– Эта серия основана издателем с целью выявить, если можно так выразиться, прижизненную классику, то есть литературу с большой буквы. Первой книгой в этой серии был том Тимура Зульфикарова. Второй – мое «Избранное», в которое вошли впервые изданный в России роман «Шатуны» (один из центральных моих романов, написанных еще в подполье в 60-е годы), роман «Московский гамбит», ранее опубликованный в журнале «Согласие», и мини-роман, или повесть, «Крылья ужаса», а также рассказы.

– Что это за роман «Шатуны», написанный вами в застойном подполье?

– История романа весьма любопытна. Я пробовал опубликовать его в американских издательствах и увидел крайне странную реакцию, нашедшую свое отражение в характеристиках романа (что-то вроде внутренних рецензий) для ряда американских издательств. Одна из них, написанная одним из лучших специалистов по русской литературе, говорила о том, что роман «Шатуны» исключителен по силе, но мир еще не готов к этой книге…

– Что-то из булгаковского «Театрального романа»: пьеса не будет поставлена потому, что она всем очень понравилась…

– Нет, это совсем из другой оперы. В том случае это означало то, что образы романа, ситуации, трактовка темных сторон человеческой души настолько поразили, казалось бы, ко всему привыкших американцев, что они ужаснулись, и большинство американских издателей отказались публиковать «Шатунов».

И все-таки нью-йоркское издательство Taplinger решило опубликовать роман, правда в сокращенном виде, выбросив одну треть. Конечно, не по политическим причинам, а по психологическим…

Франция оказалась для меня более подходящим вариантом. Несмотря на то, что наша жизнь в США складывалась благополучно, мы с женой решили уехать во Францию, потому что там в культурном и психологическом отношении нам было гораздо лучше, чем в США. Франция – это исторический приют для русских изгнанников. Итак, мы оказались в Париже, начали новую жизнь, новую эмиграцию. Французы встретили мой роман иначе, он был впервые опубликован полностью в большом издательстве «Робер Лафон» и вызвал мощную реакцию в прессе.

– Он вышел на русском?

– Нет, на французском. Один из самых известных западных достоеведов Жак Котто написал статью о романе, в которой называл меня достойным наследником Гоголя и Достоевского. Проводя эту линию, он вспоминал также имена Сологуба и Платонова. В рецензии Котто отмечалось, что роман «Шатуны» не для нежных душ (так он деликатно выразился), что это страшный роман, что он переворачивает все основы человеческого сознания. Было и такое любопытное замечание: мол, русский человек мечется между двумя крайностями – самоунижением и мощным самовозвеличиванием. Роман был признан из ряда вон выходящим, элитарным, он оказался необычным не только для американцев, но и для европейского менталитета.

В прошлом году роман вышел на немецком. В Германии была такая же бурная реакция, но уже другого плана, более философическая. Французы укладывали этот роман в русло произведений так называемых проклятых гениев. Есть у них такая традиция – проклятые поэты: Бодлер, Рембо. Те, кто бросал вызов обыденному сознанию. Немцы же рассматривали «Шатунов» под другим углом.

– Расскажите о «Шатунах» поподробнее.

– Скажу несколько слов, необходимых для понимания романа. Я родился в семье психиатра, одна моя родственница была психопатологом. Хорошо зная эту сферу, я использовал ее для показа моих героев в «Шатунах». Но целью моей было не изображение безумия. Достоевский использовал криминалистику для раскрытия нравственных истин. Мне же нужны были знания из психиатрии для показа парадоксальных, «запретных» сторон человеческой души. Таков был один из методов создания романа. Второй метод – метод интуитивного проникновения в скрытые тайники души. «Видимый» человек, которого мы знаем из нашего общения, – это только маленькая часть всего человека. Вот в эти скрытые стороны я и пытался проникнуть и, исходя из неожиданных, странных, темных сторон человеческой души, творить характеры. Кстати, в той американской рецензии, о которой я говорил ранее, отмечалось, что в русской литературе есть такая особенность – творить характеры из потаенных сторон человеческой души; в частности, это было чертой творчества Достоевского.

Характеры, изображенные в «Шатунах», – не средние типические люди. Таких людей вообще нельзя встретить на улицах Москвы, Лондона, Парижа. Это – исключительные люди в исключительных ситуациях. Поэтому мой роман не носит социальный и т. п. характер. «Шатуны» – роман о действительно необычных людях. Некоторые из них в самом деле похожи на монстров. Но не исключено, что то неведомое, о котором идет речь в романе, может скрываться в глубинах почти каждого человека, хотя он об этом может и не подозревать. На каком-то уровне «Шатуны» – это поиск бессмертия и спасения в аду.

Возникает соблазн считать всех этих героев какими-то исчадиями ада. Думаю, не все они такие. Все дело в том, что эти люди начали задавать себе вопросы, на которые человеческий разум, вероятно, не в силах дать ответа. Иными словами, люди пересекли дозволенную границу, вступили в темную сферу метафизически неизвестного, стали путешественниками в духовно неведомое. Их необычная «монстровость», скорее всего, в этом случае – оболочка. В душе они не адепты зла, во всяком случае, далеко не все. Скорее всего, даже наоборот. Эти люди стремились к почти недостижимому. Естественно, их сознание надломилось – и это плата за путешествие в черную сферу неизвестного.

Второй роман – «Московский гамбит» – в некотором роде противоположность «Шатунам», и вместе с тем он имеет много общего с «Шатунами». Общее в том, что там тоже изображены люди, которые задают себе совершенно невероятные духовные, метафизические вопросы, связанные со смертью и бессмертием, отношениями между Богом и «я» и т. д. Но этот роман написан совершенно иначе, в строго реалистической манере. Последнее было вызвано тем, что в «Московском гамбите» я попытался изобразить людей, которые окружали меня в моем художественном и философском подполье в Москве. Это реалистическая фиксация этого круга…

– Записки из подполья?

– Да-да. Там имеются прототипы, порой присутствует почти буквальное изображение. Я использовал обычный метод художественного реализма. Во-вторых, в «Московском гамбите», в отличие от «Шатунов», атмосфера нравственно противоположная. Кстати, в одной рецензии я читал, что в этом романе добрая аура и все показано так, как будто люди, пытающиеся прорваться в запредельное, не всегда связывают себя с безумием, надрывом. Словом, атмосфера в романе гораздо более человечная, чем в «Шатунах».

И наконец, следующая моя вещь в этом сборнике – «Крылья ужаса» – написана в моей обычной манере, в духе, условно говоря, сюрреализма и метафизического реализма. Но все же это не «Шатуны», это немножко другое. Потом идут рассказы, но о моих рассказах уже много написано, не буду больше о них распространяться. Отмечу только, что эти рассказы разбиты на несколько циклов. Некоторые написаны в эмиграции. Есть цикл народно-мифологических рассказов, основанных на русских легендах, вернее на их интерпретации. Он тоже написан в эмиграции. Есть рассказы из американского цикла, они написаны об американской жизни, из них важнейший – «Чарли».

– Юрий Витальевич, так как же вас все-таки называть? Сюрреалист, метафизический реалист, модернист, постмодернист? Если вам пришлось бы писать статью о писателе Мамлееве в «Литературную энциклопедию», какой термин вы бы использовали?

– Я прежде всего Мамлеев.

– Это жанр, стиль, метод?

– Это реальность. А что касается метода... Сюрреализм здесь очень условное и широкое понятие; наконец, я ни в коем случае не отношу себя к постмодернистам или к чистому авангарду. У меня свой метод. Какая манера у Платонова, этого, наряду с Булгаковым и Набоковым, одного из величайших мировых писателей нашей эпохи? Что такое «Котлован»? Сюрреализм или реализм? У меня своя уникальная манера, которая ближе всего к такому определению, как метафизический реализм. Почему? Да потому, что это все-таки реализм, но не совсем обычный. Ведь только одна моя вещь написана методом обычного реализма – «Московский гамбит». А остальное – выявление скрытых реальностей духовного космоса и человеческого бытия. Это встречалось – в другой форме и при другом подходе – и в средневековой литературе, например, где персонажами были не только люди, но и духи, все что угодно. Так что метафизический реализм означает реализм, который выходит за грани обыденного реализма, дневного реализма, критического реализма…

– Читая вашу книжку, вышедшую в «Московском рабочем», думаешь, что все-таки метод Мамлеева не реализм, тогда как у того же Платонова метод – реализм…

– Я не думаю так, все зависит от того, что понимать под реализмом. Гоголя в его «Петербургских повестях» называют сюрреалистом, более того, многие на Западе считают его первым сюрреалистом и основателем этого течения. Другие продолжают считать реалистом. Вот и тема для разбора. Мировое литературоведение сейчас много занимается Гоголем. И учтите, большинство моих рассказов основано на действительных случаях.

– У Гоголя тоже в основе лежат анекдоты. Так кто же ваши учителя?

– Уникальность, вообще-то говоря, не мешает чувствовать за собой дыхание предшественников. По Достоевскому, все мы вышли из «Шинели» Гоголя. Но «Братья Карамазовы» мало похожи на «Шинель». Я чувствую себя глубоко русским писателем и всем обязан великой русской культуре. Я не нахожу особых аналогов и параллелей себе в западной литературе, хотя критика порой и вспоминает в этой связи Эдгара По например. В нашей литературе это, конечно, не линия Тургенева и Толстого, не линия Горького, хотя некоторые его вещи я очень люблю. Моя линия – линия Гоголя и Достоевского, а через них ведущая в XX век, прежде всего к Сологубу; дальше, может быть, к «Крестовым сестрам» Ремизова. Потом Платонов, я ощущаю к нему какую-то странную близость, но читать его я стал относительно недавно, уже оказавшись в эмиграции.

– Спасибо за беседу.

Беседу вели А. Щуплов и Д. Ильичев

«Книжное обозрение», №34, 27 августа 1993