– Возможность писать обнаружилась внезапно. До этого я пробовал что-то сочинять, но рассказы получались очень гладкие, литературные, они ничего с собой не несли. А писатель прежде всего должен создать и образовать свой собственный мир, свой космос, свой взгляд на самые главные вещи: от Господа Бога и Родины и до всего, что нас окружает. И так получилось, что, когда я шел по Тверскому бульвару, где тогда еще стоял Пушкин, на меня снизошло озарение. Оно состояло в том, что я увидел мир другими глазами. Это произошло интуитивно, необъяснимо. Попросту говоря, я понял, что человек – это не только то, что мы видим. За этим зримым есть еще скрытый внутренний мир, который человек может сам не осознавать. Я увидел этот внутренний мир, эти скрытые силы в человеке глазами писателя. И сразу почувствовал, что должен писать книги. Образцом в этом для меня всегда была русская классика: Достоевский, Толстой, Тургенев. Там была выстроена гигантская вертикаль. В их книгах есть не только изображение разных типов людей, то есть изображение мира по горизонтали, но и изображение человека как существа, в котором Бог и дьявол борются за его душу. Я же увидел этот аспект в том свете, который был характерен для XX века. Потому что человек в новом веке сильно изменился. В моем озарении было видно, в какой мрак погружен мир. И для меня было интересно описать, в какое состояние впадает душа в такое время. Основная трудность была в том, чтобы подобрать язык, приемы, посредством которых можно открывать сюрреальное, мистическое. Совершенно естественно, что такая литература не имела никаких шансов на публикацию в СССР. Если бы я отправил это в советское издательство, то меня ждали бы большие неприятности. Причем в моих вещах не было ничего политического или антисоветского. Однако цензура была такова, что малейшее отклонение от норм социалистического реализма было наказуемо. Но это было справедливо, так как это было связано не с произволом и варварством, а с глобальной идеей советской власти о построении нового человека. А литература в России всегда была мощным оружием воздействия на человека, она творила характеры. Другое дело, что проект этот не удался, хотя кое-что и получилось все-таки. Но это был в полной мере утопический проект и одновременно очень жестокий.

– В духе XX века.

– Да. Надо сказать, что всю всемирную историю можно назвать историей людоедства. Войны шли всегда, кровь лилась постоянно, я уж не говорю о колониализме, стремлении одних народов подавить, уничтожить другие, и люди настолько к этому привыкли, что считают это нормальным. На самом деле это страшная аномалия. Ни один вид не уничтожает сам себя, кроме человека. Поэтому христианство считает этот мир падшим, хотя человек сам по себе божественного происхождения и, так как он стоит над природой, в нем есть бессмертие. Но это не повод для грусти, это вызов, испытание. Человек, несмотря на самые страшные времена, должен остаться человеком, и духовным человеком, и жить по принципам любви.

– Как вы подготавливали себя к тому, чтобы начать видеть незримую часть зримого? Что вы читали?

– Наш круг тогда интересовался всеми аспектами духовной жизни человека, тем более что все это было полузапрещено. Но нужно отделить литературную практику от религиозных исканий. Как видеть мир глазами писателя и творить свой космос? Это необъяснимо, это рождается само. Что касается религиозного поиска, то для большинства из нашего круга было понятно, что православие является истинным христианством, так как оно обращено к первоистокам. Но мы с большим вниманием и уважением относились и к мусульманству, изучали и его тоже. А что касается философии, то мы шли вполне классическим путем: сначала философия немецкая, Кант, Гегель, Шопенгауэр, затем русская. Также нас невероятно обогатило знакомство с индийской философией, она намного превосходит европейскую по глубине мысли и богопознания.

– Расскажите про ваш Южинский кружок. Он сейчас в миф превратился.

– О Южинском переулке ходит много легенд, порой довольно диких, но я скажу точно, что в центре всегда было чтение моих рассказов. Тогда по городу пролетел слух, что родился советский Кафка. Хотя я считаю, что на Кафку мое творчество совсем не похоже, я больше связан с Достоевским. Но интерес был огромным, причем были очень разные люди: от простого советского рабочего, который усиленно интересовался литературой, до диссидента Володи Буковского. А также Сапгир, Рабин, Зверев, Холин и, конечно же, Леонид Губанов, которого я считаю лучшим поэтом второй половины XX века. Все это были люди, которые по-настоящему любили литературу, во время чтений вся квартира, все слушатели доходили до экстатического состояния. Это напоминало античные времена, когда не издавались книги, а учение преподавалось в устной форме. И действительно, у меня были ученики, они появлялись сами, часто помимо моей воли. Даже Сорокин в свое время говорил, что считает себя моим учеником. Со всем этим мы, разумеется, были на виду у властей. Мы же, мягко говоря, не любили советскую власть: большинство из нас в духовном плане считали себя представителями старой, исторической России, а большевизм сломал ей хребет. В это время проходили процессы Солженицына, Синявского и Даниэля, но это был другой мир, мир, рожденный внутри советской парадигмы. Но шум вокруг этих дел сыграл для нас позитивную роль. Было решение, как мы знаем теперь, избегать громких процессов в отношении подпольных писателей. Конечно, наши произведения органы читали. Но поскольку у меня не было ничего политического, меня не трогали ввиду возможной реакции на Западе. А потом мы уехали в Штаты. Хотели остаться, но неожиданно вышел такой указ, что даже передача книги на Запад для публикации любого самиздатского произведения могла стать поводом для уголовного преследования. А все-таки писатель должен быть публикуемым.

– Как вам жилось в Америке?

– После СССР Америка была другой планетой. Сейчас-то разрыв сократился, все похоже стало. Хотя эти «Макдоналдсы» – это чисто внешнее явление в России. У нас, несмотря ни на что, все равно другая ментальность. Вот Батагов переехал в Америку, но остается русским композитором. Это так просто не искоренить. Разница же на тот момент была колоссальной. Там все очень формально, поверхностно – можно час сидеть в кругу видных профессоров и обсуждать только погоду. А на Южинском мы только о запредельном и говорили. Вот самый лучший пример отличий: мы были на какой-то встрече и спросили профессора литературы, читал ли он Фолкнера. Он ответил, что никогда не читал, потому что занимается французской литературой XVIII века и, мол, ему это не надо. То есть культура рассматривается как один из способов заработка. А для нас все классики, все их персонажи были практически как родственники. И еще мощный момент – русофобия. Мы-то ехали и думали, что все это лишь борьба систем. Но на самом деле столкновение оказалось куда глубже. Оказалось, что не антисоветский дух, а антирусский. Если есть какие-то достижения СССР, то пишут «Советы вышли в космос», а если что-то негативное – «Русские вторглись в Афганистан». Мы говорили со многими людьми, в том числе и с местными политическими деятелями, и они отмечали, что для них неприемлема Россия как таковая, даже демократическая. И наконец, там постоянная мода на идеи. Сначала марксизм, потом экзистенциализм и так далее. А в Москве у нас как было? У каждого свой поиск.

– Как вы считаете, есть люди, абсолютно невосприимчивые к вещам мистического характера?

– Это вопрос антропологический. В обычное время значительная часть людей живет просто бытом, обычной жизнью. Вот сейчас на Западе есть такое понятие, как индифферентизм. Равнодушие к вопросам религии. Это не атеизм, атеизм требует позиции и четкого осознания отсутствия высшей силы. А вот индифферентизмом наполнен весь мир. Люди интересуются только собой, только бытом. Но культуру, политику и науку всегда делало меньшинство.

– В своих книгах вы противопоставляете друг другу два понятия – оккультист и эзотерик. В чем разница?

– В древности существовали так называемые тайные науки: астрология, алхимия, предсказательство и другие. Это были традиционные герметические науки, основанные на простом факте контакта с невидимым миром, который легко достигался в древнем мире. Потом наступил период, когда занавес опустился по целому ряду причин. И ключи к этим наукам были потеряны. Оккультизм же родился позже, в XVII–XVIII веках, и означал увлечение этими тайными науками. Оккультизм – это, попросту говоря, профанация, хотя и там были какие-то проблески истины. Мы никогда не занимались оккультизмом.

– Наверное, поэтому так изменилось отношение к смерти?

– Безусловно. Еще Сомерсет Моэм отметил, что в конце XIX века неожиданно произошел перелом. До этого люди умирали с улыбкой, полные веры и уверенности, что они переходят в иной мир и что ничего страшного в этом нет. А затем, с распространением атеизма и материализма, в отношении смерти возник совершенно жуткий страх небытия, исчезновения навеки. Поэтому я считаю, что атеизм – это такой капкан, который порабощает человека. Религия означает любовь и победу над смертью, а атеизм – это абсолютное торжество смерти. И весьма странно, что атеизм в Советском Союзе связывался с оптимизмом. Это абсурд.

– Но все-таки вы же сами считаете, что Бог милостив…

– Конечно. Но поскольку Вселенная устроена так, что человеку дана полная свобода воли, он способен избрать и путь, обратный от спасения. То есть, грубо говоря, человек осуждает сам себя. Это так же, как если заядлый уголовник, мрачный тип попадает на концерт классической музыки – он не выдержит там и пяти минут. И так же грешнику в раю просто некомфортно, он привык к атмосфере зла и насилия, к которым его влечет натура. И представление о вечном аде – это явное преувеличение. Вечен только Бог, ад – это временное решение. Хоть и очень неприятное.

– Подавляющее большинство персонажей ваших книг стремятся к запредельному, но не через светлые способы, а через темные. Как вы считаете, если человек идет через мрак, это на нем сказывается?

– Мрак тоже есть разный. Настоящий мрак – это тот, что не допускает человека до веры, оставляя его на положении животного, это даже ниже демонического уровня. Но есть в человеке некая тайна, потому что он создан так, что одна его часть устремлена наверх, а другая уходит вниз, в темное пространство. В человеке все соединено: и мрак, и свет. Бог дал человеку полную свободу, в том числе свободу быть богоборцем. Существует такое положение, выраженное в богословских книгах: чтобы найти истинный свет, надо познать истинный мрак. Собственно, это классический эзотерический путь. Литература опасна тем, что вы волей-неволей, описывая человека, следуете всему, что есть в мире. А в мире есть такое, что и не приснится. Что-то такое и должно происходить с моими читателями, через ужас они постигают катарсис и очищение.

– Что бы вы посоветовали тем, кто еще не познал катарсис?

– Я бы выразил это в такой триаде: познание личности, веры и Родины. В чем она заключается? Личность – нужно найти самих себя, исследовать многоцветье разных аспектов бытия. Что до веры, то без нее человек себя обрекает на полную отрезанность, на беспомощность – до смерти и после смерти. Это абсурдная ситуация, когда в человеке заложен образ и подобие Божие, а он от самого лучшего, что в нем есть, отказывается. У нас есть много абсурдов в жизни, но это самый тяжелый по своим последствиям. Ведь конечная цель личности – это победа над смертью. Мы жили в то время, когда еще оставались люди, которые родились в исторической России, и я спрашивал их, в чем же разрыв между людьми их поколения и нашего. И ответ был однозначный: тогда люди были жизнерадостней. Все это благодаря вере. И последнее, Родина. Да, патриотизм всегда использовался властью в своих целях. Но есть патриотизм духовный, патриотизм внутренней России, мистической. В душе каждого человека рождается его Россия.

Беседовал Феликс Сандалов