— Как вы сейчас оцениваете свою роль в тех событиях?

— К этому времени я уже четыре года работал c властью — в Кремле и для Кремля. Главным моим тогдашним мотивом (а, может, и манией — это как посмотреть) было формирование сильной власти из власти бессильной. Ведь кремлевская власть второй половины 90-х была слаба. Собственно, проект «Преемник» подразумевал такой не катастрофический уход Бориса Ельцина из Кремля, при котором государство не только не разрушается, но и, наоборот, возникает гораздо более сильная власть, чем та, которую мог позволить себе Ельцин.

— Запрос на «некатастрофический сценарий» был со стороны окружения Ельцина?

— Не только. Мы еще весной 1999-го проводили опрос по эмоциональным настроениям в стране. В частности, мы спрашивали о страхах: чего боятся люди? И удивительно, что на втором-третьем месте оказался страх гражданской войны. Какая война? Никаких намеков на гражданскую войну (кроме Северного Кавказа) в стране не было. Люди голодали, но воевать не собирались. Но страх катастрофы сидел в подсознании. Предвыборная кампания Путина должна была дать людям возможность провести революцию в условиях стабильности, а не хаоса. Такая «революция перестраховки», где на каждом этапе избирателю ничего не грозит. В этом смысле схема передачи власти от президента премьеру как преемнику была оптимальной.

— И при этом ставилась задача добиться усиления власти.

— Да, это удалось. Другой вопрос, что именно мы тогда понимали под усилением власти? Предполагалось, что сильная власть идет с программой необходимых стране правил, защиты норм и ценностей, не мифических, а тех, которые реально поддерживаются людьми. Власть даст всем возможность проявиться, при этом ограждая страну от крайностей гражданских конфликтов и расколов, страхи по поводу которых были тогда велики.

Беда в том, что сильная власть пришла, но она не предложила правил. Она вместо правил предложила себя. Демонстрация силы власти шла на фоне упадка общества. Подобно тому, как сам Путин шел во власть на фоне больного предшественника, его власть самоутверждалась на контрасте с ослабевающим обществом.

— А что же общество?

— Общество описывает все лестным для себя образом: мол, все это сделал Путин, а нас — то есть публику — ставил перед свершившимся фактом. Но ведь игра шла «в четыре руки»: был действующий Путин (как собирательный образ всей команды Кремля), и бездействующее общество, которое устраивало такое положение дел. За редкими исключениями, которые лишь подтверждали правило, общество уходило от действия. А отступая, придумывало себе алиби: «Мы ни при чем — это все Путин!»

— Сейчас уже можно сказать, кому первому в тогдашнем окружении Ельцина пришла в голову мысль сделать ставку на Путина?

— С одной стороны, ответ прост, с другой стороны, ответственность навсегда размыта. Просто то, что в вопросе о преемнике — жизненном, я бы даже сказал, интимном для Ельцина, — наш первый президент никому бы не перепоручил решение. Это его решение. При этом, конечно, число людей, которых записывают или которые записались в «отцы Путина» все увеличивается и увеличивается.

— Кто же знает правду?

— Правда в том, что Кремль был бурлящим ульем, где все разговаривали обо всем — чего теперь себе позволить не могут. Обсуждался изменчивый шорт-лист потенциальных «преемников», где значился не только Путин. Масса обсуждений, в которых участвовали многие хорошо известные люди. В итоге Ельциным был сделан выбор в пользу Путина. А всем прочим осталось объяснять, почему это правильно.

На самом деле, это случайность, хотя в России случайности часто имели роковое значение. Случайность в том смысле, что кадровая скамейка Кремля становилась очень короткой. Сейчас об этом забыли, но тогда Кремль казался в карьерном смысле местом бесперспективным. И не все туда стремились. Так что выбор у Ельцина был не слишком велик.

— Вы считаете, что все-таки это случайность?

— Я имею в виду кадровую сторону дела. Что до ситуации в целом, давайте не зацикливаться на августе 1999-го и посмотрим на водораздел эпох шире. Путин стал директором ФСБ за год до этого — в конце июля 1998-го, а Борис Николаевич, как вы понимаете, на такую должность в решающий для него год мог поставить только абсолютно понятного для себя человека.

На мой взгляд, кризис 1998 года — финансовый, а потом и политический — вообще сильно сдвинул предпочтения Ельцина. С точки зрения Бориса Николаевича либеральная интеллигенция его подвела. И дефолт он рассматривал как провал той команды, которая состояла из интеллигентов, журналистов и прочих экономистов-теоретиков. Это, конечно, гипотеза, но я убежден, что именно осенью 1998-го Ельцин развернулся в сторону силовиков. Иначе в Кремле не появился бы генерал Николай Бордюжа (с сентября 1998 по май 1999 года — секретарь Совета безопасности РФ, одновременно, с декабря 1998 по май 1999-го — руководитель Администрации президента РФ. — «Профиль»), преемником которого в СБ РФ в марте 1999-го как раз и стал Путин.

— То есть это был еще и некий мировоззренческий кризис самого Ельцина?

— Скорее, разочарование в политических талантах интеллигенции. Я даже примерно представляю, когда это случилось: в момент, когда его стали убеждать вернуть Виктора Черномырдина в кресло премьера. Те же самые люди, которые за полгода до этого уговаривали Ельцина убрать Черномырдина из Белого Дома. Но когда Ельцин еще раз прислушался к мнению этих людей, выяснилось, что Дума Черномырдина не утвердит (в сентябре 1998-го, как вы помните, было предпринято две неудачных попытки и третья означала бы неизбежный роспуск Госдумы). Оказалось, что нужен левый, приемлемый для коммунистов кандидат, и тут Ельцин пришел в ярость. Его выбор в пользу силовика был предрешен уже тогда.

— Как вы думаете, люди, которые тогда продвигали Путина, теперь считают эту «случайность» счастливой или наоборот?

— Наверное, в массе своей они чаще разочарованы. Каждый по-разному. Кто-то, как Михаил Ходорковский, имеет для этого более чем достаточные основания. Кто-то разочаровался, зато разбогател. Миллиардер ведь может позволить себе легкое разочарование.

Но дело не в очаровании или в разочаровании (я помню их всех в очарованном состоянии, себя в том числе). Проблема в том, что возникло некое политическое обольщение, в котором Путин, кстати, не виноват. Люди 90-х годов разделяли власть и программу: сперва — власть (желательно, сильная), а потом эта сильная власть будет реализовывать программу (желательно, разумную). Такой подход заметен уже в 1991 году, в тандеме Гайдар-Ельцин. Логика такая: «вы, Борис Николаевич, прикрываете нас силой власти, а программа у нас уже есть». Понимания того, что построение власти само по себе требует программы — идейной, ценностной, и эту программу нельзя достать из кармана «потом», заставив сильную власть осуществлять не что-нибудь, а ее — тогда просто не существовало. Не было этого и в 1999 году. Так что разочарования в Путине со стороны некоторых из тех, кто привел его в Кремль, начались довольно быстро. Первым разочаровался, как известно, Борис Березовский.

— Путин, мне кажется, вполне мог бы им сказать: «Я тут ни при чем, это же было ваше очарование!»

— Рационально рассуждая, как могло быть иначе? Да, мы «склеили» достаточно крепкое «путинское большинство», и оно стало долговременной устойчивой коалицией. Но из кого оно состояло? В том числе, из гигантских масс людей, занятых в военно-промышленном комплексе, в силовых структурах, — людей, которые в 90-е годы были париями. И что же, попав в правящее большинство, они должны были остаться нейтральными, да еще передать судьбу своих интересов «группе Гайдара»? Нет, конечно! Они захотели, чтобы власть осуществляла их программу. Путин это почувствовал и развернул руль.

— Как вы считаете, в будущем передача власти от Путина к другому человеку возможна по «не катастрофическому» сценарию?

— Сравнительно недавно казалось, что ответ на это вопрос прост — да, разумеется. Ведь сам Путин в 2008-м предложил такую модель. Но проблема в том, что он же эту модель и похоронил. В момент, когда была произведена знаменитая «рокировка»: Путин — вновь президент, а Медведев — премьер. Ведь могла быть и более открытая формула возвращения — публично предложить себя в качестве кандидата. Он был бы поддержан большинством, и раскола не вызвал. Наоборот, придал бы выборам интригу.

«Рокировка» 2011 года несла обществу прямое сообщение: первое, что выборы незначимы, и второе, что передать власть от Путина невозможно. Это было признание неудачи сделанного в 2008 году шага. Так что сигнал и обществу, и окружению президента был послан: ничего передать нельзя — харизма Путина по наследству не передается! Ее можно только всеми способами сохранять и укреплять. Вот мы ее и укрепляем всеми способами.

Поэтому, что бы кто ни думал (я уверен, что об это думают и надеются на это не один и не два человека в его окружении), бармы и венец Мономаха по модели 2008 года не достанутся никому. Эта модель уже не сработает, в чем всем еще предстоит убедиться. Итак, мой ответ на ваш вопрос сегодня — «не знаю».

— Насколько реалистичен «катастрофический» сценарий?

— Ровно настолько, насколько реален не катастрофический. Вообще, это русская черта, когда есть «единственный выбор», и альтернативой ему является катастрофа. Все не так. Катастрофа нас ждет, если и дальше настаивать на безальтернативных схемах. Такая схема укрепляет суеверие Системы насчет волшебных качеств Путина.

Мне кажется, у многих людей отключился сектор мозга, который отвечает за восприятие реальности. Путин для них уже не человек, а что-то символическое. Некая персонификация государства. И эта персонификация им важнее, чем сам Путин. В известном смысле Путин как персонаж стал большей ценностью для Системы, чем Путин как человек.

— Вы сказали о «волшебных свойствах Путина». Вы считаете, что ему сопутствует какое-то особое везение в политике, о чем часто говорят?

— Я не думаю, что Путину лишь везло. В отличие от прочих соискателей этого места, он приложил колоссальные усилия. Его вклад в свое избрание, на мой взгляд, больше, чем у Ельцина в его первое избрание. В 1991-м Ельцина избирали как объект вожделения масс, а у Путина, когда в августе 1999-го он стал преемником, рейтинг был 2 процента. Два! То есть, в пределах статистической погрешности. Путин инвестировал все свои способности в то, чтобы выиграть. Я даже не уверен, что он сам прежде знал о некоторых из них: так быстро он развивался и тогда, и потом. Конечно, при этом однажды возникает автоматизм, когда с успехом выходишь из трудных положений, кажется, что так будет всегда. Но это свойственно всем азартным, долго выигрывающим игрокам.

— Сейчас, на ваш взгляд, пора везения прошла? Может ситуация вокруг Украины привести к «катастрофическому сценарию»?

— К катастрофе нас приведут обольщения. Западные санкции основаны на нашей (и людей у власти, в первую очередь) национальной склонности обольщаться. На знании конкурента о том, что в состоянии обольщения мы почти всегда принимаем ложные решения. Обама не исходит из того, что он нас чего-то лишит, а мы поймем, что виноваты. Наоборот, мне кажется, он исходит из того, что мы «сплотим ряды», «сожмем волю в кулак» и в этом зажатом состоянии совершим несусветную глупость. Это в нашей традиции…

— Как вы считаете, сейчас США по-прежнему добиваются смены российского курса по отношению к Киеву или уже хотят большего — «свалить Путина»?

— Я бы предположил последнее, если б не представлял, как разрабатываются решения в американской политике. Там ведь относятся к делу серьезно, не импровизируют. «Свалить Путина» значит свалить нынешнюю систему управления Россией, то есть — создать вакуум власти на гигантском пространстве к востоку от Европы. Кто этот евразийский провал заполнит? Уж точно не США! Они не смогли заполнить даже пустоту, которую создали в Ираке и в Афганистане, что уж говорить о Евразии. Поэтому, я думаю, что такие «цели» находятся вне их реального обсуждения. На такую разрушительную работу способны только мы сами, что и доказали дважды за ХХ век.