Так уж сложилось в современной России, что важнейшие события ее истории все чаще становятся аргументами в текущей идейно-политической борьбе. Для этого факты «модернизируются» и подаются публике в творчески переработанном, препарированном виде, а стремление понять их истинный смысл отодвигается на второй план под давлением штампов и идеологических клише. Именно это происходит и с Февральской революцией, 100‑летний юбилей которой отмечается в эти дни.

По заложенной еще Александром Солженицыным традиции Февраль 17‑го все чаще предстает в телевизионной и газетной публицистике как заговор безответственных интриганов из высших политических и деловых кругов Российской империи, в который оказались вовлечены и лидеры либеральной оппозиции, и некоторые представители правящей династии. Все вместе они недооценили протестную энергию широких народных масс, освободившуюся в результате свержения монархии, и, выпустив тем самым «джинна из бутылки», потеряли управление страной и в конечном итоге развалили могучее многовековое государство. А ведь еще недавно Февральская революция официально рассматривалась в постсоветской России чуть ли не как колыбель, животворный исток российской демократии…

Конец «прекрасной эпохи»

Впрочем, оставим в стороне идеологические баталии. Ведь юбилейные даты, такие как Февральская революция, – это еще и возможность пристальнее вглядеться в не такое уж далекое прошлое, чтобы понять, что же произошло в ХХ веке и у нас, в России, и в мире. А для этого важен мировой контекст тех событий.

То, что la Belle Epoque – «прекрасная эпоха» капитализма последней трети XIX века – начала ХХ века, этого созданного буржуазией и для буржуазии мира, как писал британский историк Эрик Хобсбаум, подходит к концу, было ясно еще задолго до того, как разразилась Первая мировая война. С развитием промышленного производства быстро рос количественно и класс рабочих, который требовал более справедливого распределения общественных благ и влияния на политику. Бедствия, принесенные войной и разрухой, лишь обострили ощущения несправедливости тогдашнего мира, усилив в массах стремление изменить его.

Развитые страны на самом деле стояли на пороге новой волны демократизации, и не только политической, но и социальной. Мир, который шел на смену «прекрасной эпохе» с ее утонченными вкусами и декадентским искусством, должен был стать миром не только для буржуазии, но и для тех, кто зарабатывал свой хлеб физическим трудом. Именно поэтому этот мир должен был стать более грубым и, главное, более массовым во всем: в политике, потреблении, культуре, социальных отношениях.

Это касалось всех индустриальных стран, как тех, в которых уже давно установилась демократическая форма правления, так и тех, где сохранялись абсолютистские и полуабсолютистские монархии. Ведь не надо забывать, что современные демократии в том виде, в каком мы их знаем, с развитым социальным законодательством и надежными механизмами защиты прав всевозможных меньшинств, сложились гораздо позднее, после Второй мировой войны и студенческих революций 1968 года. В начале ХХ века даже наиболее развитым в экономическом и политическом отношении странам предстояло пройти еще очень долгий путь до демократии для всех.

Еще ни в одной развитой стране, кроме Новой Зеландии и Австралии, не был законодательно закреплен восьмичасовой рабочий день. Экзотикой было женское избирательное право, им обладали только жительницы Дании, Норвегии, Новой Зеландии, Великого княжества Финляндского (как автономия входило в состав Российской империи). В США, как и во многих европейских странах, женщины получили его только после Первой мировой войны, а во Франции – фактически уже по окончании Второй.

Запрос на демократизацию

В этом смысле Россия находилась в мировом тренде на демократизацию. Только проблем у самой крупной континентальной империи было существенно больше, чем у других европейских и североамериканских государств. Да и были они куда острее.

Либерализация политического строя только-только началась после Первой русской революции 1905–1907 годов. Рабочие испытывали явный дефицит социальных и политических прав, а крестьянство, составлявшее более 80% населения страны, страдало от хронического безземелья. Что-то нужно было делать с национальными окраинами, где быстро набирало силу национально-освободительное движение.

Но при всем наборе серьезнейших претензий к капитализму «прекрасной эпохи» нигде, включая и Россию, где традиции политического радикализма в оппозиционном движении были сильнее, чем в большинстве развитых стран, в «широких народных массах» не было намерений построить взамен прежнего, несправедливого, принципиально новое общество, основанное на социальном равенстве, где не будет не только богатых и бедных, но еще и управляющих и управляемых. Такие идеи были только у небольших групп левых радикалов, которые, впрочем, не питали особых иллюзий, что им удастся в обозримом будущем воплотить их в жизнь.

Наверное, есть закономерность в том, что движение к социальной и политической демократии обрело революционную форму только в тех странах, где помимо общих для развитого мира проблем существовали дополнительные «раздражители» в виде деспотической и безответственной власти и национального угнетения окраин.

В Австро-Венгрии революция завершилась роспуском империи и образованием на ее территории нескольких национальных государств. А в России, как и в Германии, где полутора годами позже тоже произошла демократическая революция, свергнувшая монархию, освобождение от деспотических режимов, наступление свободы не принесло народу долгожданной социальной справедливости и повышения уровня благосостояния. Да в условиях войны и сменившей ее послевоенной разрухи это вряд ли было возможно.

Новые «демократические» власти оказались беспомощными. Да и могли ли они быть эффективными? Вопреки доминирующему в научной литературе мнению, будто бы все развалило рожденное Февральской революцией Временное правительство, на самом деле оно едва ли могло что-либо стабилизировать. Массы, почувствовавшие себя реальной политической силой и опьяневшие от того, что над ними больше нет начальства, отторгали любые меры по стабилизации, поскольку те неизбежно ограничивали их необузданную свободу. Единственным реальным выходом из сложившейся ситуации оставалось скорейшее прекращение войны. Но несколько ведущих членов Временного правительства пришли к этому выводу слишком поздно…

Как утопия стало явью

В обстановке нарастающего хаоса первоначальный революционный энтузиазм в обеих странах очень скоро стал сменяться разочарованием и усталостью. Этим и попытались воспользоваться левые радикалы – «спартаковцы» в Германии и большевики в России.

В Германии социал-демократам, которые оставались самой влиятельной силой в стране, пошедшим на союз с частью военных, удалось воспрепятствовать перерастанию революции в социалистический эксперимент и направить страну по пути постепенных демократических реформ. Правда, отсутствие демократических традиций, груз социально-экономических проблем, доставшийся созданной на обломках кайзеровской империи Веймарской республике, оказался столь значительным, что это в конечном счете привело ее к краху и установлению нацистской диктатуры.

В России же демократический вектор удалось удержать и вовсе на протяжении лишь нескольких месяцев. Большевистские лидеры воспользовались хаосом и в результате военного переворота в октябре 17‑го захватили власть.

Сначала, когда их силы были еще незначительны, они использовали хаос, чтобы расчистить себе дорогу к созданию жесткой диктатуры. А через несколько месяцев, укрепившись, приступили к реализации своего проекта. Было ли такое развитие предопределено? Скорее всего, нет.

Профессиональные историки, анализируя переломные эпизоды драматической истории страны 1917–1919 годов, могут убедительно доказать, как несколько блестящих политических ходов, предпринятых большевиками и их лидером Владимиром Ульяновым-Лениным, обладавшим невероятным политическим чутьем, и, напротив, ошибки и промедления в действиях Временного правительства, а потом и Белого движения повернули Россию по казавшемуся 100 лет назад совершенно невероятным пути. Пути, который радикально изменил не только отечественную, но и мировую историю XX столетия.

Спустя три четверти века этот путь был признан ошибочным и тупиковым, а Россия оказалась примерно в той же точке, с которой стартовала… А Февраль 1917 года так и остался революцией неиспользованных возможностей...