Юрий Норштейн сказал, что Крым наш, что если бы не мы, там была бы резня и бойня и он присоединяется к мнению своих сестер – севастопольской и симферопольской, а уж они прямо там живут и поэтому знают обстановку. Это породило три типа реакций.

Первый: Норштейн сошел с ума, впал в маразм, а может быть, мы всегда его переоценивали. Так думают очень немногочисленные радикалы, вечно настроенные на поиск врага даже в собственной среде. Он давно ничего не снимал, Господь отнял у него ум и талант. Теперь он озлобился и вымещает свой гнев на украинских властях. Шифровался, прикидывался, но расчехлился.

Второй: Норштейн первым доказал, что художник может быть умен (принято говорить «мудр») и талантлив вне зависимости от своих политических убеждений. Возможно, именно с Норштейна начнется примирение расколовшейся творческой интеллигенции: она вон уж сколько раз делилась по принципу свой–чужой – и всякий раз благополучно объединялась, когда снималась острота проблемы или просто надо было работать вместе. Особенно это касается кинематографистов: кино – дело коллективное, оператору может нравиться Путин, режиссеру – Обама, актеру – Фидель Кастро, а на выходе должны получиться очередная новогодняя комедия «Ужравшийся» или эпический семейный сериал «Течет река Плюхна», и худо-бедно всем приходится уживаться. К тому же потом, как это обычно бывает в русской истории, окажется, что неправы были все.

Третий тип: деятели культуры постепенно начинают прозревать. Они уже понимают, что их свобода – вообще не главное, что Америка не ждет их с печеньками, что наша культура есть культура противостояния, что интересы Державы выше творческой реализации, что на сторону Государства Российского, с двух больших букв, перешли уже все, кроме маргиналов, а Большому Русскому Художнику, с трех больших букв, нужна именно Большая Русская Держава. Все свое великое Норштейн снял в СССР. Вообще Норштейн не еврей, а русский могутный художник, автор эпической «Сказки сказок», где увековечен подвиг народа в войне; он ученик Иванова-Вано, мастера державной мультипликации, и ежик его в тумане был державным, и державна его глубоко имперская «Шинель», над которой он работает имперски долго. У имперцев вообще считается, что неторопкость, как они это называют, и тугодумкость, как это выглядит иногда со стороны, суть приметы глубины и несуетности.

Все три типа были бы противны, если бы не казались так забавны и, главное, наглядны. На самом деле не произошло ничего особенного: пора уже понять, что для художника нормально говорить иногда – ну да, глупости, ничего страшного. А еще естественней – говорить вещи, не совпадающие с мнением публики. У художника есть несколько соблазнов, о которых почему-то неохотно говорят вслух: например, он живет в мире эстетических иерархий, а потому оказывается особенно чуток и внимателен к иерархиям социальным. Ему непривычно жить в неупорядоченном мире. Он сам претендует быть духовной властью и потому интересуется – как соперник или как союзник – властью политической. Ему нужна свобода, кто спорит, и чистая совесть, это уж непременный инструмент, – но нужна и защита, и гарантии, и спокойная работа в мастерской, и свой Евграф Живаго, тайный покровитель.

Все это грустно, однако неизбежно. Прав был Пушкин, когда вынужденно, в безвыходной ситуации, согласился на цензуру Николая – и получил десять лет творчества, после чего расплатился по всем долгам, и не

Вяземскому и тем более не нам его судить. Прав был Гоголь, когда писал «Выбранные места», и прав был Белинский, когда писал «Письмо к Гоголю». Дело художников – спорить, выбирать и расплачиваться; дело читателей и зрителей – учитывать их опыт, запоминать их ошибки и понимать их цену, «высокую себестоимость этих ошибок», как говорилось в умном фильме «Доживем до понедельника». Художник – роль жертвенная, он по определению в центре внимания, и одна из его миссий – публично заблуждаться. Иначе у него не будет той «энергии заблуждения», без которой, по Толстому, сочинять вообще невозможно. Ну просто непонятно, зачем это делать.

В одном новом фильме великого русского режиссера (я дал ему слово пока не разглашать детали) Толстой, уже старый, все мучительно спрашивает: зачем писать вообще? Стоит только думать, кто я и зачем… А в следующей сцене (хороший стык) он, больной, диктует письмо царю – отлично понимая, и это видно в кадре, что царь его не услышит, не поймет, ничего не изменит, и все-таки, все отчаянней выталкивая из себя каждую фразу, он диктует, потому что надо пытаться… Это и есть энергия заблуждения, святая вера в то, что твое слово изменит мир. И надо отличать это заблуждение от банальной корысти: когда лукавый театральный или кинематографический деятель добывает себе очередные льготы, помещения или бюджеты – это один разговор. Когда другой деятель культуры, которому помещения не нужны, но приятно оттеснить более талантливых коллег, пускается в доносы или кричит, что его затравили либералы на американских грантах, – это разговор другой, тоже малоприятный, хотя корысть здесь не так наглядна.

Когда честный художник, независимо от степени его продуктивности, пусть он тысячу лет ничего не снимал или две тысячи лет снимал одно кино, – высказывается вслух без всякой личной выгоды, даже подставляясь при этом, то говорить о его заблуждениях вообще смешно. Просто пора уже не ссылаться на авторитеты, а смиренно понимать, зачем эти авторитеты вообще нужны.

Блок любил гибель и призывал слушать музыку революции, ему так было нужно. Маяковский считал – на собственном печальном опыте, – что единица никому не нужна. Андрей Тарковский увлекался спиритизмом и антропософией. Достоевский ненавидел Салтыкова-Щедрина, а Салтыков‑Щедрин – Золя. Талант не отнимается вследствие заблуждений, антилиберальных либо западнических взглядов. Талант отнимается, когда взглядов нет, а есть корысть или сладострастие падения.

Плюс к тому – это уж конкретно случай Норштейна, – я в принципе могу представить генезис его взглядов. Советский Союз был странным местом, где царили зверские нравы, жестокая идеология и сентиментальнейшее отношение к детям; там делали лучшие сказки, и ничего нет особенного в том, что создатель «Ежика в тумане» считает Крым нашим. Во времена «Ежика» так оно и было, и люди, воспитанные островками советской доброты в океане советского зла, до сих пор сохраняют веру в то, что все они один народ. Ужасно состояние ежика, когда он выходит из тумана. Оставим его там, ибо в тумане он дивный фантом, поэт и мыслитель. А вне тумана – просто ежик, каких полно.