— Вы изначально задумывали две части «Горько!» или решили снимать продолжение после успеха первого фильма?

— Нет, изначального замысла не было, но придумывать вторую часть мы начали во время съемок первой. У нас набралось достаточно материала о героях, их страхах, радостях, мечтах, мы пытались представить, что с ними произойдет дальше. А какие важные события в жизни? Свадьба, похороны. Но мы не хотели уходить в мрак и драму, и в какой-то момент в разговоре с Тимуром Бекмамбетовым появилась эта идея фальшивых похорон, которые устраивает главный герой, чтобы избавиться от долгов.

— В фильме чувствуется, что вы любите своих героев со всеми их слабостями, нелепостями и заблуждениями, вы их не делите на плохих и хороших, не обвиняете и не оправдываете. Что для вас служит внутренним ориентиром, позволяющим соблюдать баланс?

— Это все имеет отношение к тому, во что веришь. Мое первое правило, унаследованное от Марка Анатольевича (Захарова. — «Профиль»), в том, что нельзя рассказывать про людей, которых презираешь, считаешь ниже себя. Все герои, которые попадают в зону моего внимания, заслуживают как минимум сочувствия. Иногда жалости. Специального секрета здесь нет, я стараюсь рассказывать историю про тех, кто мне небезразличен. С другой стороны, есть драматургические особенности жанра. В триллере, например, по закону жанра требуется злодей, изначально плохой человек, который противостоит устремлениям главного героя, условный Дарт Вейдер, который просто по своей природе мрак. В комедии же этого не нужно.

— В какой мере история списана с конкретных людей и что в фильме обобщение о нашей жизни, об обществе?

— Обобщение — это результат истории. Придумывая историю, мы идем от частного к общему — от персонажей, их привычек, образа жизни. Критики же часто идут обратной дорогой. Мы с Лешей Казаковым, соавтором сценария, об обобщениях никогда не задумывались: а давай-ка сделаем что-то про социальное неравенство или еще что-то. Мы просто пытались рассказать историю, в которой у каждого из героев свои желания и устремления, а этого проще добиться через социальные конфликты, которые порой микшируются с семейными. Главный вопрос нашей истории — что такое родня, к чему это обязывает? Как можно стать родным человеком или, наоборот, перестать им быть? Что надо сделать, чтобы тебя посчитали своим или же исключили из семьи? Во второй части социальное расслоение не столько важно, как отношения между парами, между любящими людьми, внутри семьи как едином целом.

— Среди прочего, «Горько» — о поколенческом разрыве. Насколько он сейчас силен, по-вашему?

— Поколенческий конфликт существует столько же, сколько этот мир, потому что это естественный ход вещей. Мне даже не кажется нужным об этом задумываться.

— Мне нравится сцена, где один из героев, несущих гроб, говорит о том, как хорошо было при коммунизме, другой — что уже не помнит этого, а третий — что уже не застал. С моей стороны, это, конечно, обобщение, но, мне кажется, это очень точная характеристика сегодняшнего общества…

— Мне тоже этот момент нравится. Но повторюсь: как режиссер я стараюсь избегать обобщений, хотя как зрителю они мне интересны. Мне очень приятно, что вы формулируете в выводах тот или иной эпизод, но поверьте, я эти выводы не закладывал. Я показываю историю, а все возникающие ассоциации и интерпретации — это ваше сотворчество. Вы это почувствовали, а девять человек из десяти — нет, но они уловили что-то другое. Если ты расставляешь акценты и объясняешь, что хорошо, что плохо, что все это значит — ты обедняешь историю. В хорошо рассказанной истории каждый увидит что-то свое: кто-то равнодушных детей, а кто-то непонимающих родителей.

— Вы говорили ранее, что в первом «Горько!» несколько импровизированных сцен. В «Горько 2» актеры импровизировали?

— В первом фильме были запланированные зоны импровизации, которые нужны для того, чтобы, разогрев ситуацию, снять результат. Во втором «Горько» мы действовали немного иначе, брали количеством, делали порядка семнадцати дублей на кадр. Но мы с Лешей всегда готовы к предложениям, никогда не требуем играть строго по написанному, хотя, конечно, какие-то глупости запрещаем говорить. Мы часто меняем текст во время съемок. Смотрим дубль, чувствуем: чего-то не хватает — не те слова, не та эмоция. Переписали, снова порепетировали.

— Что вас привлекает в жанре комедии?

— Мне нравится, что в хорошей комедии есть баланс между лиричным и смешным, между драматическим и комедийным содержанием. И когда мы писали сценарий, стремились вызвать не линейную эмоцию, а палитру чувств, от доброй усмешки до стыда. Не высмеять прожигающим сатирическим лучом, а вызвать сопереживание. Именно это меня в комедии и привлекает — возможность быть объемным.

— Помимо отношения к людям, что еще вы взяли от Марка Захарова как режиссер?

— Пожалуй, самое важное — отношение к комедийному. Марк Анатольевич — один из немногих режиссеров, кто к комедии относится серьезно, как к безграничному полю возможностей, не считая ее более низким жанром по отношению к драме и трагедии. Это очень редкая и в театре, и в кино позиция, мало кто понимает, что заставить человека смеяться ничуть не проще, чем плакать.

— Вы раньше работали в театре? Не хотите вернуться?

— Совсем недавно, полгода назад, у меня было предложение вернуться в театр. Большой. Авторитетный. С хорошими финансовыми ресурсами. Предложение мечты. Еще лет семь назад я бы умер от счастья, но сейчас отказался. В театре есть несколько странностей, которые принимают люди, долго живущие в этой среде. Когда приходишь в театр после большого перерыва, принять эти правила игры довольно сложно. В спектакль можно взять только тех артистов, которые работают в этом театре. Не лучших, не самых выразительных, не необходимых для истории, а тех, кто работает.

Кроме того, сегодня российский театр — это квазирыночная структура, которая существует вне реальной конкуренции. За плохой спектакль тебя, может, пожурят, но вопрос жизни и смерти не стоит. У нас полно театров, которые год за годом выпускают плохие спектакли, на которые никто не ходит, тем не менее они существуют, им выделяются государственные деньги. В кино после неуспеха гораздо сложнее найти следующую работу. Здесь гораздо выше интенсивность работы, больше ответственность, шире аудитория, поэтому мне интересно быть там, где все бурлит, а не в тихом омуте театрального процесса.

— То есть вам важно, чтобы то, что вы делаете, увидели как можно больше людей?

— Да. Это дает адреналин, это заводит. Моя любимая фотография — длинная очередь на «Горько» в провинциальном кинотеатре, для меня это лучшая награда. Когда мы учились, у Марка Анатольевича высшей похвалой была фраза: «Я бы на это билет купил». Для меня важно привлечь внимание широкой аудитории, но, конечно, не любой ценой — понятно, что порнография по количеству просмотров побьет все рекорды. А чтобы вновь и вновь вызывать интерес, нужно постоянно пробовать что-то новое, становиться лучше, по крайней мере пытаться.

— Что сегодня представляет собой народный юмор, на ваш взгляд?

— Вы с меня просите формулу, а я не знаю никаких формул — ни юмора, ни успеха, ни провала. Все, что я пытаюсь делать, мне же и адресовано. Если мне что-то смешно или грустно, то вполне возможно, это вызовет похожие эмоции у других людей. Невозможно шутить для кого-то. Для абстрактного народа. Также важно понимать, что юмор все время меняется, зоны и границы смешного постоянно дрейфуют. Как за этим уследить — не знаю. Наверное, уследить невозможно, можно попытаться получить удовольствие.

— Откуда ваш псевдоним — Жора Крыжовников?

— Несколько лет назад я участвовал в сценарном конкурсе, и люди, которые его проводили, были моими работодателями. Я опасался, что они не дадут мне деньги из опасений быть обвиненными в ангажированности. Да и вообще я сомневался, что они относятся ко мне с интересом. Чтобы скрыть себя, я взял псевдоним, явно звучащий как глупая шутка. Этимологии не существует, это просто смешные буквы, составленные в два слова. А потом мне понравилось, показалось забавным быть кем-то еще, и я с удовольствием играю в эту игру.