– Ваш театр появился пятнадцать лет назад и стал первым театром мюзиклов в России. Вы начали с классических постановок «Волосы» и «Иисус Христос – cуперзвезда». Чем ваши версии отличаются от бродвейских?

– Мы действительно начали с классики, но что ставить в театре, думаю, не так важно, главное – как ставить. И «Волосы», и «Иисус Христос – cуперзвезда» сорок пять лет назад сделали революцию на Бродвее и во всем мире прежде всего новым рок-мировоззрением. В нашей стране этот жанр и мировоззрение не прижились в массовой культуре, и первые попытки поставить культовую рок-оперу мне казались пародийными эстрадными версиями. Мне хотелось попробовать поставить так, чтобы это признали во всем мире и сами авторы. Собственно, нам это, кажется, в определенной степени удалось: Ллойд Веббер даже участвовал в создании нашей русской версии, а труппа нашего театра вошла в пятерку лучших в мире, играющих «Волосы». После этого мы поставили мюзиклы разных жанров: два мюзикла Гладкова, «Бременские музыканты» и «Пенелопа, или 2+2»; «Три мушкетера» Дунаевского; американский мюзикл Рэнди Баузера «Портрет Дориана Грея»; даже придумали новый жанр – «музыкальное граффити» для спектакля «Битломания» по песням Beatles. Последние годы постановкой новых мюзиклов не занимаемся. Сегодня мы работаем совсем в другом направлении. Вы спрашиваете, чем наши постановки отличались от бродвейских. Наверное, наш жанр можно было определить как драматический мюзикл, которого на Бродвее нет. Но в последних спектаклях даже так определить жанр не получается. Сегодня это сложное смешение жанров, где и текст, и музыка, и даже хореография вплетаются одно в другое, образуя как бы единый драматический язык эсперанто, который понимают или, правильней сказать, чувствуют все, даже неподготовленные зрители. Мы ищем тот путь, который для нас окажется самым органичным и выразительным, используя разные направления: реализм и авангард, гротеск и абсурдизм, – словом, все то, что накопило театральное искусство за время своего существования.

– Мне ближе всего то, что делает Дмитрий Крымов. Думаю, сегодня это единственный театр в России, которому удалось создать свой собственный, при этом русский и при этом принятый всем миром театральный стиль. На гастролях в Нью-Йорке с ним захотел познакомиться и пригласил на обед сам Питер Брук. По идее, должно было бы быть наоборот. Может, сегодня они поменялись местами? Неожиданная трансформация. Возвращаясь к нам, думаю, что пока только один спектакль удалось сделать на таком уровне. Это «Победа над Солнцем». Но уже в этом году мы выпустим еще три или даже четыре новых проекта.

– «Победа над Солнцем» – это ведь реконструкция кубофутуристической оперы Матюшина, Крученых и Малевича. Что в ней от оригинала, что пришлось додумывать? Как вообще появилась идея реконструкции?

– У меня давние творческие отношения с Русским музеем, они делали мои выставки, выпустили альбом моих фотографий. Изначально идея принадлежит Русскому музею. Они предложили этот проект, когда зашла речь о подготовке столетнего юбилея «Черного квадрата». Общими усилиями удалось восстановить максимально аутентичную версию оперы. Изучив все архивы, мы восстановили в точности костюмы Малевича и по его эскизам создали сценографию. Без изменений использовали весь текст Алексея Крученых, пролог Велимира Хлебникова и максимально восстановили музыку Матюшина. Сегодня спектакль у нас существует в двух музыкальных версиях. Первая, где мы в современной электронной версии соединили музыку Матюшина и фрагменты музыки Скрябина, записанной на фонограмму, и вторая – расписана на два «живых» рояля, по нотам Матюшина с элементами импровизации. Именно эту аутентичную версию мы везем в июне на всемирный форум Art Basel в Швейцарию, и есть еще несколько интересных приглашений по миру.

– «Победа над Солнцем» требует особой пластики – преувеличенной, рваной, нелогичной, неестественной, и у вас это получилось. Как вообще в театре вы подходите к хореографии?

– Мне кажется неинтересной современная отечественная хореография. В мире современный балет давно уже развивается по-другому…

– А то, что делает в современном танце Диана Вишнева?

– Диана Вишнева – великолепная классическая балерина, но сама она ведь не ставит, а танцует постановки западных хореографов. Но даже у нее я не видел того стиля, о котором говорю. Мы в театре изначально задумали сделать что-то, чего еще не было, и поэтому вынуждены все начинать с нуля и воспитывать собственные кадры. Так, пятнадцать лет назад мы начали собирать новую труппу и учить ее трем профессиям: современному актерскому мастерству, профессиональному современному вокалу и современной хореографии. У нас также рождаются и воспитываются молодые режиссеры – потрясающе талантливые Леша Смирнов и Грета Шушчевичуте, выпускники ВГИКа, мастерской Сергея Соловьева, я уж не говорю о моем друге Андрее Россинском, с которым мы работаем с семидесятых и по сегодняшний день – вместе руководим театром. У нас свои аранжировщики и свои композиторы – Александр Слизунов и Влад Петровский, которые тоже со мной еще с семидесятых. И хореограф у нас появился свой – это потрясающе талантливая девушка Катя Горячева, которая училась в Европе и Америке и, с моей точки зрения, в свои 24 года несомненно является восходящей звездой. Говоря об актерской труппе, я бы сказал, что за пятнадцать лет у нас сложилась даже какая-то своя школа актерского мастерства, конечно, основанная на системе Станиславского и Михаила Чехова, но при этом непохожая на другие театры. Не могу не упомянуть нескольких самых ярких наших актеров – Веру Зудину, Юлю Григорьеву, Александру Верхошанскую, Яну Куц, Валерия Задонского, Олега Лицкевича, Костю Муранова, Гришу Бродского. Андрей Шугов, Юля Пак, Даша Бурлюкало – очень талантливые, недавно пришедшие в наш театр актеры. Да вообще-то можно перечислить всех. Труппа театра собрана не по балетному принципу звезд и кордебалета, а как «Виртуозы Москвы» – все звезды. На главные роли у нас три–пять равноценных претендентов.

– Кроме «Победы над Солнцем», у вас в театре уже прошли предпремьерные показы еще одного имеющего отношение к началу прошлого столетия спектакля – это «Жилец вершин» на стихи Велимира Хлебникова и музыку Алексея Хвостенко и группы «Аукцыон». На ваш взгляд, что это была за эпоха – русский авангард? Какие условия должны сложиться, чтобы возникло столь же мощное и всеобъемлющее явление?

– «Жилец вершин», кстати, тоже уникальное по жанру произведение. Фактически это современный драматический балет, но при этом танцоры поют стихи Велимира Хлебникова. Что касается русского авангарда, то родился он в момент, когда в России еще не задавили свободу творчества. Да и вообще для рождения любого нового направления в искусстве необходима свобода – и внутренняя, и внешняя. Рождение нового искусства – это не прорыв одного гения, а революция целого поколения. Так было и с французским импрессионизмом, так было и с русским авангардом. Отдельные гении – Шостакович, Пастернак, Мандельштам – могут творить даже при сталинском режиме, но новые направления, судя по всему, при авторитарных режимах не появляются.

– Театр или рок-группа – это всегда коллективное творчество, чем оно отличается от индивидуального?

– Коллективное творчество – очень интересный феномен. Это эффект киномонтажа, когда А+Б равняется не АБ, а В. Это не просто арифметическое сложение, а скорее геометрическое или даже квантовое превращение. Примеров много, но один из самых очевидных, хрестоматийных – это группа Beatles. Собравшись вместе, три одаренных музыканта – Леннон, Харрисон и Маккартни – создали гениальную группу Beatles, которая за пять лет написала более сотни гениальных песен, перевернувших весь мир. А после распада группы те же музыканты ведь не стали менее талантливыми, но каждый из них по отдельности почему-то стал менее продуктивным, написав на уровне Beatles не более трех–пяти песен. В командном творчестве, наверное, есть какое-то взаимопроникновение и взаимовлияние. Коллективное творчество, может быть, как коллективный разум у пчел и муравьев – каждый по отдельности не осознает того, что делают вместе. Может быть, в других масштабах, но похожее происходит и в «Цветах», и в театре, и в других направлениях, где я работаю не один.

– Знаю, что недавно была премьера вашей симфонической сюиты. Вы следите за современной академической музыкой?

– А что конкретно вы называете академической музыкой?

– Например, Дмитрий Курляндский, Сергей Невский, Алексей Сюмак, Борис Филановский. Скажем, Курляндский среди прочего экспериментирует с шумом и отсутствием звука…

– Я в принципе, как представитель классической школы, предпочитаю мелодическую музыку.

Изыскания в области звука мне, несомненно, очень интересны, но я бы назвал это скорее лабораторной работой, нежели музыкой, ведь не случайно еще Моцарт сказал: «Мелодия – душа музыки». Конечно, в разные времена разное называлось формализмом, но я после гения Шостаковича остановился на Шнитке, Губайдулиной и Денисове. Даже Филип Гласс мне кажется не очень интересным, а «Желтая акула» Фрэнка Заппы для меня пример современной музыки. Так называемый формализм в различном виде и под разными названиями существует сегодня во всех направлениях – в изобразительном искусстве, музыке, театре и т. д. Но у нас в стране это в основном вторичная местечковая интерпретация того, что происходит в мире. Под вывеской «концептуальное искусство» можно «продать» все, что угодно, даже то, что к искусству, по идее, не должно иметь отношения. Думаю, Малевич, придумавший концепцию супрематизма, улыбнулся бы, увидев, во что это сегодня превратилось, кстати, сам он в конце жизни вернулся к импрессионалистическому реализму. Бывает, что я ловлю себя на том, что, когда все аплодируют какой-нибудь модной пьесе в стиле так называемого постмодернизма, мне кажется это бездарным пустозвонством, но оно настолько мощно укоренилось, что даже искусствоведы и критики воспринимают это как реальный прорыв и новый язык в театре, кино и т. п. Наверное, такой виток времени. Но если учесть, что в искусстве не должно быть политических границ, то надо все-таки ориентироваться на мнение мировой критики и профессионалов, а не только доморощенных экспертов. Но такое впечатление, что это мало кого волнует, и даже наоборот, лучше не обращать на мир внимания, чтобы не сравнивать. Похоже на то, что было с пафосной советской эстрадой кобзоновского типа, когда она звучала из всех утюгов и восхвалялась повсеместно. Но, видно, такие у нас особенности национального искусства, как особенности национальной охоты и рыбалки. Я с удовольствием наблюдаю за тем, что происходит, и это даже где-то веселит, когда не слишком агрессивно.

– А «4’33’’» Кейджа – это музыка или нет?

– Нет, конечно! Это просто тишина. Как в поп-арте – обычный стул, прикрепленный к стене в рамке, уже не стул, а арт-объект. Но есть же разница между ним и арт-объектами Родена и Микеланджело. Кейдж – это стеб, концепция антимузыки. Так же как чистый лист бумаги или холст – не изобразительное искусство, но может быть концепцией его отсутствия, и тогда уже это актуальное искусство. Я к подобному хулиганству отношусь весело. Почему бы и нет? В одной моей песенке с Верой Полозковой есть фраза «Ничего страшнее тюрьмы твоей головы никогда с тобой не случится». Подобные хулиганства в искусстве, возможно, выпускают голову из «тюрьмы». Это все своеобразный стеб, но для полноценного искусства, думаю, чего-то все-таки там не хватает. Для меня комфортно и так называемое фоновое искусство – это картинки, которые висят в офисах, коридорах и магазинах, музыка, которая звучит в лифтах и в гостиницах, и т. п. Но понятно же, что это не серьезное искусство, хотя и без этого не обойдешься.

– Почему?

– Потому что Леонардо да Винчи не вешают в коридоре. А Вагнера не слушают в лифте. А то заслушаешься и из лифта не выйдешь.

– То есть искусство для вас – это прежде всего сильная эмоция?

– Думаю, это прежде всего попытка докопаться до глубин человеческой природы через его сердце и голову. Но обязательно языком красоты и вкуса, которые еще никем не определены, но являются, наверное, самыми важными и субъективными критериями искусства. Я ищу эту красоту не только в музыке и театре, стараюсь ее поймать в рисунке, живописи, фотографии. Недавно впервые попробовал работать с фарфором, и Петербургский императорский фарфоровый завод скоро выпустит несколько моих авторских сервизов.

– Что вам дает творчество?

– Наверно, какую-то необъяснимую наркотическую радость. Для меня это своеобразная игра, которая отвлекает от мыслей о смерти и при этом завораживает так, что трудно остановиться.

– Эта мысль о смерти – сильная?

– Не знаю, сильная или слабая, но абсолютно естественная. Если человек об этом никогда не думает, то что-то с ним не то. Но не все время же думать о смерти, поэтому я нашел себе занятие – игру, которая мне больше всего подходит. Это ведь действительно приятно – культивировать красоту, как бы «по образу и подобию».

– Вы верите в Бога?

– «Бог» – это просто слово, а, как известно, не все слова точно формулируют суть. Для кого-то это дедушка с бородой на облаке, для кого-то – что-то еще. Каждый это слово понимает по-своему. Я думаю, что всерьез можно ставить вопрос только о существовании высшего разума во Вселенной. Это, собственно, главный вопрос в истории человечества.

– Так высший разум существует?

– Во всяком случае, пока еще никто не доказал обратного. И даже такой атеист, как Стивен Хокинг, недавно в нашем с ним разговоре признал, что его известная фраза «Если кто-то считает, что Бог есть, пусть покажет, где он» некорректна по сути и попсова по форме. Он ведь не может объяснить, к примеру, что взорвалось при Большом взрыве, зародившем Вселенную. Или что находится в черных дырах и многие другие факты, доказанные экспериментами в квантовой физике и механике.

– Где вы с ним разговаривали?

– Я немножко увлекаюсь астрономией и недавно ездил на астрономический форум, где нобелевские лауреаты в разных направлениях – квантовой физики и механики, химии, биологии, археологии – выступали и проводили семинары. Там же был и Стивен, который читал лекцию о черных дырах. Мы провели там целую неделю и несколько раз с ним общались.

– С чего началось увлечение астрономией?

– Даже и не помню. Мне кажется, я всегда этим интересовался. Это как выглядывать из дома на улицу, а еще интересней смотреть из окна в бинокль. Я заказал себе в Лондоне уникальный телескоп ручной сборки, в который можно не только видеть планеты и галактики, но и фотографировать и снимать на видео то, что там происходит. Заглядывая в глубины космоса, осознаешь непостижимость величия высшего разума и лучше понимаешь, что происходит здесь, на Земле.

– Вы бы хотели полететь в космос?

– Нет, конечно. Мне кажется, что принцип «все в жизни надо попробовать» глупый. Порой достаточно представить. А желание забрасывать в космос свое бренное тело – это даже не любопытство, а, скорее, экстремальный способ себя возвеличить, который в действительности результат классического комплекса неполноценности. Если кому-то уж так хочется там побывать, то слетать туда можно и через астрал. Для этого существуют разные традиционные практики и другие известные механизмы. А что касается меня, то я и здесь чувствую себя комфортно. Мне эта жизнь на Земле настолько интересна, что я не собираюсь убегать от нее добровольно.