Метафизический образ России

Содержание:

• Глава первая
• Глава вторая
• Глава третья
• Глава четвертая
• Заключение

Таким образом, это некое внутреннее, духовное видение России, видение того, что казалось скрытым от внешнего глаза.

Надо отметить, что именно литература, поэзия в частности, обладает способностью проникать в самые глубокие уровни реальности, открывать то, что порой закрыто даже для философии. Эту метафизическую способность поэзии проникать в невидимые, скрытые истины хорошо знали древние.

Этому высшему дару поэзии мы и обязаны появлением таких сокровищ мировой литературы, как персидская «Махабхарата», поэмы Гомера и Вергилия, Данте, Александра Блока. Они озарены великим метафизическим зрением, позволяющим открывать подлинную реальность, скрытую от земнородного взгляда. В пределах такой поэзии возможно описывать вселенскую действительность, параллельные миры, ад и рай, божественные сферы, скрытые стороны нашего мира, независимо от того, как это выражено – в метафизической ли форме, аллегориях или философско-мистическим языком. Во всяком случае, это такая поэзия, которая выходит за пределы нашего земного корыта с его социальными бурями.

Интересно, что в персидско-арабском мире считалось, что даже определенное нарушение поэтом религиозной ортодоксии не подлежит духовному суду, поскольку, если это действительно мистическая литература, поэт в этом случае входит в сферу, неподвластную простому человеческому разуму, входит в сферу, распознаваемую только интуитивным интеллектом. Этот дар, свойственный искусству вообще и литературе как царице искусств в особенности, тем не менее очень важен для человеческой жизни и истории, потому что с помощью этого дара могут открываться самые существенные и поразительные стороны реальности, которые иначе были бы сокрыты от человека. Причем эти «стороны» могут быть настолько важны для человека, что способны полностью изменить его. Недаром поэзия Данте стала символом итальянского самосознания.

Конечно, в искусстве реальность часто открывается в образах, а не в чистой мысли, но образ может идти дальше, чем мысль, и, кроме того, образ доступен философской расшифровке. Русская классика – от Пушкина до Андрея Платонова и Михаила Булгакова – несомненно, дала нам непревзойденные образцы такой поэзии и прозы. Недаром русская классика считается одним из чудес света, наряду с веком Перикла в Афинах и эпохой Возрождения в Европе.

Однако наша классика настолько глубока, что, несмотря на многочисленные исследования, она все еще нуждается в философской интерпретации, в углублении ее понимания.

Вообще, поскольку наша литература коренным образом философична, это затрудняет ее понимание. Тем более литературоведение и литературная критика второй половины XX века, изуродованные советским материализмом, потеряли возможность философского и метафизического осмысления литературы. Страшная «бесконечная сияющая пустота» так и оказалась неразгаданной.

Но наша цель несколько необычна: не Вселенная, как у Вергилия, не ад или рай, как у Данте, не мир, как у Толстого, а именно Россия, причем только в поэзии.

Довольно редко отдельная страна является объектом мистического, или интуитивного (как угодно), прозрения. Ни Древний Рим, ни Греция таковыми не были. Но у нас всё по-своему. И мы начнем с хрестоматийного стихотворения Лермонтова «Родина». Стихотворение начинается знаменательными строками:

Люблю отчизну я, но странною любовью!
Не победит ее рассудок мой.

Это уже совсем иное, чем простой патриотизм, это любовь, направленная на нечто глубоко внутреннее, неизъяснимое. Это ключевые слова, ибо речь идет о том, что по сравнению с этой любовью разум, рассудок человеческий – ничто, настолько эта любовь глубока и таинственна. Как видно из этого прославленного, но не до конца понятого стихотворения, «странная» любовь не связана ни с какими реалиями русской истории, ее славой и успехами, а возникает она помимо всего этого из какого-то неописуемого и загадочного источника. Поэтому:

Но я люблю, за что, не знаю сам…

Иными словами, эта любовь к России носит мистический и в то же время непостижимый для ума характер. Складывается впечатление, что источник такой любви связан с какой-то высшей тайной России.

Таким образом, это стихотворение знаменует начало глобального поворота в русской культуре и в русском самосознании, ибо то, что было заложено в этом стихе, проявилось и расцвело во всей полноте в русской культуре XIX и XX веков. И, следовательно, кроме традиционного патриотизма, связанного, например, с военными успехами или с идеей «Третьего Рима», в России появился новый, неизвестный доселе вид патриотизма – любовь к Родине. Эта любовь уже носила чисто мистический, безусловный характер, не связанный ни с какими рациональными предпосылками, и по своему качеству превосходила естественную любовь к Родине.

Параллельно возникло и стремление к русскопознанию, то есть к познанию России как особой самобытной реальности, даже как метафизического объекта. Обо всем этом я и буду говорить в дальнейшем.

Поэзия Тютчева – типичный пример гениальности. В стихии понимания России у него, как известно, есть прежде всего два великих стихотворения, ставшие хрестоматийными, но от этого не потерявшие своей загадочности и приобщенности к вечному:

Эти бедные селенья,
Эта скудная природа –
Край родной долготерпенья,
Край ты русского народа!

Не поймет и не заметит
Гордый взор иноплеменный,
Что сквозит и тайно светит
В наготе твоей смиренной.

Удрученный ношей крестной,
Всю тебя, земля родная,
В рабском виде Царь Небесный
Исходил, благословляя.

К сожалению, современный читатель может не знать (или быть плохо или ложно информированным) о той стране XIX века, о России, в которой жили его прародители. А такое знание необходимо для полного понимания этого стихотворения. Дело в том, что Россия даже в XIX веке была не просто страной, ведомой православием, а на самом деле православное религиозное сознание настолько глубоко проникло в народ, да и в высшие сословия, что фактически это был несколько иной народ, чем сейчас. Достаточно сказать, что, насколько я помню из соответствующих архивов, в середине XIX века в огромной Российской империи совершалось всего пять-шесть убийств в год (!), что говорит о глубоком проникновении христианских заповедей в сознание нации. Смертных приговоров (в основном по политическим причинам) было, как известно, всего несколько за столетие, и все они были связаны или с цареубийством, или с подобными преступлениями.

Отношение к смерти в то время было принципиально иное, чем сейчас: люди умирали с безграничной верой, глубоко обоснованной, кстати.

Документы, воспоминания, литература и тому подобное – все говорит нам о том, что Святая Русь существовала в XIX веке, а не только в более отдаленные времена. Да, всегда были отдельные эксцессы, вспышки революций сверху, гонения, но в целом многие века народ жил в состоянии глубинного духовного света, и любые социально-политические реалии – ничто по сравнению с этим. Ибо эти реалии касаются только внешней жизни, а не глубин человеческого сознания, человеческой души и его, человека, состояния в этой жизни перед Богом. Святая Русь – это великая реальность нашей страны, хотя к концу XIX века все это стало рушиться по причинам, суть которых вне темы нашей работы [1].

Все это необходимо помнить для истинного понимания этого стихотворения.

Теперь можно вернуться к стихотворению Тютчева. Это, скорее, по своей значимости, маленькая поэма, чем стихотворение. В ней отражается та истина, что православие на Руси до конца следовало великим словам Христа о том, что «Царствие мое не от мира сего». Если не от мира сего, то нечего особенно заботиться о нем. Поэтому российские купцы просили прощения у нищих, которые казались им почти святыми, и слово «богатство» в русском языке когда-то означало, что русский человек богат Богом, божеским духом, а не деньгами. Отметим только, что не материальное богатство само по себе означало грех, а направленность ума на корыстолюбие, независимо от того, богат человек или беден. Отрешенность от мира так и светится в этом стихотворении. Падший этот мир устроен так, что духовное начало проявляется в монастырях, у отрешенных людей, в «рабском виде», ибо этот падший мир открыто или тайно ненавидит духовное начало, оно ему мешает, оно у него на последнем плане. И только после преображения этого мира «последние» станут «первыми».

Таким образом, в этой поэме в силу предельной образно-духовной концентрации фактически выражается принцип русского образа жизни вплоть до конца XIX века.

Но совершенно иная ситуация, когда речь идет о другом, еще более прославленном, загадочном, притягивающем, а порой вызывающем раздражение стихе Тютчева:

Умом России не понять,
Аршином общим не измерить.
У ней особенная стать.
В Россию можно только верить.

Это действительно загадка среди тайны. Но, в конце концов, в стихотворении все предельно ясно, и в этом образе России нет ничего сверхособенного, из ряда вон выходящего. Ведь и Европа в свое время была проникнута католическим духом. Конечно, в XVIII–XIX веках в Европе уже вовсю наступал и даже торжествовал дух голого материализма. В России это наступление задерживалось.

Но стихотворение «Умом России не понять…» носит совершенно иной, радикальный характер. Это какое-то загадочное, метафизическое откровение. Оно, во-первых, сразу выделяет Россию из числа других, уже существующих стран и цивилизаций. К ней нельзя подходить с обычными мерками, как психологическими, так историческими. С одной стороны, Россия, конечно, вписывается в общий ряд, но, с другой стороны, нет, не вписывается, есть в ней нечто, какая-то тайна, недоступная уму, которая выделяет ее. И поэтому стихотворение как раз входит в то течение русской жизни, которое связано с метафизическим познанием России, начало которому положил Лермонтов и которое потом, в начале XX века, дало нам целый мир русского самопознания, особенно в гениальной поэзии Блока и Есенина.

Во-вторых, обратим внимание на строку «Умом Россию не понять». Но, может быть, как-то иначе понять? Ведь существует высший ум, интеллектуальная интуиция, в конце концов.

Тютчев не дает ответа. Одно любимое им молчание, молчание природы, молчание ума.

Он предлагает «только верить». Но вера может быть разной. Можно верить просто в необычность русской культуры, в то, что рано или поздно тайна России сама раскроется в ее истории и культуре. Но можно и верить, уже сейчас предполагая отдаленное, как в тумане, знание, точнее, намеки на эту тайну, и верить в ее смысл и осуществление.

Какую веру предполагал Тютчев, мы тоже не знаем (по крайней мере относительно этого стихотворения).

После таких прозрений Тютчева необходимо не снижать уровень, а сразу перейти к поэзии двух гениев русской литературы XX века – Александра Блока и Сергея Есенина. Именно в их поэзии в высшей степени сконцентрировалось то мистическое, глубинное видение России, которое нас интересует и волнует прежде всего. Здесь, пожалуй, мы найдем кульминацию того направления в поэзии о России, о котором идет речь в этой книге.

С другой стороны, здесь важен синтез: Блок фактически завершил классическую высокую дворянскую поэзию, поэзию образованного высшего класса, начатую Пушкиным, а Есенин представил на изумление всем мир народной, «деревенской» поэзии, которая таилась в глубинах русского народного самосознания на протяжении столетий.

Примечательно, что относительно России оба поэта пришли к единому знаменателю, дополняя друг друга.

Начнем с Блока. Чтобы лучше понять стихи о России этого поэта, выросшего в дворянской усадьбе Бекетовой, в ауре сияния русской дворянской культуры XIX века на ее завершающем этапе, надо сказать несколько слов о поэзии Блока в целом и о том, какое место в его поэзии занимают стихи о России.

Блок и Есенин, несомненно, величайшие русские поэты XX века. Их влияние на российское самосознание было огромным. Что касается Блока, то прекрасный пример дают стихи Цветаевой о Блоке:

И, под медленным снегом стоя,
Опущусь на колени в снег
И во имя твое святое
Поцелую вечерний снег.

В этом стихе, где обожествление Блока очевидно, очень важно слово «святость». Цветаева, которая вообще отличалась романтичностью и даже экзальтацией, в отношении Блока не ошиблась.

Блок, наряду с Лермонтовым, обладал несомненным пророческим даром. Это касалось и его личной судьбы:

Надо мной небосвод уже низок,
Черный сон тяготеет в груди,
Мой конец предначертанный близок,
И война, и пожар – впереди.

Вспомним пожар в Шахматове и гибель усадьбы во время Гражданской войны.

Но в гораздо большей степени его пророческий дар касался судьбы мировой цивилизации в целом. Вспомним хотя бы строки из поэмы «Возмездие»:

Двадцатый век… Еще бездомней,
Еще страшнее жизни мгла
(Еще чернее и огромней
Тень Люциферова крыла).

Это написано в начале XX века, до Первой мировой войны, когда вся мировая пресса, ученые, писатели предрекали, что XX век будет веком крайнего миролюбия, прогресса, дружбы между народами и всеобщего процветания.

Кстати, о духовной стороне жизни в XX веке они почти не писали вообще – такие понятия уже стали исчезать из лексикона всемирной болтовни.

Три цикла стихотворений Блока являются, по существу, определяющими: это «Страшный мир» и «Стихи о Прекрасной Даме» и третий – стихи о России.

В блоковедении уже проводились сравнения между Блоком и Данте, пусть и робкие. На самом деле Блока вполне можно определить как «Данте русской поэзии». Его рай – это божественное женское начало, несколько иного порядка, чем Беатриче. Его ад – это современный мир, современная цивилизация, идущая прямым путем к гибели. По Блоку, одна из важнейших, если не самая важная, причин тому – духовное опустошение, которое противоречит замыслу Божьему о человеке. Остается только хохот:

В тени гробовой фонари,
Смолкает над городом грохот.
На красной полоске зари
Беззвучный качается хохот.

Гнусавой массы стон протяжный
И трупный запах роз в церквах –
Весь груз тоски многоэтажный,
Сгинь в очистительных веках!

А Россия, по Блоку, – это регион между стихией божественной любви и тайны (стихи о Прекрасной Даме) и стихией современной цивилизации, с ее грядущими в XX веке революциями, войнами, кровью и яростной ненавистью к духу во имя торжества или голого материализма, или демонического начала.

Но на самом деле понимание Блоком России идет гораздо дальше. Надо только расшифровать смысл его гениальных прозрений. Начал он так:

О Русь моя! Жена моя! До боли
Нам ясен долгий путь!

…

Наш путь – степной, наш Путь –
в тоске безбрежной –
В твоей тоске, о, Русь!

Это обручение с Россией продолжалось всю его жизнь. Оно связано с необъяснимой, мистической любовью к России.

Россия, нищая Россия,
Мне избы серые твои,
Твои мне песни ветровые –
Как слезы первые любви!

И опять в обращении к России, к этой мистической жене, выявляется мотив ее тоски, причем тоски «безбрежной», то есть не имеющей границ, уходящей в бесконечность…

Русская тоска («…в твоей тоске, о Русь») становится беспредметной, эта тоска по тому, чего еще нет в мире, или, скорее, по тому, что за горизонтом человеческого сознания.

Надо отметить, что все, что сконцентрировалось в поэзии о России Серебряного века, по существу, уже проявлялось в той или иной форме и в прозе, и в философии XIX века. Я уже не говорю о Достоевском – величайшем мировом писателе и его понимании России.

И не только в поэзии, литературе и философии. Такие переживания относительно России были свойственны российским людям вообще.

Поэзия о России, от Тютчева до Блока, Есенина и так далее, оказала мощнейшее влияние на формирование национального самосознания. Проблема заключалась, однако, в том, что все эти прозрения не были раскрыты на достаточно глубинно-метафизическом, философском уровне, и именно в этом состоит наша задача.

Более того, самый тайный смысл этой поэзии может быть даже сокрыт от самих поэтов-авторов. Необходимо его раскрыть, чтобы познать нашу Родину и ее высшее предназначение. Но необъяснимая, превосходящая обычный патриотизм таинственная любовь требует погружения в предмет любви, в ее экзистенциальную стихию.

И Блок пишет:

…Ты стоишь под метелицей дикой,
Роковая, родная страна.
За снегами, лесами, степями
Твоего мне не видно лица.
Только ль страшный простор пред очами,
Непонятная ширь без конца?

Здесь важно определение «роковая». Образ России предстоит закутанным в туман, в метель, и вместо ее лица одна бесконечность и непонятная ширь, простор, который как будто уходит в никуда, или в вечность. Нет ответа. Лицо скрыто; одни бесконечные деревни и «мутный взор колдуна».

В этом стихотворении Блока поразили, в конце концов, признаки или, скорее, призраки заводов, фабрик на горизонте: Россия становилась промышленным государством XX века. Для Блока все внешнее, в конечном счете, не имело особого значения. Он искал истинного духовного лица России. В этом стихотворении уже продемонстрированы важные качества России: некая устремленность в непонятную бесконечность, стихия диких метелей (от социальных до духовных). Остается тайна, лица не видно.

«Бесконечная сияющая пустота» – так описывал Салтыков-Щедрин русские просторы. «Пустота», которая сияет, но источник света скрыт в глубине просторов, он незрим для человека.

Блок пишет:

Идут века, шумит война,
Встает мятеж, горят деревни,
А ты все та ж, моя страна,
В красе заплаканной и древней.

В унисон всей русской литературе Блок пишет о России как о страдалице, как о мученице, но эти страдания особые, очищающие. Заплаканная красота – это образ, попадающий в самое сердце.

О бедная моя жена,
О чем ты горько плачешь?

Заметим, что мотив страдания носит у Блока глубоко мистический характер и лишь на поверхности порой чисто социальный. Блоку и Есенину некрасовские моменты были чужды.

Да и, по существу, Россия в социальном плане страдала, во всяком случае, не более, чем многие другие народы [2].

Этот мистический элемент и придает страданию в русской литературе тот глубокий, но полностью еще не раскрытый смысл, о котором писали Достоевский, Тютчев, Гоголь и Блок.

И все же отнюдь не страдания, а тайна влечет Блока к России:

Русь опоясана реками
И дебрями окружена…

Не только дебрями лесов, но и дебрями своей судьбы, своей души.

И одновременно:

Ты и во сне необычайна.
Твоей одежды не коснусь.
Дремлю – и за дремотой тайна,
И в тайне ты почиешь, Русь.

Да, дебри, но главное – необычайность, тайна, к которой нельзя даже прикоснуться.

И – опять: бесконечность, уходящая куда-то за пределы сознания и земли. Бесконечность и физическая, и духовная. От этого становится чуть-чуть страшно, чуть-чуть бесприютно. И тогда возникает:

Приюти ты в далях необъятных!
Как и жить, и плакать без тебя!

Именно это парадоксальное сочетание жизни и бесконечности, уюта и безграничности придает русскоискательству Блока одновременно и человечный, и метафизический характер. Но «уют», к которому обращается Блок, – это и метафизический уют, а не только «человечный». Ибо надо приютиться в необъятности, а это не так просто. Бесконечность и уют сочетаются, пожалуй, только в России. Даже физически – в необъятных степях, лесах, просторах нет-нет да и промелькнут «дрожащие огни печальных деревень». Да и сама русская изба – среди бесконечных полей, занесенных снегом, – разве это не уют, где можно отогреться от снежных бурь, и ветровых песен, и от гула лесов?

Человек, увы, нуждается и в простой опоре, а не только в том, чтобы, по выражению Платона, «догонять звезды даже на краю могилы».

Чувства и метафизическая мысль соединены у Блока воедино. Поэтому, видимо, и страна – «роковая», «роковая, родная страна». Теперь становится более ясным – и почему роковая.

Существует притяжение тайны, притяжение к запредельности, тем более если где-то в подоснове этой тайны лежит что-то неизъяснимо родное. Запредельность и родное – это опять знаменитая русская антиномичность, о которой писал Бердяев.

Но так или иначе именно это таинственное притяжение, которое связывает навеки человека с русской душой и Россией, и может создавать порой ощущение «рока».

Ваша душа, вы стремительно втягиваетесь в снеговые бездны России, как только чувствуете этот таинственный поток запредельной духовности.

Вот еще фундаментальное для понимания России блоковское стихотворение.

Грешить бесстыдно, непробудно,
Счет потерять ночам и дням
И с головой, от хмеля трудной,
Пройти сторонкой в Божий храм.

Три раза преклониться долу,
Семь – осенить себя крестом,
Тайком к заплеванному полу
Горячим прикоснуться лбом.

Кладя в тарелку грошик медный,
Три да еще семь раз подряд
Поцеловать столетний, бедный
И зацелованный оклад.

А воротясь домой, обмерить
На тот же грош кого-нибудь
И пса голодного от двери,
Икнув, ногою отпихнуть.

И под лампадой у иконы
Пить чай, отщелкивая счет,
Потом переслюнить купоны,
Пузатый отворив комод.

И на перины пуховые
В тяжелом завалиться сне…
Да и такой, моя Россия,
Ты всех краев дороже мне.

Секрет этого стихотворения вовсе не в том, что, дескать, так как в России есть высокое, духовное, необычайное, можно простить ей и безобразие. Это было бы слишком элементарно и просто. Конечно, за высший уровень можно все простить, как мы прощаем гению его слабости. Ключ к стихотворению заключается в строках: «...Да и такой (курсив мой. – Ю. М.), моя Россия, ты всех краев дороже мне.»

Это слишком многозначительные и страстные строки. Но суть в том, что Блок не просит извинить Россию, а даже именно такой, какая она есть в этом стихотворении, он ее любит, и она ему дороже «всех краев». Следовательно, не за Россию Пушкина или Сергия Радонежского он извиняет Россию, а даже в «такой» России видит что-то, за что ее можно любить и дорожить ею.

Как это понять? Блок не дает объяснения. Но, исходя из всего поэтического русскоискательства Блока, можно высказать некоторые догадки. И все-таки что это: полюбите нас черненькими, а беленькими нас всякий полюбит? Нет, это не в духе Блока. Скорее всего, и в такой России он видит некие скрытые, еле заметные черты, отблеск, тень или антитень, какой-то намек на то, что он любит в России. Такое трудно даже выразить. Ведь негативное, что описано в этом стихотворении, это вовсе не великая, темная, пьяная, окаянная Русь (по Волошину), а всего лишь Русь, так сказать, негативно-бытовая.

В искусстве, в литературе, в поэзии есть явления, которые по ту сторону всяких исследований. Необъяснимо, и объяснять не надо.

«Ты всех краев дороже мне» – и точка.

Глава вторая

После Блока естественен переход к Есенину, ибо проникновение в духовную суть России проводится Есениным с не меньшей силой, чем у Блока.

И это весьма знаменательно, ибо эти два величайших русских поэта ХХ века шли к пониманию России с разных сторон. Высшая дворянская культура и мир тысячелетней деревни, «мир таинственный, мир древний» пересеклись.

Два явления, весьма необычные и таинственные, связаны с восприятием есенинской поэзии.

Одно из них – почти сверхъестественное чувство эйфории, которое испытывали многие читатели есенинской поэзии. Причем читатели и поклонники разных поколений. Трудно объяснить это необыкновенное чувство, тем более что оно встречается довольно редко, даже если речь идет о классиках поэзии.

Тайна есенинских стихов, видимо, заключена в том, что они воздействуют чуть ли не на генетическом уровне и гениальным образом выражают тысячелетнюю архетипическую связь между русской душой и окружающим миром (природой, деревней, временем и вечностью). Разумеется, в этом случае метафизическая память может проявиться и вызвать этот удивительный эйфорический эффект, который хорошо знаком почитателям Есенина.

Второе явление – это полное погружение в поэзию Есенина. Такое погружение может идти параллельно эйфории, но воздействие его гораздо глубже. Под «полным погружением» я имею в виду настолько мощное и глубокое воздействие поэзии Есенина на сознание читателя, что в некоторых случаях читатель абсолютно теряет интерес ко всему существующему, кроме есенинской поэзии. Такие случаи зафиксированы не раз. Конечно, не всегда погружение бывает таким абсолютным.

Но всегда оно напоминает внезапный уход в глубины собственной души, в глубины, которые неожиданно открылись во всем своем древнем великолепии и страдании.

Описаны случаи такого состояния, когда юноши и девушки все свои дни и часы проводили в переживании есенинских стихов, зная их наизусть. Здесь эйфория и погружение переплелись в единство, образуя в душе параллельный мир, точнее, вторую реальность, которая вытеснила обычную действительность. Это отнюдь не напоминало наркотическое состояние. Ибо последнее создает иллюзорно фантастический мир, а здесь речь идет о переживании глубинной реальности собственной души, ее идентичности с Родиной, с Россией. Единственным «соперником» Есенина в этом отношении был Достоевский.

…Удивительно, что, насколько я знаю по опыту 60-70-х годов, на могиле Есенина собирались люди, читали его стихи, и было очевидно, что есенинская поэзия стала частью их жизни. Похожее воздействие оказывала и поэзия Блока, но там оно носило иной характер. Вспомним послание Блока к Музе:

И такая влекущая сила,
Что готов я твердить за молвой,
Будто ангелов ты низводила,
Соблазняя своей красотой…

Низводить ангелов – для этого действительно необходимо обладать особым, мистическим притяжением.

Совершенно очевидно, что это погружение в поэзию Есенина и Блока не имеет ничего общего с увлечением каким-либо модным поэтом, пусть и вполне достойным, выступает ли он как трибун или как салонный поэт и так далее. В том-то и гениальность Блока и Есенина, что в «подтексте» их стихов лежит разная, но вечная мистическая реальность, не зависящая от времени.

Теперь перейдем к конкретике. У Есенина, как и у Тютчева, есть ключевые стихи, определяющие его видение России.

Если крикнет рать святая:
«Кинь ты Русь, живи в раю!» –
Я скажу: «Не надо рая,
Дайте родину мою».

По своему смыслу эти стихотворения ошеломляют. Рай здесь, конечно, не метафора, а определение, рай, о котором говорит «святая рать», то есть святые, – это место небесного блаженства, счастья, отсутствия страдания. Для того чтобы это было «не надо», необходимо иметь глубочайшие мистические основания. Одной любви к России здесь недостаточно, хотя она и должна быть.

…Но люблю тебя, родина кроткая!
А за что – разгадать не могу.

Любовь к России, к Руси пронизывает всю поэзию Есенина до такой степени, что она становится некоей мистической энергией, благодаря которой и появилась на свет эта дивная поэзия. Эта любовь пронизывает все существо, превращается во влекущую силу, тотальную и безбрежную.

Читая стихи Есенина, чувствуешь всецелостность этой любви и в то же время ее таинственные моменты. Ей нет предела, как нет предела Руси. Как великое духовное чувство она ведет вас в бесконечное, выходя за границы земного существования.

И в то же время такая любовь не чужда боли, страдания:

О Русь – малиновое поле
И синь, упавшая в реку, –
Люблю до радости и боли
Твою озерную тоску.

Проблемы тоски мы еще коснемся, но сейчас остановимся на том классическом для познания России моменте, когда невозможно разгадать, что такое любовь: «… но я люблю, за что, не знаю сам».

Таким образом, и это ощущается в каждой строке стихотворений Есенина, посвященных России, эта любовь связана с тайной России, тем более «умом России не понять, аршином общим не измерить».

Именно это соединение любви и тайны составляет не только существо есенинской поэзии о России, но и, видимо, является причиной того, что поэт предпочитает Россию райской жизни.

Но и тогда,
Когда по всей планете
Пройдет вражда племен,
Исчезнет ложь и грусть, –
Я буду воспевать
Всем существом в поэте
Шестую часть земли
С названьем кратким «Русь».

Это уже вызов земному раю, пусть и утопическому. В конце концов, это вызов счастью, если под счастьем понимать простое благополучие и гармоничное отсутствие всяких поисков. Короче говоря, счастье в обычном понимании. Тайна, радость и боль, тоска и иное счастье, бесконечность – вот что такое Русь, Россия, и ясно, что эти реалии весьма далеки от земного рая, к тому же утопического, который сулили большевики. И не только большевики – любителей предложить рай на земле много и по сей день на нашей планете. Все это, по сути, одинаково. И все-таки есть что-то захватывающее в этом отказе от земного рая ради России, которая оказывается притягательней земного счастья.

Конечно, сама по себе любовь к России дает счастье, может быть, иное. Сочетанием любви к России и тайны отмечена, конечно, и поэзия Блока, и познание России в целом. Иными словами, речь идет о русской культуре, особенно литературе, философии, музыке. Не говоря уже о самом становлении русской души.

Раскрытие тайны в действительности возможно, в некоторой степени, по крайней мере. Но в целом эта задача выходит за рамки данной работы [3].

Другая великая тема есенинской поэзии – тема тоски. О русской тоске писалось в избытке, но ее осмысление, а именно, что лежит в подтексте этой тоски, какой ее метафизический смысл – это в значительной мере проблема всей русской культуры.

Тоска у Есенина (и вообще в русской литературе) не означает что-то негативное, и эта тоска не оттого, что мне плохо, то есть это, конечно, не житейская тоска. Эту тоску любят, значит, в этой тоске заключено что-то необычайно глубокое, важное. Тайное.

Не за песни весны над равниною
Дорога мне зеленая ширь,
Полюбил я тоской журавлиною
На высокой горе монастырь.

Такая тоска направлена в бесконечное, в заземное, это трансцендентная тоска, но это не тоска по небесному раю, ибо рай в религиозном смысле означает нечто конкретное, вполне достижимое для человека, при условии его праведности или святости и так далее.

Российская же тоска настолько неопределенна, что не существует объекта тоски, неизвестно, по чему тоскуют. Это просто некая стихия, которая уносит душу в бесконечность, в метафизический прорыв, цель которого неизвестна или, может быть, только слегка провидится.

Действительно, если искать более или менее подходящий метафизический образ тоски в русской литературе, то один из них – «бесконечная сияющая пустота» (в гениальном романе Салтыкова-Щедрина). Однако за ней что-то отдаленно скрыто, великое, непостижимое.

У Есенина часто эта тоска виднеется в самой русской природе, во всех ее аспектах. Она может сочетаться с красотой, с величием даже, с «озерной тоской», но может и проявиться иное:

Нездоровое, хилое, низкое,
Водянистая, серая гладь.
Это все мне родное и близкое,
От чего так легко зарыдать.

У Есенина не только крестьянская изба является космологическим символом, но и сама природа оживлена, превращается в некое духовное существо, раскинутое в бесконечном пространстве, с которым можно вести диалог. Но фактически это существо является отражением русской души, ее двойником в другом измерении. Связь между русской природой и русской душой в поэзии Есенина выражена с потрясающей ясновидческой силой.

Глубинное единство с русской природой отмечено в двух стихотворениях, посвященных Шуре, младшей сестре поэта.

Я красивых таких не видел,
Только, знаешь, в душе затаю,
Не в плохой, а в хорошей обиде
Повторяешь ты юность мою.

Ты – мое васильковое слово,
Я навеки люблю тебя.
Как живет теперь наша корова,
Грусть соломенную теребя?

Запоешь ты, а мне любимо,
Исцеляй меня детским сном.
Отгорела ли наша рябина,
Осыпаясь под белым окном?

Что поет теперь мать за куделью?
Я навеки покинул село,
Только знаю – багряной метелью
Нам листвы на крыльцо намело.

Знаю то, что о нас с тобой вместе
Вместо ласки и вместо слез
У ворот, как о сгибшей невесте,
Тихо воет покинутый пес.

Но и все ж возвращаться не надо,
Потому и достался не в срок,
Как любовь, как печаль и отрада,
Твой красивый рязанский платок.

«Васильковое слово» – изумительный символ сочетания природы и души. Это сочетание пронизывает всю поэзию Есенина. Даже солома у него грустит. Вся природа у него становится храмом русской души, в котором «васильковое слово» сочетается с «багряной метелью».

Хаос и тревога, любовь и красота – едины в этом храме.

А это уже из другого стиха, посвященного сестре:

Потому так и сердцу не жестко –
Мне за песнею и за вином
Показалась ты той березкой,
Что стоит под родимым окном.

По сути, русская душа и русская природа объединяются у Есенина в одно целое. Природа выступает часто как проекция русской души. Леса, деревья, поля – оживают, словно родимые существа.

Прославленная в нашей поэзии «нежность грустная русской души» проявляет себя с таинственной силой и в русской природе как некая объективная данность, запечатленная и отраженная не только в литературе, но и в живописи, музыке… Это создает панораму определенной национальной общности. Заметим, у Есенина:

Ты мне пой. Ведь моя отрада –
Что вовек я любил не один
И калитку осеннего сада,
И опавшие листья с рябин.

В то же время само по себе представление о природе, ее элементах как о живых существах, как о субстанциях, которые обладают особым видом сознания (растения например) или за которыми (стихиями например) стоят некоторые низшие духи и так далее, достаточно традиционно и убедительно.

Даже в современной поэзии мы можем встретить такие строчки:

И друг другу доверимся, мой избранник,
Человеком ли быть или лесным кустом?
Кто из нас зачарованный, кто изгнанник?
Я не знаю, и ты помолчи о том.

Так говорит поэтесса Наталья Семякова.

Думаю, что «зачарованными» являются кусты, лес, природа; «изгнанник» – конечно, человек. Впрочем, и в природе есть элемент «изгнанничества», как и во всем падшем мире, «зачарованность», то есть некая «заколдованность», иллюзорное существование, присутствует и в человеке.

Другой мощный мотив в есенинской поэзии – мотив тоски. Мы не будем на нем особо останавливаться, этот мотив проходит через всю русскую литературу, он общеизвестен, но к его истинному смыслу и значению мы вернемся в конце этой книги.

Отметим только, что это исключительно важный мотив, «течение во внутренней душе» необъяснимого характера, поскольку, как уже подчеркивалось, эта «тоска» не связана с потерей чего-либо земного, а носит чисто метафизический характер. «Жизнь – обман с чарующей тоскою».

В связи с этим обратим внимание еще на одно обстоятельство. Это обстоятельство – тема тюрьмы, острога у Есенина.

Только, я верю, не выжить тому,
Кто разлюбил твой острог и тюрьму.
Вечная правда и гомон лесов
Радуют душу под звон кандалов.

Ясное дело, что в таких стихах речь идет не о политике, этой «грязной луже», но и не о советских лагерях, которых тогда еще не было. А в острог и тюрьму при «проклятом царизме» попадали обычно за реальные преступления, и общее количество заключенных было ничтожно.

Но дело не в этом. Здесь, как везде у Есенина, ситуация носит воистину глубинный характер, уходит в бесконечные бездны русской души. Действительно, почему надо любить «острог и тюрьму» и почему «вечная правда» как-то связана со «звоном кандалов»?

Можно утверждать, конечно, что на первом уровне понимания это великое русское сочетание: правда неотделима от страдания. Шепот лесов, язык живой природы навевает здесь ту же истину – но этот новый элемент в классической двоице «правда – страдание» явственно смягчает в поэзии Есенина запредельную боль этой истины.

Но есть и другой уровень постижения этих стихов. Почему именно тюрьма? Страданий хватает и без тюрьмы, «полюбить тоску» можно не только в остроге.

Тюрьма – это ограничение, это замкнутое пространство. Именно эта замкнутость и порождает тоску.

«Правда» лежит где-то за пределами. Возможно, в глубинах так называемого подсознания таится аналогия, связь между тюрьмой и этим миром. В явном виде эта аналогия часто звучит у некоторых поэтов и мистиков, да и философии не чужды такие выводы. Например, в современной поэзии, у Евгения Головина:

Входит в дом синеглазый чекист
С крыльями за спиной,
А у меня сидит гармонист,
Брызгается слюной.

А у него истерика:
Всюду, кричит, тюрьма.
Жажда иного берега
Сводит его с ума.

Это отрывок из «Народной песни» Головина, и ключевое слово здесь «всюду». Всюду – тюрьма, потому что сжигает жажда иного берега, иного бытия, жизни в ином мире. В каком? По существу, здесь налицо просто стремление к бесконечному, стремление выйти за любые границы и ограничения, тем более «иной мир» со своими законами будет такой же тюрьмой, как и этот.

Здесь мы выходим за пределы поэзии, ибо это стремление к бесконечному, ненависть ко всему законченному, ограничивающему есть одна из наиболее глубоких и важных по своим последствиям черт русской души, русского сознания. Я подробно останавливался на этом в своей книге «Россия Вечная». Эту черту отмечали и некоторые иностранные наблюдатели. Для них также порой открывалась еще одна метафизически важнейшая черта русского бытия, черта России как таковой.

Мне ее выражали так.

Когда попадаешь в Россию, то как будто попадаешь в страну, близкую к европейской цивилизации, но вдруг обнаруживаешь: нет, здесь что-то не то. Аура совершенно другая. В частности, все время создается впечатление, что русские ощущают мировую бездну и живут в глубине души так, как будто под ними развернута метафизическая пропасть. Такое мироощущение абсолютно отсутствует на Западе. Катастрофа, пропасть для нас означает всегда нечто конкретное: война, экономический кризис, революция и так далее. Но не онтологическая или тем более метафизическая бездна. Но, видимо, русские не ощущают наличие этой бездны как катастрофу.

Выражено математически точно.

Собственно, вся русская литература, не только поэзия, отражает и углубляет эту черту русского сознания.

Необязательно говорить об этом прямым текстом, просто весь строй русской жизни и ее духовности подразумевает наличие этой бездны. Гоголь, Достоевский, даже Толстой и Чехов, Салтыков-Щедрин в романе «Господа Головлевы», Гончаров в «Обломове», Андрей Платонов – у них это чувствуется наиболее явственно. Тайное здесь становится явным.

В поэзии – сколько угодно, прямо или косвенно, особенно у Блока, даже в таком случае: «…над бездонным провалом в вечность, задыхаясь, летит рысак».

Или:

Тебя я встречу где-то в мире,
За далью каменных дорог.
На страшном, на последнем пире
Для нас готовит встречу Бог.

Все, что есть в жизни, существует и в литературе, впрочем, в России жизнь и литература настолько совместились, что непонятно порой, где жизнь, а где литература.

Вернемся к Есенину.

В его поэзии наличествуют еще два важных момента – время и странничество.

Например:

В этом мире я только прохожий.

Или:

Кого жалеть? Ведь каждый в мире странник.
Пройдет, зайдет и вновь оставит дом.

И наконец:

Каждый вечер, как синь затуманится,
Как повиснет заря на мосту,
Ты идешь, моя бедная странница,
Поклониться любви и кресту.

Как всегда, Есенин пишет о самых глубинных, сокровенных безднах русской души. Странничеством пронизана и русская литература, и жизнь, но это не только, конечно, физическое странничество, о котором столько написано, но и, естественно, состояние души, духовное странничество.

Это качество, несомненно, связано с идеей бесконечного поиска в запредельном. Если оно не может проявляться в форме физического странничества, как в современном российском мире, то оно тем более проявляется духовно.

Деревня в традиционном смысле этого слова может исчезнуть или уже почти исчезла – но онтологические состояния, отраженные в «деревенской» поэзии Есенина, остались, они просто переместились глубоко внутрь, ибо они, по существу, выражают определенные метафизические константы русской души. Поэтому и Есенин не «деревенский» поэт, а всерусский. Россия Вечная говорит его устами, его пером.

Современный поэт и визионер Валентин Провоторов еще в шестидесятые годы писал:

Русь, ты где? Потаенным эхом
С колоколен пустых гудет:
Нынче я слита с человеком
И незрима для тех, кто скот.

В советское время Есенина запрещали, потом публиковали, наконец вроде бы признали, но на самом деле его стихи читали всегда, потаенно или открыто, вне зависимости от официальных установок. Прочитывали по-своему, а не так, как нужно было согласно идеологии сверху.

Эта удивительная способность российского народа уходить от идеологического давления сверху весьма многозначительна. Речь идет, естественно, о периоде начиная с 1917 года. Тогда, когда идеология и мироощущение властей совпадает с народным (как было в послереволюционное время, по крайней мере, частично, и, конечно, во время Великой Отечественной войны – тогда полностью), в этом случае противоречий нет. Но когда с идеологией и обработкой сверху что-то не то, тогда самый непокорный народ в мире (по выражению Даллеса [4]) уходит в свою внутреннюю жизнь, в свою нишу, так как на перманентные революции и сил не хватает, и дело это слишком опасное для страны, кровавое. И народ остается, таким образом, вне воздействия сверху или со стороны, и переделать народ русский по-своему, как угодно властям, не удается. Так было, например, в 60-70-е годы.

Надо сказать, что эта способность уходить от различного рода опасных и жестких проявлений современного мира – редкое и очень ценное свойство. Оно говорит об очень высокой степени духовной выживаемости. И не только духовной. Разумеется, обходится не без потерь.

В есенинской поэзии поразительна еще одна черта, а именно – переживание временности нашего мира и всего, что в нем находится. В таких классических текстах, как «Отговорила роща золотая…» или «Не жалею, не зову, не плачу», эти переживания достигают своего апогея, апогея грусти по тому, что «все пройдет, как с белых яблонь дым».

Увы, здесь схвачена одна из основных особенностей нашего мира – все в нем рано или поздно гибнет.

Но если время есть инобытие вечности, то в самом движении времени заложено то, что сохраняется навеки, что обладает сверхценностью. Так, не все гибнет в человеке, самое существенное сохраняется и переходит в иное состояние.

«Будь же ты вовек благословенно, что пришло процвесть и умереть» – в этом бесконечная есенинская грусть между временем и вечным. Кажется, в силу определенной иллюзорности этого мира, что исчезает и сверхценное вечное, поскольку оно заключено в оболочку временного.

«Мне страшно, ведь душа проходит» – но проходят ее внешние состояния, не она сама. Впрочем, и этого достаточно, чтобы вызвать грусть…

Поскольку природа, то есть окружающий мир, также несет в себе нечто духовное, то фактически эта есенинская грусть есть не что иное как тоска по вечному, ибо в этом мире вечное заключено в оболочку, подверженную смерти.

Но высшая парадоксальность этой ситуации заключается в том, что такое проявление вечного во временном вызывает страстное стремление к нему, к вечному.

Пусть не я тот нежный отрок
В голубином крыльев плеске,
Сон мой радостен и кроток
О нездешнем перелеске.

Мы уже не говорим о другом парадоксе, о том, что «временное», освещенное тайным присутствием «вечного», приобретает особую значимость. Все зависит от того «вечного», которое заключено в том или ином «временном».

Мы не будем касаться здесь, как в случае с Блоком, других сторон творчества Есенина. Но нельзя не сказать о его отношении к революции. Оно, по сути, во многом сходится с отношением Блока. Естественно, у Есенина, как и у многих в ту пору, были надежды, связанные с революцией. Но с большими оговорками. Есенин явно сочувствует тому крестьянину, который говорит:

…А стали комсомолки –
Такая гадость, просто удавись,
Вчера иконы выбросили с полки,
На церкви комиссар снял крест.

Русь уходящая и Русь новая! Все это переплелось в судорогах исторического катаклизма.

Главное, что мучило Есенина, – сохранится ли в оболочке новой России, в этой Эсэсэрии, пусть несколько в иной форме, пусть в душе человека, самое важное, та бесконечная, великая, таинственная Россия, певцом которой он был? Сохранится ли вечное в новой оболочке временного?!

Ибо та Россия, душу которой он вызывал в своих стихах, та Рассея, которая была ему дороже рая, тоже была заключена в оболочку временного, пусть и несоизмеримого по сравнению с советским коротким периодом. Я имею в виду царскую Россию, монархию.

Есенин был слишком ранен чудовищной болью XX века, чтобы дать математически точный ответ. Но он верил, хотя личные душевные силы его были надломлены…

Были ли? Все осталось в мире догадок.

В заключение – о гениальности, в отличие, скажем, от таланта. Для истинного гения характерно создание в своих произведениях целого мироздания, с глубоким философским подтекстом или даже с мистическим содержанием. Одним словом, поэзия – открытие целого мира, нередко определяющее национальное самосознание, приобретающее порой парадоксальные черты, и эти черты становятся истинными возмутителями спокойствия. И главное, поэзия приобретает глубину проникновения, иногда выходящую за пределы человеческого. Но последнее – необязательно.

Все это создается усилиями воли, мысли, воображения.

В русской поэзии гениальностью в безусловном смысле обладали Пушкин, Лермонтов и Блок. Есенин тоже, но сущность его гениальности совершенно иная. Он был посланник, и Древняя Русь перед своим уходом, исчезновением из видимого мира, послала своего великого поэта, чтобы ее народ знал о своей душе. Послала в агонизирующий мир, в хаос и кровь цивилизационного слома. Она ушла, как ушел невидимый град Китеж, но не в неосязаемый параллельный мир, а в души людей, в глубину национального самосознания. Чтобы сохранить себя там. И совершила это через своего посланника (но не только).

Поэтому стихи Есенина, особенно первого периода его творчества, до кризиса, словно изливаются золотым потоком из его души, словно они льются из самого источника «мира таинственного, мира древнего». Возникает впечатление, что не он их создает, а сама Русь, для которой была открыта его душа.

Феномен абсолютно исключительный.

И послала она – своего избранника – на верную гибель, чтобы потом принять его в свое бессмертное лоно.

Говоря о Древней Руси в связи с поэзией Есенина, что, собственно, мы имеем в виду?

Древняя Русь, скажем допетровская Русь, была сложным христианским государством, в ее монастырях, как теперь известно, читались самые глубочайшие произведения средневековой мысли, которые касались как богословия, так и «тайных» наук того времени (алхимии, астрологии, демонологии и т. д.). Например, иностранцы, посетившие Москву во времена Бориса Годунова, поражались образованности высшего русского общества. Я уже не говорю о религиозном искусстве и тем более о религиозной практике (созерцания например), достигавшей высочайшего духовного уровня. Да и народ вел себя во многом соответственно.

Святая Русь – это были не пустые слова… А пространство священного огня, охватившего человеческие души во имя их спасения и вечной жизни.

В есенинской поэзии мы видим другую сторону. Эта сторона – те вечные, априорные качества русской души, которые присутствовали в ней во все времена и в любых ее проявлениях (в религии, искусстве, мистике, в жизни и т. п.).

Из всего вышесказанного с очевидностью вытекает исключительное и актуальное значение поэзии Есенина в современной России.

Его поэзия фактически связывает нас с нашей собственной душой, с ее корнями и глубинными уровнями.

Тем самым поэзия Есенина противостоит нашей духовной смерти.

Глава третья

До российской трагедии (Первая мировая и Гражданская войны) Волошин занимал в ряду русской поэзии начала века достойное, но скромное место.

Все драматически изменилось в нем и в его поэзии, когда наступили судьбоносные дни. Переживания, боль за Родину и за гибнущих людей захватили, перевернули его душу.

И эта боль была настолько огромной, что можно было отдать все, чтобы ее не было, чтобы Россия жила, а не умирала.

Россия не была готова к войне, перевооружение армии по плану должно было закончиться только в 1917 году. Немецкое руководство знало об этом и поэтому решило нанести смертельный удар значительно ранее этого срока.

Но и в первые годы войны патриотический подъем был настолько велик, что одерживались и победы. Увы, только временные, но ценой нашей крови, большой крови, была спасена Франция, иначе ее ждал бы неминуемый разгром.

И вот тогда, когда потрясенная Россия с ее монастырями, церквами, иконами, с ее недавно родившейся великосветской культурой, содрогалась в отчаянной битве, Волошин пишет свое знаменитое стихотворение «Россия (1915 г.)».

Россия (1915 г.)

Враждующих скорбный гений
Братским вяжет узлом,
И зло в тесноте сражений
Побеждается горшим злом.

Взвивается стяг победный…
Что в том, Россия, тебе? –
Пребудь смиренной и бедной –
Верной своей судьбе.

Люблю тебя в лике рабьем,
Когда в тишине полей
Причитаешь голосом бабьим
Над трупами сыновей.

Как сердце никнет и блещет,
Когда, связав по ногам,
Наотмашь хозяин хлещет
Тебя по кротким глазам.

Сильна ты нездешней мерой,
Нездешней страстью чиста,
Неутоленною верой
Твои запеклись уста.

Дай слов за тебя молиться,
Понять твое бытие,
Твоей тоске причаститься,
Сгореть во имя твое.

12 августа, Биарриц

Это ошеломляет: «Пребудь смиренной и бедной – Верной своей судьбе».

В XIX веке русский мыслитель Хомяков написал стихотворение, весьма популярное в дореволюционной России:

Бесплоден всякий дух гордыни,
Не верно злато, сталь хрупка:
Но крепок ясный мир святыни…

Религиозное начало, противопоставленное имперскому и вообще политическому сознанию, было коньком славянофилов, и власти того времени особенно не восторгались такой тенденцией. Но религиозность народа тогда еще была очень глубока, и на великой троице (Бог, Царь и Отечество) держалось почти тысячелетнее существование России, Бог и православие были на первом месте. И возражать, что основа бытия России заключалась в ее необычайной духовности, было трудно. Сохранится духовность, сохранится и Россия. И исторически это верно.

Но Волошин писал свое стихотворение совсем в другую эпоху. XX век оказался самым черным веком в новейшей истории человечества.

Да, появились чудеса техники и так далее, но критерием исторического развития является человек, а не техника. А человек в ХХ веке был повержен: океаны крови, зверский материализм, атеизм и близость возможного самоуничтожения рода людского.

Но Волошин думал только о России, чувствуя близость глобальных катаклизмов и дыхание самой Преисподней. Он страстно желал не только самосохранения России, но и сохранения ее мистической духовности и глубины тем более. Что даже в черный век рано или поздно высшие силы сохранят Россию.

Но вернемся к стихотворению Волошина «Россия (1915 г.)».

Прежде всего обратим внимание на слова «верной своей судьбе». Волошин чувствовал, что Россия вступила в роковой период своей истории. Как в художественной, так и в мистической интуиции ему нельзя было отказать. Важнейшая черта рока – его неотвратимость. В этом смысле такого рода судьбу нельзя избежать, ее нельзя изменить. Война и, главное, захват власти большевиками был именно таким событием.

Казалось, во время Гражданской войны свергнуть большевиков было нетрудно, и действительно – чисто простая случайность спасла их. Но «случай», как говорили древние, – это язык богов. Сие означает, что переход к власти коммунистов был предопределен.

И включенность России в первую мировую бойню была началом этого предопределения.

Если судьбу изменить нельзя – то высшим ответом на ее вызов может быть смирение. Покорность при сохранении своей духовной сути, своего достоинства.

Мне рассказывали об одном трагическом событии во время Гражданской войны. В Сибири зимой красные партизаны сожгли деревню. Мороз, естественно, был смертельным. Крестьяне вышли на поляну, и священник, взяв в руки евангелие, стал его читать. Все молящиеся замерли, и ушли из этого мира в состоянии молитвы…

Это и есть то, о чем писал Волошин. Дело ведь не просто в стихах, великие стихи передают мироощущение народа.

Во время всей этой жуткой круговерти моим родственникам запомнились слова одного старца о большевистском перевороте: «Как внезапно пришли, так же внезапно и уйдут».

Так и совершилось в 90-е годы. Опять вопреки всякой логике и конкретной ситуации. И уход был так же предопределен, как и их внезапный, чудовищный приход к власти.

Покорность судьбе, о которой писал Волошин, означала и сохранение своей духовной сущности вопреки всему. Так и случилось исторически. Православие не погибло.

Но поражает антиномичность, о которой писал Бердяев, раскрывая свое понимание русской идеи. Действительно, самый мощный бунт, непокорность сочетаются со смирением и достойным принятием роковой судьбы.

И все же в последующем четверостишии звучит такая боль («наотмашь хозяин хлещет тебя по кротким глазам»), о которой писать, говорить, казалось, невозможно.

Но эту боль пережили многие.

Недаром Ахматова сказала такое:

Дай мне горькие годы недуга,
Задыханья, бессонницу, жар,
Отыми и ребенка, и друга,
И таинственный песенный дар –
Так молюсь за Твоей литургией
После стольких томительных дней,
Чтобы туча над темной Россией
Стала облаком в славе лучей.

В чем конечный смысл этих страданий?

В стихотворении Волошина «Россия (1915 г.)» скрыт ответ, хотя, может, и неполный:

Сильна ты нездешней мерой,
Нездешней страстью чиста,
Неутоленною верой
Твои запеклись уста.

Дай слов за тебя молиться,
Понять твое бытие,
Твоей тоске причаститься,
Сгореть во имя твое.

Мир превратился в преддверие ада.

Два последних четверостишия, помимо их необыкновенной силы, носят, по существу, сакральный характер.

Действительно, предпоследнее четверостишие, где обозначена «нездешняя мера» и «неутоленность веры», означает страстный прорыв или стремление к запредельному, а значит, связь с неведомыми, еще более высшими мирами. Именно этим, определяет поэт, и сильна Россия, ибо такая связь, такое стремление дает ей тайную, не разгаданную, а по сути – божественную защиту высших сил, несмотря на то, что вышечеловеческая защита не исключает, а скорее предполагает разного рода испытания, необъяснимые повороты судьбы и страдания.

Вместе с тем такое стремление к запредельности означает также (на каком-то уровне) выход за границы всякой законченной формы духовности, всякой данности. Ибо как только определенное духовное достижение оформляется в какую-то букву, или законченность, то тут же закрывается движение в запредельное, закрывается последующая дверь… Но именно отрицание всякой оформленности и мертвой законченности составляет характерную черту русской духовности, отмеченную, кстати, и западными наблюдателями.

Думаю, что как раз благодаря этой особенности (но не только благодаря ей) в Индии считается, что именно Россия создаст новую духовную цивилизацию, которая придет на смену теперешней цивилизации голого чистогана, крах которой неизбежен в ближайшие столетия.

Поэтому эта «нездешняя мера» и дает силу и историческую перспективу.

Страсть к реализации этих устремлений, по большому счету, означает, что то, к чему стремятся, является внутренней сущностью России и русской души, только скрытой и нереализованной.

Отсюда и переходим к последнему четверостишию, где важнейшая строчка, на мой взгляд, – «понять твое бытие». «Понять» – означает как раз проникнуть, раскрыть для себя эту внутреннюю сущность русской души.

Естественно, что этот уровень выходит за пределы обычной мировой истории с ее ограниченностью. Здесь уже речь идет об, условно говоря, космологической истории за пределами этого ограниченного мира. К великому бесконечному и направлено стремление.

«Твоей тоске причаститься» – российская тоска есть, следовательно, тоска по бесконечному, тоска по своей собственной, но еще не раскрытой, загадочной сути, по таинственному центру собственной души.

И отметим также, что все, о чем мы пишем, не является особенностью, достижением какого-то одного поэта, а русской поэзии в целом, а точнее, конечно, всей русской литературы и, следовательно, особенностью и чертой внутренней и духовной жизни России.

«Сгореть во имя твое» – я бы не сказал, что это призыв к простой жертвенности, наоборот. По традиционным представлениям, «сгореть», то есть отдать чему-то все свои силы, означает последующее возрождение, расцвет как на индивидуальном, так и на историческом уровне.

Это удивительное стихотворение написано в 1915 году. Но революция и Гражданская война потрясли Волошина и породили целый цикл стихов («Пути к России»). Революцию он воспринял как стихийный бунт, как возрождение древнего и страшного бунта, как пугачевщину. «Разгулялись по России бесы» – этим все, как будто бы, сказано. Но не все так просто. Скорее, народным бунтом воспользовались «бесы», предсказанные Достоевским. Но сам бунт имеет свои исторические корни и оправдания. «Взрыв революции в царях», «самодержавье» революционеров, восстание и смирение – в пронзительных стихах Волошина раскрывается вся небывалая антиномичность, противоречивость русской истории, ее болевых точек. Эти периоды – кровавые драмы, но не по Шекспиру, с его логикой тьмы, а по Достоевскому – с его почти апофатическим, непознанным ужасом и столкновением мистических страстей, когда даже атеизм становится религией.

«Петр Великий был первый большевик», – пишет Волошин, поражаясь диктаторским замашкам революционеров.

И старинное пламя усобиц
Лижет ризы твоих Богородиц
На оградах Печерских церквей.

Волошин воспринимал раскол страны как кровоточащую рану. Во всем дойти до конца, довести идею до предела возможного, возвести ее на уровень исторического абсолюта – это хорошо, если такая идея объединяет страну (как было с формулой: Бог, Царь и Отечество), но когда это ведет к расколу и друг другу противостоят две сверхидеи, два разных взгляда на мир, устройство страны и религию, – Волошин видит в этом катастрофу, тайный смысл которой окутан дымом.

И он пишет:

Эх, не выпить до дна нашей воли,
Не свести нас в единую цепь!
Широко наше Дикое поле,
Глубока наша скифская степь.

Здесь каждая строка может порождать волну самых страстных интерпретаций… «Выпить до дна нашу волю» – может быть, на самом ее дне покоится примирение, точнее, слияние всех противоречий? Но пропасть, куда устремлена воля, не только глубока, но и кажется бездонной.

Ведь веками существовало согласие, пусть и с промежутками взрывов, – и вот самый страшный взрыв свершился в 1917 году.

Самая величайшая революция в мировой истории, видимо, так и останется таковой на все века, до конца времен.

Волошин занял уникальную позицию во время Гражданской войны: «…молюсь за тех и за других». Не только словом, молитвой и действиями он был верен своим убеждениям, хотя это могло стоить ему жизни. При красных он спасал от террора белых, при белых – укрывал красных. Его любовь к России, к ее народу была безгранична и возвышалась над самыми смертельными политическими схватками.

Главное, что его мучило, – в чем тайный, «оправдательный» смысл этой трагедии? И перед лицом будущей истории, а фактически перед лицом апокалипсиса? Ибо именно в духе апокалипсиса революцию эту воспринимала и значительная часть русской интеллигенции. Может ли человек устроить свою жизнь без Бога и без Дьявола – один на один с собственным одиночеством?

Дальнейшее развитие художественной мысли Волошина сталкивается с глобальными загадками духовного порядка.

Вопрос заключается в следующем: в чем тайный смысл страданий, выпавших так внезапно на долю России?

Волошин чувствует, что этот тайный смысл, духовный и исторический, существует, пусть он и скрыт. На поверхности вроде все понятно: столкнулись две правды, одна из них – правда традиции и веры, другая – до безумия утопична. Но, может быть, в водовороте этих трагических битв возникает нечто третье? Может быть, это закалка, зарождение нового человека, подготовка к грандиозным, небывалым событиям ХХ-XXI веков?

Все это в целом – поле догадок, переживаний, попыток…

Совершенно другая тема – народная стихия в ее, так сказать, темных проявлениях.

Здесь точку над i ставит знаменитое стихотворение, посвященное Стеньке Разину, точнее, поэма о нем, о разудалом и беспощадном:

И за мною не токмо что драная
Голытьба, а казной расшибусь –
Вся великая, темная, пьяная,
Окаянная двинется Русь.

Здесь самое интересное – именно упоминание о «великой», «темной», «пьяной» и «окаянной» Руси, которую хочет соблазнить бунтом Стенька Разин. Сама она – вовсе не обязательно бунтует. Она, «темная» и «пьяная», может жить своей обособленной жизнью, посреди любого другого окружения: будь то Святая Русь с ее монастырями и отшельниками, будь то имперская Россия с ее сверхобразованным дворянским классом. Но она не только «темная», но и «великая», ибо в ней таятся многие силы и надрывы, сны и пожелания, неизвестные другим слоям народа.

Я не имею в виду, конечно, юродивых, это относится к традиции.

Здесь действует хаос, а хаос – это часть России, метафизически и исторически. И в хаосе лежит первоначало новых идей и начинаний.

Конечно, в этой Руси хаос замкнут на себя, мало кому известно, что там таится. Но недаром Разин хочет привлечь эту Русь на свою сторону…

Заслуга Волошина в том, что он опять обратил внимание на это. На самом деле, такая Русь пережила и советское время, переживет, я думаю, и много других времен. Она лишь приняла иную форму, не такую бросающуюся в глаза, как в дореволюционной России. Иногда она вползает и в наше сознание, порождая там странные озарения, смутные предчувствия, творческий хаос. Не такая уж она «окаянная», как кажется на первый взгляд.

И вспомним Блока:

Да и такой, моя Россия,
Ты всех краев дороже мне.

В чем Волошин остался велик и незаметен, так это, разумеется, в своей верности России и в глубокой мистической любви к ней.

Дай слов за тебя молиться,
Понять твое бытие,
Твоей тоске причаститься,
Сгореть во имя твое.

Глава четвертая

Мы рассмотрим некоторые кардинальные стороны русской поэзии, которые в силу пророческих, мистических свойств поэзии имеют решающее значение для понимание глубинной сущности России как духовно-космического явления.

Совершенно ясно, что не меньшее значение в этом смысле имеет и русская проза с ее прозрениями о русской душе и России (особенно Достоевский, Толстой, Гоголь, Платонов). К этому мы еще вернемся [5].

Обратим внимание не только на величайших поэтов (Пушкин, Лермонтов, Тютчев, Блок, Есенин), о которых мы писали, но и на всю панораму русской поэзии XIX–XX веков. Если мы в это углубимся, то будет нетрудно заметить, что тенденции, касающиеся понимания России, о которых я писал, присутствуют, по сути, почти везде в русской поэзии, независимо уже от степени талантливости того или иного поэта.

Надо добавить, что эти тенденции, естественно, существуют не только в культуре (поэзии, прозе, музыке и т. д.) как таковой, но и в жизни людей, в их внутреннем мироощущении. И это очень важно.

Но обратимся к поэзии. Здесь невозможно сделать обзор всего этого океана, но просто приведем некоторые примеры, которые вполне укладываются в те русла великих прозрений о России, которые мы видим в поэзии таких величайших гениев, как Пушкин, Лермонтов, Тютчев, Блок, Есенин…

Начнем с классиков Серебряного века – Федора Сологуба и Андрея Белого.

Возьмем, например, стихотворение Федора Сологуба «Печалью, бессмертной печалью родимая дышит страна». Такая всеобъемлющая печаль, скрытая тоска может проявлять себя по-разному, в любой форме, в культуре или как внутреннее человеческое чувство, в ландшафте, как в отражении русской души, в живописи (вспомним Левитана) и так далее.

Печаль бессмертная, не зависящая от каких-либо меняющихся условий жизни, – это, несомненно, чисто метафизическая печаль, возникающая из-за того, что этот мир не может воплотить все, что необходимо русской душе, что он фатально ограничен.

Но главное, что эта печаль носит метафизический характер, не зависящий от каких-либо условий, от какой-либо конкретной утраты.

Более того, она указывает на то тайное, глубокое предназначение России, которое еще не раскрыто. Это тоска по будущему предназначению.

И поэтому в свое время эта тайная тоска может превратиться в энергию прорыва и в итоге в бесконечную духовную радость, связанную с реализацией всего предназначения.

Теперь обратимся к Андрею Белому, поэту. В начале XX века он выпустил небольшой сборник стихов о России, восхитивший Александра Блока. В этих стихах великая Русь охвачена силами безумной непонятной стихии, переворачивающей человеческие души, сметающей все устои, всю «стабильность», на которой держалась Россия в своей внутренней жизни. И что дальше? – как и у Гоголя, ответа нет. Одни «снега, снега» и «музыка, сводящая с ума» (это уже Георгий Иванов). Кстати, о русской музыке – на примере симфоний Чайковского (берем экстремальный пример) – особенно очевидно, что глубина этой потрясающей музыки такова, что действительно скажешь, что Георгий Иванов прав. Эта музыка сметает разум как иллюзию и обнажает такую бездну, которую, может быть, нельзя ни определить, ни сказать о ней иным языком, чем в музыке Чайковского. Трагизм Вселенной, бесконечная стихия боли – ну, это все приблизительно (я имею в виду Шестую симфонию в особенности). В общем, после литературы высшая музыка России – ее наиболее глубокое сокровище, отражающее всё те же бездны русской души.

Вернемся к карте русской поэзии. Остановимся на Гумилеве и совершенно недооцененных в пылу холодной войны в литературе таких великих поэтах, как Клюев и Заболоцкий.

Об этом пришлось бы многое написать, но в данный момент хотелось бы остановиться на одной важной стороне русской культуры, на ее связи с Востоком, особенно с Индией.

Эту глубинную связь Клюев провозгласил совершенно определенно, когда писал о России:

И страна моя, белая Индия,
Преисполнена тайн и чудес.

Гумилев в своей гениальной маленькой поэме «Заблудившийся трамвай» говорит о билете, билете в «Индию духа». С тех пор это выражение стало крылатым – «Индия духа». Многозначительно, что такая близость на тайно-духовном уровне между Россией и Индией провозглашена как великим поэтом крестьянской Руси, так и великим поэтом, вышедшим из дворянства, высшего сословия, которое столько гениев подарило России в одном только XIX веке.

Сам смысл этой близости, конечно, не на уровне религии, а на уровне метафизической глубины. Об этом я уже писал в книге «Россия Вечная». Отмечу, что индийская метафизика признана в мировом масштабе как величайшее достижение человеческой мысли, намного превосходящее что-либо созданное в этой сфере в западном мире.

Направим теперь внимание к другой теме. У Бальмонта находим изумительное стихотворение «Есть в русской природе…», в котором с несколько болезненным надрывом показана глубокая связь между русской природой и русской душой, именно с такими ее сторонами, которые Есенин так ясно выразил словами «нежность грустная». Сразу вспоминается Левитан и его живопись.

Природа здесь, сама по себе являющаяся живым феноменом, одухотворяется еще и тем, что становится отражением человеческого духа. Ибо все это – космос, природа и человек – связаны между собой и на высшем духовном уровне.

В принципе, Серебряный век русской поэзии и литературы явился достойным продолжением того чуда, которое возникло в России в XIX веке. Это чудо – русская литература этого века от Пушкина и Гоголя до Толстого, Достоевского и Чехова. В самой Европе считается, что существовало три чуда в сфере мировой культуры: век Перикла в Афинах, эпоха Возрождения в Европе и русская литература XIX века. Более того, по моему убеждению, наша классика до сих пор недооценена, в том числе и у нас, в России, и это несмотря на то, что самый положительный имидж России, который существует в мире, на Западе в частности, связан именно с великой русской литературой, с ее классикой. Недаром Достоевский и Толстой считаются величайшими писателями в мировой истории.

Недооценка этого русского сокровища заключается в еще недостаточном проникновении в его бездонную глубину и метафизику. Разумеется, философичность как особое свойство именно русской литературы признается во всем мире, и Толстой, и Достоевский почитаются не только как писатели, но и как философы, наряду с корифеями собственно мировой философии. Но нечто весьма существенное в русской литературе и культуре в целом упущено… К этому мы еще вернемся.

Серебряный век же, как достойный продолжатель золотого века русской культуры, был жестоко прерван большевистской революцией. Процесс был как будто остановлен, но такие отдельные величины, как Андрей Платонов, Михаил Булгаков, Владимир Набоков, Иван Бунин, Марина Цветаева, продолжали великую традицию вплоть до середины XX века.

Сам же короткий Серебряный век культуры Российской империи во многом ничуть не уступал XIX, Золотому веку, и с неиссякаемой, кроме всего прочего, глубиной обнажил те бездны и раны мировой истории, которые поглотили и поглощают наше время.

Теперь стоит хотя бы на мгновение погрузиться в прозу. В книге «Россия Вечная» я уделил этой сфере (проза, философия) большое внимание. Но здесь, я думаю, достаточно иного, молниеносного взгляда. Выделим хотя бы Андрея Платонова и Достоевского.

Язык Платонова производит впечатление некой тайнописи, за которой стоит вторая реальность, иная, но параллельная обычной. Это не уход в черные высоты, а создание путем языка иной реальности внутри земного мира. Она близка этому миру, но в то же время далека от него.

В творчестве Достоевского же воплотились самые парадоксальные и существенные черты внутренней русской жизни. Здесь и запредельность «вечных» вопросов, одновременно таинственное и страстное желание отрицать найденные и, казалось бы, законченные ответы; неутоленность метафизических и религиозных стремлений, безумный «индивидуализм», доходящий до солипсизма («Записки из подполья»), и жертвенность, святость; отрицание мира и любовь к нему, жажда бессмертия, духовные скитания, в конце концов, порой даже истеричность в духовных поисках, возникающие то там, то здесь уникальные персонажи.

Одним словом, «русские мальчики». Добавим: в наше время и «девочки».

Вообще, подобные черты в разных сочетаниях пронизывают всю русскую классическую литературу от Гоголя до Булгакова.

И естественно, что многие глубинные черты, выраженные в русской поэзии, в другой форме, конечно, присутствуют и в прозе… Все это образует единый мощный поток.

Еще одной важной стороной русской культуры, что видно по художественной прозе, является метафизическая незавершенность, как будто все духовное движение направлено в бесконечность, и отсюда отмеченное еще иностранными исследователями русское отвращение к законченности, к застывшей форме. «Русь. Дай ответ. Не дает ответа.» (Н. В. Гоголь).

И такое ощущение, что ответов окончательных и не будет, ибо «тройка» устремлена в «тоску бесконечных просторов», или просто в бесконечность, а бесконечность непознаваема.

Другой важный момент в русской литературе, особенно часто возникающий у Достоевского, – это противоречие, даже конфликт между душой и духом. Но эта величайшая тема требует особого рассмотрения.

Общее интуитивное впечатление от русской литературы и русской внутренней жизни в целом можно выразить двумя словами: «провал в тайну». Даже внимательных иностранных наблюдателей, приезжающих в Россию, не оставляет ощущение некоей бездны, на которой зиждется, сохраняется и утверждается русская жизнь.

Может быть, частично прав некий немецкий генерал, который когда-то заявил, что русским нечего бояться, ибо Бог на их стороне, у нас сама по себе такая страна развалилась бы в течение нескольких месяцев [6].

Бездна и тайна пронизывают русскую жизнь и культуру, ее скрытые глубины. Но именно поэтому вселенский поток бытия поддерживает ее, Россию, в той мере, в какой она верна самой себе [7].

Заключение

Как известно, в эмиграции, без возможности возврата в Россию, вся почти сверхъестественная притягательность России, превосходящая норму, ностальгия по ней проявила себя с неотразимой силой. Еще бы: «…большое видится на расстояньи…» Иногда эмигранты возвращались, зная, что идут на верную смерть, Все это настроение с необъятной страшной искренностью выражено в одноименном стихотворении Владимира Набокова, где он пишет о своем иррациональном желании возвратиться в Россию, даже если там ему грозит смерть.

Возникает вопрос: почему? В чем причина такой глубинной, порой мистической притягательности России? Когда я сам оказался в эмиграции, такой вопрос (перед самим собой) был неизбежен. Очевидно было, что в самой России заключена какая-то высшая ценность, какая-то духовная тайна, – и только прикоснувшись к ней, можно было бы ответить на вопрос: «Почему?» и, в конце концов, в какой-то степени понять Россию, а следовательно, понять себя [8]. А может быть, понять и будущее России, ее предназначение – как историческое, так и вневременное, вечное.

Два пути вели к этому. Один – полный пересмотр русской культуры, литературы в особенности. Второй – попытаться заглянуть внутрь себя, в глубины собственной души, погрузиться в высшую медитацию, переходящую в созерцание.

Я начал с первого пути, и по мере чтения будто бы хорошо знакомой русской литературы, классики, во всех ее формах, мне открывалось то, на что раньше не обращал пристального внимания. Параллельно, конечно, было продвижение и по второму пути, но оно быстро закончилось таким неожиданным поворотом, который и лег впоследствии в основу доктрины Вечной России, изложенной в моей книге «Россия Вечная» в 2002 году.

Это было молниеносное прозрение, озарение, повлекшее за собой мгновенное познание сути того, что я искал. Так и бывает. Результат – доктрина Вечной России. Две дороги лежали к ней, одна – аналитическая, познание русской культуры и жизни, а вторая – уже не дорога, а мгновенное прозрение, и оно оказалось решающим, ибо в таком постижении раскрывается целостная картина, включая самые высшие слои метафизики России.

Теперь остается показать суть этой доктрины. Но она в наиболее полном виде уже изложена в книге «Россия Вечная». С другой стороны, многое и существенное понятно при прочтении текста «Наедине с Россией», о характере возникновения которого я воздержусь говорить. Однако некоторые черты этой доктрины (изложение всей заняло бы целую книгу, уже написанную) необходимо воспроизвести.

Углубленный анализ русской культуры, литературы в первую очередь, и ее интуитивное постижение приводят нас к очевидному, а именно: Россия в русской культуре становится объектом глубочайшего познания и любви, и это познание раскрывает Россию не просто как страну, а как метафизическую реальность, которая выходит за рамки этого мира и, следовательно, исторического процесса как такового.

Россия, ее суть просто не вмещаются в рамки человеческой истории. И тогда, кстати, становятся доступными великие слова: «Умом России не понять, аршином общим не измерить…»

Но ее можно «понять», если обратиться к внерациональному, высшему разуму.

Такое познание России неизбежно приводит к следующему выводу.

Поскольку русская идея в силу своей глубины и метафизичности не может полностью воплотиться в нашем ограниченном мире, то неизбежно ее воплощение в других мирах, высших или параллельных, тем более наличие множества миров признано всей мировой духовной традицией.

Вообще говоря, любая идея, достойная называться метафизической, образует некое первоначало. Это первоначало и есть собственно высшая сущность России, сама Россия Вечная, которая может воплощаться в разных мирах, и наша (историческая) Россия является одним из вариантов такого воплощения.

Таким образом, мы приходим к понятию как Вечной России, так и космологической России, воплощенной в разных мирах.

На этом мы остановимся, ибо раскрытие сути России Вечной увело бы нас слишком далеко. Читайте «Россию Вечную»!

Примечательно, что явление России космологической, излучающей свой духовный импульс из космоса, отмечено в стихотворении Александра Блока, текст которого приведен в книге «Россия Вечная» [9].

Немыслимая, бесконечная любовь к России, пронизывающая русское творчество, звучит в этих стихах уже на космологическом уровне.

Россия космологическая, Россия – победительница пространства и времени протягивает руку России-мученице.

В плане самоутверждения России надо высказать и еще одно соображение глобального порядка. Сама многогранность русской духовности, ее устремление в запредельное, в бесконечное, ее метафизический порыв («сильна ты нездешней мерой, нездешней страстью чиста, неутоленной верой твои запеклись уста») неизбежно связан с обратной стороной, а именно со специфическим характером русского бытия. Чтобы нести на своих плечах такой груз запредельности и «неутоленной веры», надо крепко стоять на земле.

Русское бытие отличается многими парадоксальными чертами, и одна из них – его способность выстоять при любых обстоятельствах, его таинственная гибкость и живучесть. Читая, например, Андрея Платонова или просто наблюдая некоторые стороны русской жизни, поражаешься, как народ с такой отключенной ментальностью вообще может выжить, тем более в условиях эры падения, но он не только выживает, но и живет своей углубленной, независимой ни от кого внутренней жизнью. Иными словами, русское бытие имеет некую метафизическую составляющую, которая сохраняет это бытие, эту жизнь.

А теперь обратимся к конкретным экстремальным ситуациям. Способность народа, находящегося даже в тяжелом положении, вдруг собираться в единую мощную силу тогда, когда создается угроза его существованию. Она поразительна, она творит то внезапное русское чудо, которое периодически возникает в нашей истории и благодаря которому Россия-победительница предстает во всем своем торжестве. И хотелось бы обратить внимание на один момент. В годы Великой Отечественной войны Ахматова писала:

И мы сохраним тебя, русская речь,
Великое русское слово,
Свободным и чистым тебя пронесем…

«Великое русское слово» – вот что противопоставлено здесь античеловеческой нацистской идеологии и историческому расизму во всем его глобальном смысле.

Слово и так духовное божественное начало – здесь есть над чем задуматься.

А теперь необходимо сделать некоторые простые выводы из доктрины России Вечной, выводы, имеющие непосредственное практическое значение.

1) Россия образует совершенно самостоятельную, уникальную цивилизацию, отличную и от Запада, и от Востока, и даже от Евразии. Россия есть Россия, и это более чем достаточно. Ее основу составляет православие, русская идея и русская душа.

2) Но Россия не просто и не только страна и цивилизация. Россия образует собой также величайшую духовную реальность, выходящую за пределы этого мира.

3) В силу предыдущих двух тезисов вытекает, что Россия как страна и как духовная историческая реальность обладает качеством сверхценности. Проще говоря, она является сверхценностью для людей, любящих Россию и верных ей, и, наконец, для всего ее народа.

4) Величайшее значение имеет русская душа и ее носитель – русский народ. Русская душа – это фактически микрокосм, в котором отражена Россия.

5) Таким образом, мы имеем феномен Внутренней России, которая находится в центре русской души. Следовательно, такой человек есть сама Россия в ее ином – внутреннем состоянии.

Там, где есть человек с русской душой, там есть Россия.

Любовь к России является одним из главнейших принципов российской жизни. Она отличается тем, что ей нет границ. И ее качество может постоянно углубляться.

Другой важнейший принцип – познание России не только как страны, но и, насколько это возможно, как метафизической реальности [10].

Совершенно очевидно, что этот принцип познания относится также и к русской душе, тем более в ее космологическом и метафизическом проявлениях, ибо Россия и русская душа – это нечто единое.

Теперь необходимо сказать о конкретной современной ситуации, в которой оказалась Россия.

Ни для кого сейчас уже не секрет, что в 90-е годы XX века Россия пережила, пожалуй, один из самых страшных периодов за всю свою историю. Раздел страны, разрушение государства, промышленности, сельского хозяйства, катастрофическое уменьшение численности населения, разбой, русофобия, массовая идиотизация населения через телевидение и так далее. Для каждого очевидно, что в 90-е годы в России по тем или иным причинам произошла историческая катастрофа [11]. С начала нового тысячелетия положение улучшилось, но продолжает оставаться опасным. Россия все еще в тисках стечения обстоятельств, и потребуются многие годы упорного труда и верховной мудрости, чтобы, имея на то политическую волю, достичь победоносной нормализации. Но направления, по которым надо продвигаться, ясны и сейчас. Пожалуй, самое главное – это сохранение и расширение суверенитета, причем во всех сферах жизни. «Суверенная демократия» – это выражение вполне подходит.

Суть заключается в том, что потеря суверенитета и так называемое внешнее управление (управление из-за границы) означает пусть, может быть, медленную, но гибель России. По причинам, один перечень которых требует специальной статьи.

При этом суверенитетом надо обладать во всех сферах жизни страны – экономической, социальной и так далее. И одна из важнейших таких сфер – это культура и образование, включая, конечно, массовую культуру и информационные потоки. При этом решающее значение имеет не только изгнание из этой сферы разрушительных тенденций, таких как очернение истории и культуры собственной страны, масштабное снижение уровня гуманитарного образования в школах, массовое оглупление людей, особенно молодежи.

Важно и внедрение в культуру позитивных сил. Особое значение имеет распространение и изучение великой русской культуры, особенно классической русской литературы. Ибо если техническое образование делает специалистов, то гуманитарное – человека, личность. Кроме того, именно через русскую классику, включая поэзию, можно привить по-настоящему глубокую, не формально-официозную, а внутреннюю, неистребимую любовь к Родине. Надо только уметь открыть людям сердца и глаза.

Омертвение же гуманитарного образования, его идиотизация путем тестирования и другим образом – все это в целом гибельно для новых поколений. Ведь надо же понять, что можно иметь в стране сильную экономику, деньги и так далее, но главным в истории является человек, и именно он, а не машины определяет судьбу страны.

Я уже не говорю о величайшем значении православия для судьбы страны – это очевидно. Но мы остановились на суверенитете в сфере культуры. Сохранение его необходимо еще и потому, что, по западным же исследованиям, разрушение национальной культуры, тотальная потеря патриотизма и сопутствующих ему воззрений неизбежно ведет рано или поздно к распылению, ассимиляции и исторической гибели такого народа, допустившего национальное самоубийство.

И, наконец, если в процессе восстановления России необходимо что-то заимствовать, то заимствовать то, что действительно нужно, а не все подряд, но даже такое заимствование должно обрабатываться на основе российского опыта и менталитета.

В этом и заключается феноменальный успех Китая, который и чужое превращает в «свое», и в любом случае китаец – прежде всего китаец, а потом уже «коммунист», «капиталист» и так далее. Результат – стопроцентная самодостаточность, что и позволило реализовать государственное долголетие.

Разумеется, для России крайне актуальны сейчас и преодоление демографического кризиса (в особенности!), и развитие экономики, и осуществление социальных программ, и, конечно, проблема национальной безопасности и обороноспособности и так далее. Все это известно и обсуждается. Хотелось бы только подтвердить мнение о важности социальных программ, которые только и могут восстановить доверие народа к государству, без чего невозможно нормальное развитие страны. Не говоря уже о том, что для России, для ее народа в принципе исключительно важно наличие социально ориентированного нормального государства, жизни без потрясений и без разгула криминального капитализма. Как к этому прийти – вопрос жизни и смерти.

На фоне этой смертельной видимой и невидимой борьбы что можно сказать о России духа?

Во-первых, то, что она существует, несмотря на весь очевидный процесс чудовищной духовной деградации во всем «цивилизованном» мире.

Во-вторых, само наличие и дальнейшее раскрытие российской духовности может защитить Россию, ибо человеческая история на самом деле управляема неподвластными человеку высшими силами. Эта «управляемость» таинственным образом сочетается со свободой воли. Но истина человека и его истории заключается в примате духовного начала, которое вечно, в то время как все остальное в человеческой истории временно. Отсюда ясно, что Россия духа может сохранять и спасать Россию как страну и государство на протяжении всех изгибов так называемого мирового процесса.

Нам следует и правильно реагировать на будущие мировые процессы с их возможными катаклизмами (природными, социальными) и войнами.

Но, проходя все эти страшные циклы, означающие постепенный распад и гибель современной цивилизации и переход к новой, Россия может создать подлинную империю духа.

Слава России и ее неповторимости!

Слава России Вечной!

[1] Недаром Александр Блок в начале века, когда слепые в своем неведении ученые всего мира писали о веке счастья, прогресса и миролюбия, выступил как пророк:

Двадцатый век еще бездомней (…)
Тень Люциферова крыла.

[2] Например, террор Ивана Грозного несравним с тем, что творилось в Европе. Варфоломеевская ночь, инквизиция, внутренние европейские войны, геноцид колониальных народов – всего не перечесть. Страдания по социальным, природным, стихийным причинам, от войн и так далее – вообще отличительная черта жизни всех народов на земле. Но жизнь на земле становится настоящим преддверием ада только тогда, когда к этому присоединяется духовное опустошение во всех его формах.

[3] Этой теме посвящена моя книга «Россия Вечная».

[4] Джон Фостер Даллес – известный американский политик середины XX века.

[5] Также не стоит забывать, что в европейской философии есть положение о том, что каждый народ представляет собой особенную мысль Бога о человечестве, иными словами, каждый народ имеет свою специфическую идею.

[6] К этому следовало бы добавить, что особенно в наше время России необходимы и огромные волевые усилия, чтобы сохранить себя.

[7] Как известно, Бог помогает тем, кто помогает сам себе. Необходимо подчеркнуть, что никакое явление или реальность, какими бы глубинными они ни были, не могут заменить Бога и ли веры в Него. Бог всегда должен быть на первом месте. Это понятно само собой, ибо Бог есть первопричина всего существующего, само бытие исходит от Него.

[8] Под понятием «русские», как я уже писал в книге «Россия Вечная», подразумеваются, кроме собственно русских, все те, которые живут в русском языке и русской культуре, считают Россию своей родиной и любят ее. Более того, русская душа может даже воплотиться в человеке любой национальности и родившемся вне России, например Сьюзен Мэсси.

[9] До некоторой степени этот импульс видится и в стихах других поэтов.

[10] Православие, русская идея и русская душа. Самобытность и особый характер русской цивилизации не означает некоей замкнутости. Следует напомнить слова Достоевского о русском человеке как о всечеловеке. Но, испытывая влияние каких-либо других великих культур, мы превращаем эти влияния в свое собственное достояние, трансформируем их в своем духе. При этом для нас вполне приемлема формула: люби свое и уважай чужое.

[11] В конце концов, катастрофы и потрясения – не редкость в мировой истории.