Чечня приходит в Россию

Северный Кавказ снова попал на первые газетные полосы. На этот раз в связи с серией задержаний обвиняемых в убийстве Бориса Немцова. В социальных сетях и СМИ обсуждают и версию «подкопа под Кадырова», в которой обвиняемые рассматриваются как инструмент для дискредитации первого лица Чечни, и заговор радикальных исламистов, и банальную «бытовуху», и происки внешних сил, готовых поссорить Кремль и его доверенных лиц на Кавказе.

Не будучи криминалистом, я не хотел бы строить дилетантские версии случившейся трагедии, а уж тем паче вносить свой вклад в умножение конспирологических сущностей. Однако кто бы что ни говорил про «северокавказский след» в «деле Немцова», все больше фактов говорят о том, что приоритеты в обсуждении самого турбулентного российского региона существенно изменились. Если раньше происходящее на Северном Кавказе рассматривалось прежде всего в контексте межэтнических отношений, региональной политики, террористической угрозы российской окраины, то сегодня эта тема превратилась в сюжет общероссийского масштаба.

И на первый план выходит не столько отдельно взятая Чечня или Дагестан, сколько восприятие их «ядром России», а также воздействие Северного Кавказа на российскую внутреннюю и внешнеполитическую динамику.

В последний год северокавказские сюжеты были оттеснены на второй план украинским кризисом. Но в те моменты, когда про регион вспоминали, то говорили о нем скорее в контекстуальном ключе. Будь то зимние олимпийские игры в Сочи, реформы управления Северным Кавказом, вылазка боевиков в Грозном в канун ежегодного президентского послания или участие кавказцев в боевых действиях в Донбассе. Социологические опросы прошлого года еще не раз будут изучаться профессионалами. Но те данные, которые мы имеем, уже сейчас дают богатую пищу для размышлений. После ксенофобского всплеска в 2013 году прошлый год зафиксировал возвратные движения. Тут снижение и уровня поддержки лозунга «Хватит кормить Кавказ», и алармистских оценок проблемного российского региона. А по части поддержки внешнеполитических инициатив Кремля лидер Чечни Рамзан Кадыров даст фору любому губернатору «ядровой России». Что, кстати, отразилось и на его оценках со стороны даже русских националистов, увидевших в нем «сильную руку» и едва ли не «настоящего вождя». И даже в зарубежных СМИ образы «кавказца» и «кадыровца» стали рассматриваться едва ли не как «гвардейцев» Кремля.

Так что же, наступил момент обретения единства? Конфликты и сепаратистские угрозы ушли в историю, а Северный Кавказ стал главным носителем и выразителем государственнических ценностей в РФ. Он усиливает, а не ослабляет страну на международной арене, а россияне из других регионов страны более не видят в кавказцах чужаков. Однако, как бы ни хотелось сделать подобные выводы, они выглядят явно преждевременными. И прежде всего потому, что у всякого процесса есть своя цена. Имеется она и у чеченской стабильности. В свое время известный общественный деятель Шамиль Бено в одном из своих выступлений охарактеризовал стиль, принятый в Чечне, как «военно-полевой менеджмент». Без всякой привязки к этой оценке во многом схожую мысль высказала профессор Колумбийского университета, специалист по специфическим видам «менеджмента» в «горячих точках» Кимберли Мартен. Она назвала властную модель северокавказской республики «аутсорсинговым суверенитетом» (при которой центр по аналогии с бизнесом передает ряд своих функций региональному политическому «подрядчику»).

Выгоды от такой модели, на первый взгляд, очевидны. Во-первых, они позволяют переложить на другие плечи многие деликатные проблемы, которые не с руки решать центру, а во-вторых, всегда дают возможность некоего отстраненного взгляда на возникающие время от времени эксцессы, списываемые на ретивых «инициативников» с мест. Однако в стратегическом плане следование этой модели таит в себе серьезные издержки. Особенно, если на аутсорсинг отдается идеологическая сфера, а взаимоотношения между аутсорсером и привлекающей его организацией строятся не на проработанном договоре, а на личных связях.

Как следствие, возникновение лояльности, не связанной непосредственно с лояльностью государству, собственные идеологические приоритеты (в нашем случае клерикализация, избирательная ксенофобия, то есть закрытость для Запада, но открытость для Востока), нарушение общенациональных правил и установлений. Но самое главное – приватизация части властных функций и демонополизация насилия. И когда огромное количество людей, включенных в «военно-полевой менеджмент», поддерживаются в политическом тонусе, а сама их деятельность рассматривается как благо по определению вне всякой привязки к соотношению издержек и приобретений, «хвост начинает постепенно управлять собакой». И не Россия приходит в Чечню (как это задумывалось в 1990-х), а Чечня в Россию. Московская политическая культура вбирает в себя грозненскую, а не наоборот. Традиционно эта ситуация рассматривается правозащитниками как фактор риска. Но риски здесь не столько в гуманитарной сфере, сколько в сфере государственности. Для всего организма власти и управления крайне сложно держать отдельные участки «военно-полевого менеджмента», искренне полагая, что они не затронут другие.