— Хотя UFO полноценная авторская пьеса, благодаря форме — монологам от первого лица — возникает ощущение, что она действительно была записана, а не написана. Это иллюзия или есть в этом ощущении доля правды?

— Я же писатель, моя задача взять тему — из пространства, из Вселенной — и придать ей форму, которая называется пьеса. Конечно, это связано с каким-то моим опытом, все-таки я стараюсь писать о том, что более-менее знаю. Но бывает, что напишешь текст, а потом читаешь, думаешь: о, вот так бы я хотел жить. Мои герои не тождественны мне, зачастую они меня превосходят, являются для меня примером.

— То есть в какой-то момент работы над текстом или спектаклем вы становитесь ведомым самим материалом?

— Да, как будто ты просто являешься проводником темы. Писательство вообще-то весьма скромная миссия. Я на самом деле ничего нового не придумываю. Как говорит один мой герой — нам все это подарили. Мои пьесы и спектакли мне не принадлежат. Они принадлежат разным людям — моим учителям, людям, которые оказали на меня влияние, просто миру.

— Монологи героев UFO напоминают рассказы о неких религиозных откровениях. В то же время по форме это очень простые, очевидные истины, которые каждый человек в глубине души понимает: что многие наши проблемы — от неумения слушать и слышать себя, других людей, природу, от навязанных стереотипов и ложных ценностей. А что для вас слова и мысли ваших героев?

— Это просто способ жизни. Все наше так называемое знание долгое время было сакрализированным. Постмодернизм с его отрицанием абсолютной истины многое десакрализировал и демистифицировал, и в этом, мне кажется, его положительная роль, хотя, конечно, хотелось бы уже выбраться из этой постмодернистской конструкции. Человек постоянно развивается, и такие вещи, как, например, йога и медитация, утратив свой эзотерический характер, становятся просто инструментом развития человека — как физкультура, привычка чистить зубы, хорошее питание или чистый воздух. Не все, но какие-то люди на этой планете развились настолько, что им недостаточно просто есть, спать или даже просто верить в какого-то бога, который нас всех потом помилует или покарает. Этого все-таки недостаточно, чтобы быть человеком или чтобы найти себя. И люди ищут этого развития, и в этих поисках помогают другим развиваться.

— Если не в постмодернизме, то в какой парадигме вы как художник хотели бы существовать?

— Конечно, мы живем в эпоху постмодерна, и никуда от этого не деться. По форме я всегда буду постмодернистом: что бы я ни делал, я все равно повторяю, я использую готовые формы. Самый важный, основополагающий принцип постмодернизма в том, что у каждого истина своя, а соответственно, ее вообще нет. Все развинчено на части. Между тем, мне кажется, что реальность есть, истина и знание существуют, но они не концептуальны. Как только они обретают форму концепции, тут же появляется санитар по имени постмодернизм и снова разбирает ее на части. Но в целом, наверное, искусство приближается к реализму. И я пытаюсь говорить именно о реальности, а не о каких-то мистических явлениях. А мои пьесы и спектакли для меня не столько искусство, сколько вид творчества, который мне самому помогает развиваться.

— Один из персонажей UFO в своем монологе говорит о пути как некоем метафизическом понятии, как о предназначении человека, которое он старается найти. Вы осознаете свой путь? Куда он ведет?

— Когда говорим «путь», мы имеем в виду, что есть и цель. Некоторые считают, что путь и есть цель, но это все игра слов. Путь, как мне кажется, — это абсолютно не концептуальное, не философское понятие, которое очень трудно назвать, его вообще невозможно определить словами. Это некий импульс, который вдруг — или не вдруг — почувствовал человек и который в определенный момент стал направлять его развитие. Это не значит, что он больше не совершает плохих поступков и не ошибается, но означает, что отныне все его действия от похода в туалет до похода в музей или церковь отмечены этим импульсом. Человек это понимает внутри, но объяснить не может, потому что слова сразу превращают это интуитивное ощущение в религиозную догму.

— То есть все самые главные вещи в жизни нельзя выразить словами?

— Можно, наверное. Просто путь — это знать, что ты движешься из А в Б. Хотя может оказаться, что А и Б и путь это одна точка, и ты на самом деле никуда не движешься, но это уже концепция. Так, после разговора с вами я пойду домой, по дороге я могу зайти в магазин, посидеть с друзьями, но при этом я уже иду домой. Некоторые люди живут как сумасшедшие, не понимая, зачем они едят, пьют, воюют, управляют государством. А в ответ на этот вопрос говорят, что это никому неизвестно, и почему-то это их не пугает. Если бы меня вдруг остановили на улице и спросили, куда я иду, а я бы не знал, что ответить, мне бы стало страшно. А вот на большом отрезке — в масштабе целой жизни — эта неизвестность большинству людей почему-то не представляется опасной. Но подумать только — значит, мы шаримся по собственной жизни, как пьяные по городу?

— Театр «Практика» в этом сезоне впервые отправляется на гастроли, в какие города вы едете?

— Да, действительно, это первые наши гастроли за девять лет существования, мы везем свои лучшие спектакли. Для нас это очень важно, мы, конечно, регулярно выезжаем на фестивали, но с полноценными гастролями это не сравнится. Сейчас едем в Екатеринбург и Пермь, после Нового года — в Новосибирск и Питер. Нам много пишут со всей России, постоянно просят приехать — мол, столько читали, слышали, но самим в Москву дорого. Сейчас же вообще гастрольной деятельности нет. Хотя, я знаю, создан специальный комитет во главе с Женей Шерменевой, я надеюсь, он будет эффективно работать, гастроли действительно очень важны и для театров, и для зрителей.

— Вы уже полтора года возглавляете «Практику» в роли художественного руководителя. Что сделано, что хотелось бы сделать?

— У нас сформировалась очень хорошая менеджерская команда во главе с Юрием Милютиным и Машей Горшковой, которой я очень дорожу. Они приводят театр в порядок, делают его в хорошем смысле слова современным продуктом. У нас по-прежнему много проблем, которые мы постепенно решаем. Я очень рад, что могу дать возможность самовыражения другим людям. Например, в этом году наши спектакли «Золушка» и «Петр и Феврония» были названы лучшими многими изданиями, и мне еще более радостно от того, что это не мои спектакли. Играя в этом тесном подвальчике более тридцати спектаклей в месяц, мы зарабатываем более миллиона долларов в год. Мы один из популярнейших театров Москвы. На самом деле это не моя заслуга, это заслуга вначале Эдуарда Боякова, который создал театр, а теперь — нашей команды.

— С точки зрения художественности, эстетики вы будете продолжать ту же линию, что сложилась до вас?

— Конечно. Это важно, это преемственность. Эдуард Бояков заложил «Практику» как театр развития современной культуры и в частности современного текста, и я продолжаю его линию. Да, наверное, каждый художественный руководитель — это новая страница в жизни театра, но это страница в одной книге.

— Какое место театр «Практика», по вашему мнению, занимает в современной театральной среде?

— Я с ужасом думаю о том, что произойдет, если театр «Практика» или «Гоголь-центр» с «Театром.doc» закроют или лишат дотаций. Возникнет просто космическая дыра. У каждого из нас своя миссия и формат, но все мы активно занимаемся современной культурой, анализом явлений современности, знакомим людей с разными видами сознания, другим взглядом на вещи, поднимаем острые вопросы. Это очень важно для общества, особенно сегодня, когда анализа в нашем государстве становится все меньше.

— Как, на ваш взгляд, в последние годы развивался российский театр, какие процессы в нем происходят?

— Не скажу про весь российский театр, но в Москве произошли очень позитивные изменения. Еще три-четыре года назад мне здесь было очень тоскливо, было ощущение, что мы живем в провинции. Но в последние два года в Москве происходит настоящий театральный подъем. Наши спектакли выходят на высокий международный уровень, наши режиссеры — Кирилл Серебренников, Митя Черняков — востребованы на Западе. Мы признаны в Европе и в мире как одна из ведущих театральных держав. Недавно в Нью-Йорке в Центре Барышникова состоялась премьера моей пьесы «Иллюзии», ко мне подходили американцы, о чем-то спрашивали, делились впечатлениями, и это был не праздный интерес, они действительно ценят русский текст, русский театр, русскую культуру.

— Расскажите об этом спектакле.

— Его по моей пьесе поставил Казимир Лиске, он американец, окончил Школу-студию МХАТ, играет у нас в театре. Постановка оказалась очень успешной, получила хорошие рецензии, Кез даже попал на обложку NewПо-моему, у него даже какая-то карьера в Нью-Йорке началась. На премьере для меня было важным увидеть, что есть люди, которые стараются сохранить культурный контакт в эти тяжелые для нашей страны и для всех нас дни. И что самое главное — люди с той стороны океана тоже этого хотят.

— Вы работаете с языком, это ваша профессия. Как бы вы охарактеризовали современную речь, современный русский язык?

— Я сейчас, может быть, навлеку на себя гнев, но скажу: русский язык умер. Язык Гоголя и из более близкого нам времени — язык Платонова и Венечки Ерофеева — уже не может развиваться и не развивается. Я могу это говорить авторитетно как человек, который работает со словом. В язык все больше и больше проникают иностранные слова, конструкции, ритмы, это неизбежно. И запретами этого не остановить, запрет — вообще самое чудовищное и глупое, что можно придумать. Все в мире меняется и принимает новую форму. Мы ужасаемся: что же это такое, мы начинаем говорить языком смс. Ничего, можно и языком смс. Мы от этого не становимся хуже и не деградируем. Можно играть Баха на органе, а можно на консервных банках, и тоже будет очень красиво. А нашим традиционалистам кажется, что исчезновение какой-то формы угрожает им лично, что вместе с ней и их стирают с лица земли, поэтому они так старательно оберегают нас от мата и прочих «угроз».

Мы все думаем, что нужно улучшать внешние факторы. Уходит слово — бороться за длинное слово, уходит русская нация — бороться за русскую нацию, уходит русский мир — бороться за русский мир, уходит религия — бороться за религию. На самом деле нам не за это нужно бороться, это форма. Все формы распадаются. Где Византия? Где великая Греция? Все разлетится, и не будет ни русского мира, ни православия, ни чего-то еще, что мы знаем сегодня. Это не страшно. Главное видеть этот процесс распада и свое место в нем, тогда ты — хозяин формы. Как только мир перестанет бороться с демонами и поймет, что демоны — это только часть энергии его самого, мы в один момент совершим невероятный скачок. Во всем. Мы ведь и воюем, пытаясь улучшать. Но не то улучшаем.

— В репертуаре театра «Практика» появилось несколько детских спектаклей. Каким, по-вашему, должен быть детский театр?

— Детский театр должен быть живым, свободным от догм и азбучных истин, входить в контакт с маленьким человеком, он должен ставить вопросы, а не давать готовые ответы. У нас в «Практике» небольшие камерные спектакли, красивые, развивающие. Когда я вижу, какими глазами дети их смотрят, я даже думаю, что работаю в лучшем месте на планете.

— Кстати, о детстве. Вы помните свое детское ощущение жизни и мира?

— В детстве ты не знаешь, для чего ты живешь, не думаешь ни о каком пути или цели, но при этом как будто бы знаешь, что такое жизнь. Ощущаешь, что цель жизни — жизнь. Живешь для того, чтобы быть живым. Кстати, сейчас я, наверное, и сформулировал суть пути: я иду, чтобы быть живым. Все больше и больше быть живым. Мне как будто кажется, что я не до конца живой, не настолько живой, каким бы мог быть, что какая-то часть меня как будто сделана из пластмассы или пенопласта, поэтому мне нужно постоянно двигаться, чтобы чувствовать жизнь.

— В какие моменты усиливается это ощущение не жизни?

— Когда сердце и ум не соединены с главным импульсом внутри тебя, когда я не успеваю осознать, что я делаю. Когда захлестывают эмоции или устаешь настолько, что теряешь внутреннюю связь с самим собой. Как правило, такие моменты ни к чему хорошему не приводят, в эти минуты совершаются самые главные ошибки.

— А где ваша тихая гавань? Где вы можете отдохнуть и подумать?

— В семье. Я очень люблю свою семью.