У американцев и у так называемых англосаксов от фашизма иммунитет: у них свои болезни, но агрессивный национализм в сочетании с репрессиями у них не приживается. Вечно не хватает какой-то одной составляющей: либо репрессии без авторитаризма, либо агрессия без массовых посадок. Европейцы болеют фашизмом в тяжелой форме: иногда перерождаются, как итальянцы, а иногда вовсе не выживают, как немцы (согласимся, нынешняя Германия к «сумрачному германскому гению», к стране Нибелунгов, Фауста и Ницше отношения не имеет вовсе). Азиаты из своих вариантов фашизма почему-то выходят обновленными и достигают стремительных успехов – как японцы после Второй мировой и китайцы после маоизма.

Казалось бы, трудно представить что-нибудь мерзее китайской культурной революции с ее хунвейбинами, дацзыбао, бумажными колпаками и массовыми ссылками интеллигенции на сельский труд: разве что немецкие лагеря уничтожения да красные кхмеры могут посоперничать с маоистским экспериментом, да Северная Корея – о которой мир знает еще очень мало – претендует на те же строчки в турнирной таблице всемирного ужаса.

В маоистском Китае все признаки фашизации были налицо. Бешеная агрессия. Пресловутые цитатники. Непредсказуемые расправы. Культ личности вождя: «Мы не сравним председателя Мао с солнцем, ибо солнце исчезает ночью, а труды председателя Мао вечно излучают свет».

Все это было, и все это кончилось еще при Мао, а после него и вовсе признано ошибкой вроде отдельных перегибов товарища Сталина. И Китай стал второй экономикой мира, а в некоторых отношениях и первой; слухи о скорой китайской экономической катастрофе циркулируют последние лет десять, и никакое замедление темпов роста не предвещает перемен. Китай как производил, так и производит большую часть Всего На Свете. Да, 130 миллионов его жителей пребывают за чертой бедности, да, главным источником его экономического чуда была дешевая рабсила, да, в Китае подцензурный интернет и публичные казни – знаменитый английский японец Кадзио Ишигура как-то сказал автору этих строк, что Китаю удалось поколебать фундаментальный западный тезис о связи между свободой и процветанием; и тем не менее Китай переболел и выздоровел. Может, он теперь болеет чем-то другим – но профессоров на колени не ставит и с солнышком вождя не сравнивает.

Почему так вышло – вопрос отдельный: думаю, причина в том, что на Востоке никакой маоизм не изменит национальной психологии. Здесь не верят в слова, которые говорят, а поведение остается чередой масок. Китай проходит через разные периоды, но ни один не отменяет предыдущего; национальный характер при династии Мин, при Хубилае или при Мао не претерпел радикальных изменений.

Культ послушания и смирения не означает глубокого доверия к верховным тезисам: социальная мимикрия развита настолько, что эволюция строя не затрагивает душу. «Западный ветер» меняет внешность китайских городов, но не делает китайский характер более открытым; новая эпоха не отрицает предыдущую, конец авторитаризма не становится поводом для лени, распада, безумства и беззакония. Азия живет формализованно, тут соблюдают этикет, изображают лояльность, но внутри сохраняют дистанцию. Хунвейбины покаялись, попросили прощения и теперь считаются вполне нормальными пожилыми гражданами. Ритуал на Востоке выше убеждений, процветания нет ни при каком строе. Выход из тоталитаризма оказался не столь болезненным именно потому, что тоталитаризм был всегда (и всегда оставался чисто внешним фактором).

Не то Россия: там советское было полным отрицанием русского, каждый следующий режим начинает с разоблачения предыдущего, из-за убеждений дерутся на дуэли, Шеллинга и Фихте принимают близко к сердцу, на Запад то молятся, то люто проклинают его. Вот почему меня не пугает – и даже, пожалуй, радует – широко анонсируемое сближение России с Китаем: все время хочется повторить за Грибоедовым: «Хоть у китайцев бы нам несколько занять!»

И ведь Китай давно уже не только руки мира, не только неудержимый ремесленник: нет, Китай постепенно становится лидером мировой науки, а в культуре и подавно блещет, что подтвердила Нобелевская премия Мо Яня и всемирная мода на китайский кинематограф, этот синтез боевых искусств с жестокой мелодрамой. Я знаю, что из всех моих студентов надежней, исполнительней и эрудированней именно китайцы, – но дело не сводится к исполнительности: они сегодня самые изобретательные, быстроумные и нестандартные.

Прошло время, когда китаец ассоциировался прежде всего с упорством и дисциплиной. Сегодня он не столько труженик, сколько мыслитель. И если бы Россия в самом деле сблизилась с Китаем, как она о том мечтает, – о, какой толчок получили бы обе сверхдержавы! Сколько мы всего узнали бы, к какой традиции приобщились! Есть, очень есть чего «несколько занять»: сдержанности, трудоспособности, умения оставаться собой при любых переменах – плюс, конечно, подчеркнуто нейтральное отношение к «Западному ветру». Проникновение китайцев в Россию ничем не угрожает нашей территориальной целостности, да и вообще – экспансия китайских добродетелей была бы как нельзя кстати. Вдруг с их помощью мы бы и из нынешней бездны выползли почти без потерь?!

Но ничего этого не будет, уверяю вас. Утопии ван Зайчика и антиутопии Владимира Сорокина одинаково нереалистичны. Китай не подчинит Россию, не проникнет в ее язык, ее духовность, ее кладовые. Мы не пустим китайцев даже пустоши обрабатывать. А самое главное, почему нам не следует бояться китайской экспансии либо надеяться на нее, вот что: такого абсорбирующего материала, как Россия, в мире нет и больше не будет. Она всех растворит, потому что жить здесь и вести себя не по-русски никому пока еще не удалось. Я знал несколько китайцев во втором поколении – они были более русскими, чем даже евреи.

Жить здесь – значит много пить (холодно!), давать взятки, мечтать о завоеваниях и самоистреблениях (и периодически осуществлять их). Китаец всему этому научится быстро, а если женится на красавице блондинке из провинции, она его в считаные месяцы сделает местным. Про детей уж не говорю – их адаптивность на грани чуда. Они немедленно приобретают черты той среды, в которой живут. В Америке китайские кварталы не сливаются с прочими, но то Америка: тут можно жить и оставаться хоть латиноамериканцем, хоть религиозным евреем. Только в России любой приезжий немедленно утрачивает личные черты: в русском желудке и еж перепреет. Все флаги в гости будут к нам – и все станут здесь нашими.

Вот почему многие публицисты, начиная с А.И.Солженицына в «Письме вождям», преувеличивают китайскую опасность. Кто бы ни пришел в Россию с благими или дурными намерениями, на следующий день он проснется русским. Точно так же не знающим, что ему делать со всем доставшимся, всеми окружающими и с самим собой.