От самой школы мало что осталось. Часть здания вообще снесли — оно стало аварийным еще тогда, после нескольких попаданий из танковых орудий. На месте корпуса для младших классов строится православный храм. Недостроенный, он больше напоминает кладбищенскую часовню.

Сам злополучный спортзал, в котором больше 50 часов находились заложники, решено сохранить — несколько лет назад правительство Северной Осетии провело конкурс проектов, который выиграло германское архитектурное бюро. В итоге сгоревший зал оказался внутри тяжелой бетонной конструкции, похожей на саркофаг.

Входя под его свод, приглушают голос. Вдоль стен, исписанных словами соболезнования, как всегда под конец лета, цветы, а в центре, на обугленных досках пола — несколько десятков пластиковых бутылок с водой. Их приносят сюда в память о долгих часах жажды, которую испытывали находившиеся в зале пленники, в том числе маленькие дети. Воду несут, словно дети все еще здесь и живы. Вот только их осиротевшие родители никак не могут понять, зачем они выжили — да и выжили ли?

В тени катастрофы

Беслан, который когда-то был зажиточным и веселым городом, похоже, надолго, если не навсегда оказался в тени катастрофы, случившейся десять лет назад. Не помогает ни знойное, как тогда, осеннее солнце, ни те обновления, с помощью которых городу хотели хоть как-то компенсировать материальные и моральные потери — две новые школы, спортплощадки, дом культуры, отремонтированная мечеть.

Все это мало помогло экономике города, которая, мягко говоря, не процветает. Растущая безработица заставляет жителей уезжать — кого-то во Владикавказ, кого-то и за пределы региона. Уехали многие из потерпевших. Оставшиеся говорят, что им трудно общаться друг с другом, потому что постоянные неизбежные воспоминания о кромешном ужасе тех дней и о страшных потерях слишком тягостны.

Часть активистов общественного комитета «Голос Беслана» все еще продолжает добиваться открытого расследования ошибок силовиков, приведших, по их мнению, к массовой гибели заложников. В 2013 году Европейский суд по правам человека коммуницировал (так называется одна из предварительных процессуальных ступеней) жалобу 447 потерпевших на действия российских властей до трагедии и в ходе захвата заложников. Но похоже, далеко не все истцы сохраняют интерес к судьбе заявлений.

«Меня трижды могли убить»

Казбек Мисиков говорит, что он признателен эксперту комиссии Совета Федерации по расследованию обстоятельств теракта в Беслане Юрию Савельеву, который опубликовал свое особое мнение, отличавшееся от выхолощенных выводов комиссии. Мисикову около 50 лет, но выглядит он старше. Левая рука от запястья до локтя изуродована шрамом. Во время штурма 3 сентября пуля со смещенным центром тяжести попала Казбеку в руку, и первое, что он услышал, когда очнулся в госпитале, были слова врачей о том, что руку придется отнимать.

— Но потом пришли другие врачи, среди них оказался один из лучших московских хирургов, тогдашний завотделением микрохирургии кисти ЦИТО Игорь Голубев. Он сразу сказал, что руку можно прооперировать в Москве, — с благодарностью вспоминает Казбек.

К зданию Первой школы Казбек приезжает на скромной «Ладе». Он показывает на запертые двустворчатые двери: через них утром 1 сентября боевики загоняли в школу людей, которые еще не поняли, что они заложники. Больше 1000 человек — целая толпа — протискивались сквозь узкую горловину двери под окрики вооруженных террористов. Казбек Мисиков и еще несколько мужчин, видя, что боевики торопятся и вот-вот начнут стрелять, стали подсаживать детей, чтобы те могли попасть в здание через окна первого этажа.

— Первым убили здорового мужика, который помогал мальчишке у соседнего окна, — вспоминает Казбек. — А вторым — Рамазана Бетрозова, уже в спортзале, когда он пытался успокоить людей. Боевик просто подошел к нему и в упор выстрелил в затылок. Третьим убили адвоката Болоева. И меня три раза могли убить, но бог меня спас.

Первый раз Казбек запросто мог оказаться на месте мужчины, застреленного под окном. Второй раз — когда боевики вывели из спортзала человек двадцать мужчин покрупней и посадили их отдельно в коридоре напротив мастерской труда. В этот момент двое — мальчик и взрослый мужчина — каким-то образом вырвались из здания и бросились бежать через двор. Боевики стали требовать от пришедших с ними женщин, чтобы те стреляли по бегущим и убили их. Это был тот самый момент, когда женщины заявили командиру группы, что они пришли воевать не с детьми. После этого одна из женщин взорвалась — по-видимому, боевики дистанционно привели в действие взрывное устройство на ее теле. Возникшее замешательство смутило расстрельную команду — из двух десятков отобранных для казни мужчин во двор вывели 17 человек, а остальные каким-то чудом вернулись в зал.

В третий раз Мисиков посмотрел в глаза смерти 2 сентября. Он и его жена Ирина вместе с сыновьями, Ацамазом и Батрадзом, сидели в зале у шведской стенки, и рядом был туалет. Казбек несколько раз выбирался туда за водой, приносил ее в маленькой пластиковой бутылке и передавал тем, кому было уже невмоготу. После очередного рейда бутылку заметил боевик. «Это ваш старший разрешил мне приносить воду детям», — заявил Казбек, глядя в глаза вооруженному человеку. Боевик обернулся на своего товарища, сидевшего на стуле и охранявшего одно из взрывных устройств. Тот посмотрел на Мисикова, на своего подчиненного и коротко кивнул — поддержал его блеф. Первый боевик пропустил Казбека и сильно ударил его прикладом в спину, так, что тот упал.

Сапер не ошибается

Сейчас Казбек Мисиков сидит без работы — дорожно-строительная контора, в которой он числится, последний заказ выполнила несколько месяцев назад. Но когда-то, во время службы в Советской Армии, он получил военную специальность сапера.

— Вот уж не знал, при каких обстоятельствах мне это пригодится, — ухмыляется он и рассказывает, как внимательно наблюдал за боевиками, собиравшими в единую цепь несколько самодельных взрывных устройств в центре зала. — Было понятно, что начнется стрельба, — говорит Мисиков. — Того объема тротила, который они расположили в зале, хватило бы не только для того, чтобы уничтожить нас всех, но и для того, чтобы снести все дома по периметру школы. Поэтому когда я понял, что провод лежит рядом с нами, я постарался незаметно переменить положение и начал его ломать. Это был дешевый провод для слаботочных сетей, таким в раньше в квартирах телефонные розетки разводили. Я подумал: размокну цепь хотя бы в одном месте. Ломал его ногтями, когда боевики не видели. Хотя мне кажется, один заметил — но виду не показал.

Призрачное богатство

Десять лет спустя в рассказах бывших заложников о боевиках чаще, чем раньше, возникают эпизоды, подчеркивающие их готовность проявить снисхождение. Это выглядит не то как отложенный стокгольмский синдром, не то как естественная работа памяти людей, которые десять лет день за днем вспоминают и воспроизводят минуту за минутой те страшные два с небольшим дня в начале сентября 2004-го. Секунды пересыпаются, как мука в жерновах, но никогда не иссякают — просто сегодня поднимается на поверхность одно, завтра другое. Проходящие дни меняют ракурс и оттенки освещения, но никак не могут заглушить боль. Ни жена, ни сыновья Казбека Мисикова разговаривать о том, как они были заложниками и как спаслись, больше ни с кем не хотят: это слишком тяжелые воспоминания.

Еще одна тема, которую в Беслане не любят обсуждать — деньги. Правительство России официально выделило пострадавшим семьям по 100 тысяч рублей на каждого погибшего и по 18 тысяч на погребение. «Цену» ранения определили в 50 тысяч рублей. Получить «гробовые» захотели не все, а из тех, кто был готов забрать выплату, не все смогли это сделать из-за сложностей со сбором документов.

Но кроме государственной помощи были еще весьма внушительные пожертвования граждан и общественных организаций из России и из-за рубежа. Их общий объем остается загадкой, но очевидно, что появление денег не стало бальзамом на раны бесланцев. Распределение помощи сопровождалось скандалами, а в итоге неизвестно ни об одной семье, которой полученные средства позволили бы вести беззаботную жизнь рантье.

У входа в старую школу по-прежнему висит ящик для пожертвований. Реабилитационный центр для потерпевших, задуманный еще в середине 2000-х, существует лишь символически. Единственную систематическую программу реабилитации в Северной Осетии с 2006 года ведет только Алагирский Богоявленский женский монастырь РПЦ.

Школа, в которую не хочется возвращаться

— 3 сентября все началось с двух взрывов, — вспоминает Казбек Мисиков. — Взрывной волной нас бросило на пол. Оба сына были контужены, у жены — перелом основания черепа. Когда узнал, что она тоже в больнице, сказал, что без нее в Москву не поеду. Тогда жену тоже перевели в Москву и оперировали в ЦИТО, там же, где и меня. Она совсем поправилась, ходит на работу. Вспоминать ничего не хочет.

Старшему сыну Казбека, Ацамазу, 1 сентября 2004 года предстояло пойти в 7-й класс. Он благополучно окончил школу и смог поступить в МГИМО: для детей Беслана на некоторое время открылись практически все двери российского образования.

— В МГИМО он пошел на международную экономику, но потом сказал, что хочет изучать политологию — может быть, хотел разобраться, как и почему это с нами произошло, — рассказывает Казбек, явно гордый московскими успехами сына. — Он перешел на отделение политологии в РГГУ и успешно его закончил, уже год работает во Владикавказе, в аппарате правительства Северной Осетии. Младший, Батрадз, в 2004-м пошел в первый класс, и будущей весной закончит одиннадцатилетку.

Батрадз окончит новую Первую школу Беслана. Ее иногда еще называют лужковской — Москва одна из первых откликнулась на бесланскую трагедию и построила в городе две новые современные школы, одна из которых стала новой Первой, когда настоящая Первая превратилась в огромное надгробие. Батрадз говорит, что в новой Первой школе во всех классах училось очень много детей, бывших в те дни в злополучном спортзале и выживших. Никто из них, по словам Батрадза, не вспоминает тех дней в разговорах между собой. Двор и руины здания тоже стараются обходить стороной.

Этим летом Батрадз и еще несколько выживших детей из Первой бесланской школы в последний раз побывали на отдыхе в Загребе, столице Хорватии. Мэрия города сразу же после трагедии заявила о готовности принять для отдыха и реабилитации детей из далекого североосетинского города. Загреб в 1995 году во время войны в Сербской Краине подвергся ракетному обстрелу. «Там тоже хорошо знают, что такое война, и как трудно потом объяснить детям, что весь ужас позади, снова светит солнце, снова можно просто разговаривать, не боясь, что убьют, — говорит Казбек Мисиков. — Очень неудобно выходит, что хорватского мэра за все эти годы никто ни разу еще не пригласил к нам в Беслан».

Опустевший дом

Рая Тотиева живет в частном доме. Дверь открывает ее 75-летний свекор Феликс. Сам он категорически отказывается обсуждать события десятилетней давности, тем более, что всего три недели назад он похоронил жену. Но Рая, высокая светловолосая женщина 54 лет, с по-европейски правильными чертами лица, выходит из-за спины Феликса, поправляет газовую косынку на голове и предлагает пройти в комнату, соблюдая законы гостеприимства. На ее опрятном платье цветы, хоть и выдержанные в темной гамме — у осетин не положено носить траур по детям, если хотя бы один из них остался жив.

— У нас раньше было шумно, — тихо и как-то смущенно улыбаясь, говорит Рая. — У нас с Таймуразом было пятеро детей, и у его брата Сергея с женой Олей еще трое. Дети занимались музыкой — фортепиано, аккордеон. Хорошо было, весело.

Теперь на бесланском мемориальном кладбище в ряд стоят, как на школьной линейке, 6 могил Тотиевых. Младший сын Сергея и Оли Азамат был в школе, но выжил, хотя и был тяжело ранен. Свою дочь Мадину Рая нашла вечером 3 сентября в больнице со множественными осколочными ранениями рук. Обрадовалась: «Ты моя первая ласточка!». Мадина смотрела на нее потемневшими и расширившимися от боли и ужаса глазами и повторяла только, что видела старшую сестру, Любушку, когда та была ранена, но еще жива. Когда в спортзале начался одновременно бой и пожар, Любушку сразу ранило шальной пулей, и Мадина, прежде чем бежать, пристроила ее в маленьком тренировочном зале. Там Любушку и Мадину нашли местные жители, когда бой сместился из спортзала, и они начали вытаскивать раненых из-под догоравших завалов. Выжила только Мадина — Любушка, ее родные сестры Лариса и Катя и брат Сережа остались в школе навсегда.

Лекарство от сердца

После трагедии Рая стала религиозной и вступила в протестантскую общину, она то и дело берет в руки Новый завет. При общине она получила дополнительное образование по социальной психологии. Психологические познания помогают ей держать себя в руках, но Рая все равно старается уйти от разговора о детях и все время вспоминает день 1 сентября и конец лета 2004 года:

— Мы с мужем и детьми были в Сочи. В день отъезда был такой ливень, что ехать не хотелось. Но Таймураз сказал: что нам дадут эти два–три лишних дня? Поехали лучше домой. Не хотелось нам ехать, какие-то предчувствия были.

Рая всегда сама отводила всех детей в школу 1 сентября, но в тот злополучный день они ушли на линейку на час раньше. А Таймураз попросил отгладить ему рубашку. Так, с утюгом в руках, Раю застал звонок соседки: «Где твои дети?» — «Ушли в школу». На том конце провода возникает пауза, и в эти несколько секунд все внутри у Раи успевает оборваться и куда-то рухнуть: «Говори, что случилось?» — «Там заложников взяли».

— В первые минуты не могла понять, что произошло, — вспоминает Рая. — В голове уже вертится это слово — «заложники», а сама ищу туфли на каблуках, чтобы на школьный праздник бежать, и конверт с деньгами, отдать учительнице, на что-то они там собирали в начале года. Плюнула на каблуки, побежала в чем была. Школа от нас за железной дорогой, за улицей Коминтерна. Там у магазинчика толпа людей собралась, что-то кричат мне, а я не слышу, бегу к школе через пустырь вдоль путей. И только слышу, как пули щелкают — они же из школы стали стрелять по всему, что движется, даже котов перестреляли. Я словно голос какой-то услышала: остановись, тебя сейчас убьют, а они выживут и сиротами останутся. Вернулась к этой толпе, а они говорят: ты куда бежала прямо под огонь?

Рая пошла к зданию администрации и там больше двух суток ждала на ступеньках каждого сообщения оперативного штаба, каждого нового известия из школы. Таймураз почти все время был с женой. Дикий стресс в течение десятков часов привел к тому, что у него заболело сердце.

— Мадина, когда заканчивала школу, сказала: «Папа, я хочу стать врачом. Я придумаю лекарство, чтобы твое сердце не болело».

Мадина Тотиева окончила школу в Беслане и поступила в Медицинскую академию во Владикавказе. 9 сентября 2010 года у входа на Центральный рынок Владикавказа смертник из Ингушетии Магомед Латыров привел в действие самодельное взрывное устройство мощностью в 40 килограммов тротила. 18 человек погибли, более 200 были ранены. У Мадины в этот момент проходила лабораторная работа в помещении академии, из открытого окна которого был хорошо слышен удар. Мадина побелела как полотно, и однокурсницы несколько минут не могли вынуть у нее из окоченевших пальцев две сжатые лабораторные реторты. Мадина никогда не акцентировала внимание на том, что она была среди заложников в Беслане. Но ударная волна от взрыва под окнами словно выбросила ее снова в те страшные дни.

После взрыва Мадина перевелась из Академии на медицинское отделение Северо-Осетинского государственного университета и получила специальность провизора. Отец, который работает водителем, ждет, когда его единственная оставшаяся в живых дочь составит ему лекарство от сердца. Но Мадина, кажется, уже достигла на этом пути кое-каких результатов: пару лет назад она вышла замуж, и два месяца назад Рая и Таймураз увидели своего внука. Тем не менее, не проходит и недели, чтобы они не побывали на кладбище. «Я хожу пообщаться с детьми, — задумчиво говорит Рая. — Им бы сегодня было 25, 23, 18… Совсем большие уже». 75-летний Феликс, ставший в этом году прадедом, ходит туда каждый день, как на работу. Сидит у могил в своей огромной кепке, беззвучно шевелит губами — разговаривает со своими шестью внуками, которые уже никогда не подрастут.

Рухсаг ут — по-осетински значит: «Покойтесь в мире».