридцатых годов — была только публицистика «Жэньминь жибао» времен культурной революции, благо тогдашняя советская контрпропаганда нас активно с ней знакомила и приметы этого дискурса мы знаем. Почему же нам можно все, а им нельзя даже защитить свой рынок от оголтелой пропаганды, авторы которой не брезгуют подчас и прямым враньем? Отчего нам можно врать и хамить в глаза всему миру, а они должны быть безупречны? Отчего депутату Евгению Федорову можно обзывать меня и Шендеровича аморальными людьми, — без единого доказательства и факта, — и утверждать притом, что Цой творил по указке ЦРУ, и это еще самое невинное из его утверждений?

Но теперь мне стало понятно.

Быть плохими — входит в их понимание силы; иными словами, Россия и должна, по их мнению, быть максимально плохой. Мы крутыши, плохиши, чистенькому иностранному мальчику мы с удовольствием порвем штаны. Нам штаны не нужны — мы радостно демонстрируем миру свою самость. Именно это имел в виду один известинский публицист-некромант — лишний раз называть его имя, увы, брезгую, — говоря, что наконец-то всему миру явлена поднимающаяся Россия, страшная, непредсказуемая и притягательная. Зло вообще всегда, как бы это покрасивее выразиться, маняще. Оно манит именно раскрепощением непредсказуемых возможностей, и многие покупаются: садизм, извращение, насилие, наркотическое изменение сознания, вседозволенность — все это притягивает именно обещанием высоких озарений. Никаких озарений потом, конечно, не получается — дьявол вообще великий обманщик, — но сторонники силы, государственной сильной руки в частности, вообще готовы целовать дьявола под хвост. Один публицист «Литературной газеты», которую с этих пор вообще следовало бы называть исключительно «Московский сатанист», недавно всерьез поинтересовался: а что плохого в Воланде? Где вообще написано, что это дух зла? Это дух сильной власти, без которой мы чуть не развалились...

«Им», кто бы они ни были, нельзя ничего, потому что они претендуют быть хорошими. А нам можно все, потому что мы ни на что подобное не замахиваемся. Нам нравится быть как можно более отвратительными, потому что это показатель силы. Мы лжем, мы давим соседей, мы в открытую поддерживаем во всем мире самые людоедские режимы, варварские инициативы и бесчеловечные методы, — и нам можно, потому что мы так сказали, и кто нас остановит? Мы такие большие, древние, богатые и непредсказуемые, что с нами ничего сделать нельзя, и не пробуйте, вам это завещал еще ваш Бисмарк. Мы его уважаем. Чем отвратительней враг, тем больше мы его уважаем; и конечно, с Гитлером нас поссорили англосаксы, а то мы вместе так наваляли бы этому миру! (Не шучу, до этого всерьез договариваются многие ультрапублицисты.) Мы разрешаем себе все и ничьих мнений не спрашиваем. Ведь мы этого достойны! А американцам нельзя, потому что американцы по умолчанию считаются демократичными. Мы-то не считаемся, мы вообще давно убедились, что от демократии одно зло, а в условиях малейшего послабления наш народ распускается и норовит растащить страну на части. Для любителей цитировать вырванное из контекста напоминаю: это я реконструирую сознание кремлевских идеологов, и кажется, только эта реконструкция может убедительно объяснить их поведение. Иначе в самом деле непонятно: ну нельзя же так нагло, так явно, с таким полным забвением приличий...

Можно. Мы именно этим полным забвением приличий и бывали привлекательны для всего мира в самые неприличные времена. Иван Грозный: какая тема для садомазохиста! Изощренные публичные казни, апология рабства и самого подлого юродства, расправа с былыми соратниками, опричнина — сколько тем! А Сталин — разве он до сих пор не чемпион по количеству западных книг, посвященных ему? Много ли в русской истории периодов, которые интересны с общечеловеческой точки зрения? Только короткий расцвет второй половины XIX века, да и то Достоевский любит эстетизировать подленькое, подпольненькое; да русский модерн — тоже короткий и тоже не без садомазохизма. В остальное время мы интересны и брутально притягательны именно масштабом и наглостью зла: где бы они нашли среди ХХ века такой кладезь коварства, покорности, взаимных чувств палача и жертвы, — как в наши тридцатые да пятидесятые? И пусть нам не смеют пенять, потому что Европа в это время еще хуже была. Нам можно, у нас это корневое, национальное. А им нельзя — они ведь Европа! Но сказать нам, что мы плохие, — нельзя: это русофобия. В нашем языке у слова «плохие» есть офицальный эвфемистический синоним «великие», и чем хуже, тем величественней.

И огромное количество наших сограждан сегодня наслаждается, говоря по-достоевски, «заголением» — доносительством, враньем, поддержкой худших тенденций, — именно потому, что это сладостно. Быть хорошим, по большому счету, у нас всегда считалось признаком слабости: вот еще, считаться с чьими-то критериями! Нет, мы худшие, мы должны и умеем быть худшими, мы можем быть хуже всех и с гениальной точностью выбрать худший вариант — ибо мы никого не боимся и ни с кем не посчитаемся. Грубо говоря, как в худшем из стихотворений Блока, — мильоны вас, нас тьмы, и тьмы, и тьмы. Почему тьмы и тьмы лучше миллионов? Потому что мы не умеем считать, и в этом наша правда, более иррациональная, высокая и манящая, чем какие-то там ваши циферки.