Его фундаментальной причиной стало недовольство новых центров силы того времени – протестантских государств и Франции – монопольным положением католической империи Габсбургов в Центральной Европе. Боевые действия велись чрезвычайно жестоко – на территории немецких земель было уничтожено 40% мирного населения, а в отдельных районах эта цифра доходила до 70%. Была сожжена треть германских городов. Война закончилась Вестфальским миром, зафиксировавшим основы международных правил игры. Этот мир – два, в Мюнстере и Оснабрюке, соглашения между противоборствующими сторонами – готовили несколько сотен представителей католических и протестантских государств. Россия (Русское царство) по настоянию Швеции была включена в число участников нового порядка заочно. Но на этом формирование вестфальской системы не закончилось: Китай против своей воли был втянут в нее в 1840–1842 годах, а Индия – с получением независимости в 1947‑м.

Как писал в книге «Мировой порядок» Генри Киссинджер, «гениальность этой (вестфальской) системы и причина ее распространения по всему миру в том, что ее положения были процедурными, а не содержательными». Центральным среди этих положений было всеобщее признание легитимности и формального равенства государств как «граждан» международной системы. Хотя присутствовали в договорах и чисто материальные положения, как правило, касавшиеся территориального трансфера. Другим важнейшим принципом вестфальской системы стало заимствованное в Аугсбургском религиозном мире правило «чья власть, того и вера», фактически запрещавшее войны за религию. Заметим, что переход территорий одного государства к другому вестфальскими порядками никак не регулировался и не ограничивался и последующие два столетия европейские державы вели войны преимущественно за земли и ресурсы.

Чуть менее чем через 300 лет, в 1914 году, раздраженная тем, что ее недостаточно уважают, Германия втянула Европу в Первую мировую войну. А в 1939‑м Берлин развязал еще более страшный конфликт. Эти две трагедии можно объединить в один масштабный исторический эпизод. Своего рода вторую Тридцатилетнюю войну. Основным итогом этой войны стала единственная за все 400 лет формальная ревизия вестфальского принципа равенства. После 1945‑го избранная группа держав – пять постоянных членов Совета Безопасности ООН – получила уникальное право принимать решения, обязательные к исполнению всеми остальными членами международного сообщества. Цена этого права – победа над Германией и Японией, кульминацией которой стала символическая казнь большинства их лидеров. Именно поэтому невозможно сегодня расширить состав сочтенных членов Совбеза, включив туда Индию, Германию, Японию или Бразилию. Все эти уважаемые государства – либо побежденные, либо никого серьезного не побеждали.

При этом в обоих случаях – и в первой, и во второй Тридцатилетних войнах – источником конфликта стали силы, которые были обойдены в сложившейся системе прав и привилегий. Не случайно великий историк и политический философ Эдвард Карр констатировал в 1939 году: «то, что получило всеобщее определение как «возвращение силовой политики», было на самом деле концом силовой монополии, которой располагали до этого державы status quo». Сейчас силовая монополия нарушена не только в традиционном, военном, измерении. Российская операция в Сирии впервые после 1991 года ограничила Соединенные Штаты в праве уничтожать того, кто им не нравится. Китайская стратегия «Пояса и пути» может стать концом монополии Запада в области экономической и «мягкой» силы. Но удивительным образом инициатива конфронтации по-прежнему принадлежит тем, кто вроде бы должен держаться за существующий порядок вещей.

Более того, парадокс ситуации в наши дни состоит в том, что сейчас, как, собственно, и все годы после конца первой холодной войны, к силовой политике наиболее активно обращались именно те государства, которые вышли из нее победителями. Это США и их европейские союзники. Количество вооруженных интервенций, осуществленных ими за последние 27 лет, несопоставимо с аналогичными деяниями России, Китая (который ни с кем не воевал) и вообще всех остальных стран мира совокупно. Это заставляет задуматься о том, что подлинными ревизионистами, стремящимися пересмотреть международные порядки в более комфортную для себя сторону, являются именно державы Запада.

При этом изначально их ревизионистский напор был обращен к самим основам международного порядка. Не случайно в 1990‑е и первой половине 2000‑х годов было так много разговоров о «конце Вестфаля» и переходе к новой системе координат, в том числе отмирании классического суверенитета. Однако, как подметил в свое время Эдвард Карр, больше всего о снижении значения суверенитета говорят те, кто свой суверенитет способен защитить. Сейчас дело принимает еще более увлекательный оборот. Во главе этого движения вновь встали главные ревизионисты мировой истории – Соединенные Штаты, провозгласившие устами эксцентричного президента Дональда Трампа стратегию, направленную на извлечение односторонних выгод. Таким образом произошло окончательное возвращение к классической для мировой истории борьбе не за ценности, а за ресурсы и доминирование.

Россия, собственно, никогда к пересмотру формальной стороны мирового устройства не призывала. Наоборот, вплоть до 2014 года она неустанно твердила, что международное право нужно соблюдать, а Совет Безопасности ООН – это единственный легитимный орган международного сообщества. Аналогичным образом действовал и Китай. Хотя Пекин и создавал международные финансовые институты, параллельные тем, которые контролируют США, он никогда не ставил под сомнение институты политические. Либеральный мировой порядок, существовавший до последнего времени, экономически полностью устраивал Китай, так как позволял ему копить силы и постепенно позиционировать себя в качестве альтернативного Западу источника ресурсов развития для средних и малых государств. В некотором смысле КНР эффективно паразитировала на глобализации, уводя у ее хозяев – американцев – ресурсы и рабочие места.

Россия и сейчас ведет свою борьбу с Западом, исходя из презумпции необходимости установления неких правил игры. Формально новых, но фактически Москва призывает Запад просто соблюдать существующие со времен Вестфальского мира 1648 года требования к поведению: не вмешиваться во внутренние дела, уважать суверенное равенство и не стремиться к силовому доминированию над другими. Это, кстати, ставит ее в заведомо более уязвимую позицию в условиях разворачивающейся второй холодной войны. Потому что вообще-то целью борьбы, как заметил один ученый коллега, является победа, а не соглашение или сделка. Соглашения фиксируют результат противостояния, но ни в коем случае не определяют его цели и задачи. Поэтому с точки зрения науки о международных отношениях «ревизионистская» Россия не просто хочет договориться, а делает это с позиции слабости. Взывая к уму и даже сердцу партнеров в США и Европе, что в условиях уже начавшегося конфликта нелогично.

Соглашение может стать целью борьбы, только когда противники без оговорок признают легитимность друг друга. Как это было, например, в случае с самой яркой «дипломатической» войной за последние 400 лет – Крымской (1853–1856 годы). Тогда целью главного игрока – императора Наполеона III – было не реализовать сумасшедшие планы британца Пальмерстона по отторжению у России Польши, Прибалтики, Крыма и Кавказа, а восстановить баланс сил в Европе. Что он успешно и сделал после занятия Севастополя. Заметим, кстати, что, как и сейчас, в середине XIX века противники России также действовали в составе коалиции. Но в позапрошлом столетии в основе отношений между державами лежала монархическая легитимность, исполнявшая функцию сродни той, которой сегодня наделен Устав ООН, – ограничивать произвол более сильных государств. К возвращению такой взаимной легитимности и призывают сейчас Россия и Китай.

Другое дело США и их союзники. После завершения холодной войны и краха Советского Союза они только тем и занимались, что нарушали базовые принципы международного общения. Их можно понять, если вспомнить тезис афинских послов в «Пелопонесской войне» Фукидида: «Сильные делают то, что хотят, а слабые – то, что им позволяют сильные», и тем, кто слабее, «лучше подчиниться, чем терпеть величайшие бедствия». Не получилось строить политику таким образом в отношении маленькой, но совсем уж «отмороженной» Северной Кореи, зато формально более серьезному Ирану свою волю навязать получилось. Югославию – крупное европейское государство – просто демонстративно разобрали на запчасти, как угнанный автомобиль. Шутя отправили на тот свет тройку авторитарных лидеров на Ближнем Востоке и подбирались к еще одному. И, наконец, втянули в прямую конфронтацию Россию, поддержав государственный переворот в критически важной для нее стране. А несколько месяцев назад объявили противником Китай, который вообще вел себя по сравнению с относительно задиристой Москвой весьма мирно. Россию обложили мерами экономического давления и периодически пытаются взять «на слабо». Против Китая разворачивается торговая война.

То, что мы наблюдаем сейчас, – это не контратака Запада в буквальном смысле этого понятия. Потому что контратака следует за атакой противника, а на Запад никто не нападал. Да, усомнились в его праве узурпировать вопросы жизни и смерти, сравнительно скромно ответили там, где агрессивность превысила уже все возможные пределы. Но системной борьбы с США и их союзниками никто по большому счету не начинал и начинать не думал. Они сами стали ее инициаторами, после того как в 1991 году исчез единственный сдерживающий фактор – могущественный Советский Союз. В основе вестфальского порядка лежит неписаное, но всеобщее признание многообразия как неизбежности, с которой нужно жить и в условиях которой реализовывать национальные интересы и приоритеты развития. Сердцевина политики Запада после завершения первой холодной войны – это как раз наоборот, отрицание многообразия. Это отрицание принимало подчас карикатурные формы. Достаточно вспомнить громкую статью Френсиса Фукуямы о «конце истории» и грядущей всеобщей унификации. Но практическими последствиями взятого Западом курса стали разрушенный Ближний Восток, разоренные Украина и Молдавия, нелепая политика Европейского союза в отношении России и множество других малосимпатичных вещей. Сейчас однообразия никто не требует. Требуют подчинения.

Вторая холодная война началась не в 2017‑м, а гораздо раньше. Просто после 2014 года она перешла в фазу, когда удары наносит не только одна сторона. Это уже прогресс, и он вызывает на той стороне ярость. В каком-то смысле вторая холодная война стала продолжением первой, хотя и ведется в принципиально других условиях. Природа конфликта не изменилась – власть и престиж, хотя отпал идеологический фактор. Но одновременно вторая холодная война – это часть более масштабного процесса новой адаптации международного порядка к расстановке сил. Оба прошлых раза – в первой половине XVII и первой половине XX века – эта адаптация прошла через настоящие войны, губительные для сотен тысяч и миллионов людей.

Сейчас вероятность возникновения классической, не гибридной войны меньше за счет убийственности оружия, находящегося в распоряжении основных участников процесса. Да, в апреле 2017‑го ракетный удар США по союзной России Сирии имел точечный характер, а в апреле этого года союзники сделали все, чтобы не спровоцировать российскую сторону на самооборону. Но реальностью уже стало балансирование на грани прямого военного столкновения сверхдержав со всегда малопредсказуемым финалом. Скорее всего, если не случится катастрофы, такая борьба может продолжаться гораздо дольше, чем обычный, классический вооруженный конфликт. Однако, сколько бы он ни продолжался, результатом вряд ли станет создание новых правил игры – наследие Вестфальского мира слишком велико и совершенно, чтобы от него отказываться. Скорее всего, итоги будут подведены путем перераспределения ресурсов и власти. И так до следующего раза.

Автор – директор Центра комплексных европейских и международных исследований НИУ ВШЭ, программный директор клуба «Валдай»