– Можно ли говорить о феномене «советского человека»? Был ли тот самый Homo Soveticus, и каковы его отличительные черты?

– По этому поводу существует немало гипотез. Одна из них отсылает к работам Александра Зиновьева и его «Зияющим высотам» (изданная в 1976 году в Швейцарии повесть, описывающая в остросатирической форме общественную жизнь в СССР. – «Профиль»). Именно он, выпускник аспирантуры философского факультета МГУ 1954 года, ввел само представление о Homo Soveticus. Впервые же анализировать советского человека как особый тип начал социолог Герман Дилигенский. Позже уникальный цикл исследований «Человека советского» был осуществлен социологом Юрием Левадой. С тех пор целый ряд других социологов (включая «Левада-центр»), психологов и аналитиков обращаются к этому феномену. Вторая методологическая линия связана с работами придворного философа-марксиста Смирнова. В 60‑х годах он сказал, что сформирована особая новая историческая общность – советский народ. В анализе, который лично мне довелось проводить как психологу, я попытался выделить несколько ключевых особенностей советского человека.

Первый момент, связанный с типологией его ментальности, – у советских людей за достаточно короткий период выработалась вера в существование Центра, который все знает, все может и все понимает, способен все за тебя решить. С одной стороны, когда Александр Солженицын и другие анализировали культ личности, индивидуальные характеристики, например, Сталина, то в этом было много правды. Но, на мой взгляд, именно культ Центра рождает культ личности и особую типологию, а не наоборот. Разве по индивидуальным чертам Мао, Чаушеску, Хонеккер и другие похожи на Сталина? Но во всех тоталитарных системах культ Центра порождал веру в него, суть которой характеризуется следующими строками: «У государственного пульта/Всех поражает вирус культа./Идет зараза от пультА,/Видать, конструкция не та».

При этом культ Центра оправдан только тогда, когда в той или иной системе есть различные формы тяжелейших конфликтов или кризиса. Только в этом случае может быть оправдана жесткая централизованная вертикальная линия управления. Тогда-то и возникают оправдывающие (идеологически, психологически, социологически) конструкции перманентной революции, кризиса, возрастающей классовой борьбы и т. д. При таких ситуациях Центр нужен. Отсюда проистекает вторая особенность советской ментальности, которая есть сейчас и у нас, – постоянный поиск врага. Если врага нет, его изобретают.

Ключевой механизм развития большевистских и любых фундаменталистских режимов – видение всей истории через призму конфликта, для Homo Soveticus конфликт сидит на троне человеческих мотивов и истории. Какая была самая главная песня? «Интернационал» – гимн конфликту. Даже Блок тогда писал: «Мировой пожар в крови – Господи благослови!».

Третья особенность (она тоже проявляется у нас сегодня) – это бегство от свободы, как говорил Эрих Фромм. Бегство от выбора, от принятия решений. Это следует из таких высказываний, как «Сиди и жди – придумают вожди», «Я человек маленький – сверху виднее». За этой особенностью психологически выступает открытый известным психологом Мартином Селигманом «феномен выученной беспомощности». Именно этим оправдываются самые чудовищные поступки. Выдается индульгенция на любые действия, которые совершаются со стороны великого Центра. Это говорит о существовании фанатизма, который возникает в наших сознании и ментальности.

– Но в советский период было много разных периодов – от «военного коммунизма» до НЭПа, от периода массовых репрессий до XX съезда, от застоя до перестройки…

– В разные времена эти три особенности формировались по-разному и имели конкретные формы. Но всегда действовал уникальный механизм системы – механизм селекции состоявшихся людей. После окончания гражданской войны при НЭПе начала развиваться частная инициатива, а далее все произошло практически по будущей формуле Мао Цзэдуна, когда заявили: «Пусть расцветают сто цветов», а потом добавили – «кроме сорняков». И после этого вырубаются все, кто имеет инициативу. Еще одна уникальная селекция, которая повлияла на формирование советской ментальности, – коллективизация, когда в период «раскулачивания» почти истребили людей с инициативой. Государство было главным приватизатором сознания. Все это хорошо описано в романе Замятина «Мы», который иллюстрирует советский психотип.

Механизмы такой «селекции» запускались и в отношении «лженаук» – педологии, генетики. Ключевой момент при всех различиях данных эпох – это вектор тоталитарной системы на схлопывание любого разнообразия.

– «Великий Центр» оформился при Иосифе Сталине?

– Еще до Сталина, уже в действиях закладываемой и Лениным, и Троцким системы. Сталин был удачной персонализацией этого Центра и довел его до фантастического совершенства. Но то же мы видим с Мао и с другими лидерами тоталитарных режимов.

– Но Центр же менялся?

– Культ личности Сталина сменил культ безличности Брежнева. В России всегда жили в эпоху «культпросветов» – просветов между разными культами. После некоторого ослабления тоталитарного контроля система возрождалась, поскольку ее мощная матрица существовала в сознании. Система ведь задала определенного рода мифологию, а с ней, как с формой религии, трудно бороться. Советская мифология жива и все время пытается вновь вернуться на трон. За всеми ностальгическими переживаниями и рассказами о том, что, может быть, вновь возродится «золотой век» СССР, стоят мощные архетипы именно советского человека.

– Кроме мифологии за этим архетипом что-то еще было? Советского человека часто характеризуют как трудолюбивого, бескорыстного, оптимистичного, преданного…

– Идеологическая система делала коллективизм нормой поведения, в отличие от индивидуалистских ценностей. Коллектив превыше всего. Если вспомнить формулу «За Родину, за Сталина», то это была преданность вождю. В результате в мифологии советского человека как симбиоз возникла любовь к государству – знак тождества – к обществу. В нашем сознании они слились, это все равно, как если бы мы верили в переселение душ. «Партия и Ленин – близнецы-братья», «Ленин и теперь живее всех живых». Это была преданность особого, культового вида. Мы же были страной, где поклонялись умершему фараону, лежащему в мавзолее.

– А как же все эти массовые «разговоры на кухне», мы и «они»?

– Это была внутренняя эмиграция, описанная еще Анной Андреевной Ахматовой. Феноменология свободы. Для той же перестройки уникальную роль сыграла особая форма «карнавальной культуры» по Бахтину, в качестве которой в СССР выступила бардовская песня. Без этих песен свободы не было бы явлений, изменяющих наше сознание. Во все времена шла борьба за индивидуальность и за свободу. Тогда она выступала в таких формах, как борьба между журналами «Новый мир» Александра Твардовского и «Октябрь» Всеволода Кочетова. Всегда параллельно существовали линии, связанные с поклонением державности, почвенности, и чаадаевской западной ориентации. Времена идут, а чаадаевофобия не проходит. И сегодня опять мы видим, как все, что связано с поддержкой разнообразия, предается анафеме, и оно на наших глазах опять схлопывается.

– Каковы особенности именно нашего тоталитаризма, и что взяли большевики при создании «нового человека» из прошлого?

– Советская система во многом стала наследницей российской имперскости. Если перефразировать формулу Виктора Черномырдина (какую бы партию мы ни создавали, все равно получается КПСС) – какое государство ни делай, всегда появляется «царская империя» в своих деспотичных размерах. Отсюда мы и наше отличие от многих других стран. Если угодно, у нас исторически имперский тоталитаризм.

Первоначально большевики взяли на вооружение идею обнуления прошлого. Как говорил Троцкий, мы выплавим нового человека, который непременно будет сверхчеловеком. Технологии деперсонализации, деиндивидуализации, которые использовали большевики, не являются их оригинальным открытием. В течение тысячелетий принимались одни и те же решения, чтобы все слушались и превращались в безликую массу. Какой есть замечательный способ, чтобы обеспечить всеобщую занятость, а также управляемость, послушность, безликость? Один из первых уникальных примеров в истории – египетские пирамиды. Второй – Великая Китайская стена. Третий – строительство Беломорско-Балтийского канала. Четвертый – Целина, когда после Великой Отечественной войны встала проблема молодежи. Пятый – БАМ. Если бы родилась такая «великая стройка», как поворот сибирских рек, то вряд ли бы случилась перестройка.

– Закончился ли советский человек?

– Нет. Когда говорят, что СССР может возвратиться, я отношусь к таким высказываниям с иронией, потому что может быть иная архаизация. Но она может быть даже страшнее, с большими разгулами «черной сотни», потому что подобного рода матрицы существуют наряду с тем, что мир стал более разнообразным, и есть множество других движений, которые не сводятся к жесткой тоталитарной логике. Но сегодня совершенно иные массовые технологии манипуляции, которые и не снились советскому руководству. Я имею в виду нынешние технологии телененавидения, а не телевидения.

– Почему, когда в начале 90‑х убрали эту незримую «стенку режима», советский человек никуда не делся?

– Это был небольшой исторический период. Кстати, наибольшее количество оптимистов в России появилось после того, как произошла трансформация Центра, его ослабление в перестроечные времена. Не случайно тогда прорвалось столько литературы и т. п. Так что перестройка и «лихие 90‑е» были как раз глотком свободы, который на то и глоток, чтобы быстро заканчиваться.

Но цензор же не только вовне. Именно благодаря советской системе в массовом сознании существовало суперэго, которое контролировало и воспроизводило все те же самые стереотипы. Поэтому советский человек оказался на редкость мощной конструкцией. Не случайно в те времена появились такие гениальные вещи, как пьеса Евгения Шварца «Дракон», по которой был снят фильм «Убить дракона» (авторы сценария Григорий Горин и Марк Захаров). Этот дракон живет не только вне нас, он поселился и внутри нас. И я вспоминаю высказывания Андрея Битова в 1994–1995 годах: «Трудно писать. Не давят». Обратите внимание, страх в 90‑е годы как механизм контроля сознания только начал отступать, мы почти сделали шаг, но освободиться от культуры страха и прийти к культуре стыда и совести у нас не вышло. Мы какое-то время были в зазоре между ними, но историческая пружина опять сделала свое движение.

– Юрий Левада еще в 2004 году, задолго до противостояния с Западом, Украиной, «духовных скреп» и «традиционных ценностей», отмечал, что соцопросы показывают: как только нашего человека освободили, «он бросился назад, даже не к вчерашнему, а к позавчерашнему дню. Он стал традиционным, он стал представлять собой человека допетровского, а не просто досоветского».

– Исследование Левады четко показывало, что желание стабильного мира, когда работают стереотипы советского человека, не освобождает от страха войти в открытую дверь, а освобождает от принятия собственных решений. Такой человек боится и защищается от любого выбора, и это действует в разные времена. Поэтому от тоталитарной системы к авторитарному типу личности – прямая дорога.

С другой стороны, приходящее поколение уже во многом становится другим. Извините, в туалете филологического факультета МГУ я как-то увидел надпись, которую запомню навсегда: «нас никому не сбить с пути, нам по фигу, куда идти». С нашими детьми все сложнее, уже не мы ими командуем. Они говорят: вы довели этот мир до кризиса, какое право вы имеете нас учить? Ситуация очень меняется. И напомню, столетиями именно молодежь была носителем возмущающего поведения. Помните французскую молодежь во время событий 1968 года? Скоро, не исключаю, вы таких людей увидите на улицах России.

– «Выученная беспомощность» тем не менее сегодня ведет к социальной апатии, потере ценностей. Люди не ходят на выборы, не участвуют в общественно-политической жизни. Есть ли выход из нее?

– В тихом омуте черти водятся. Мы живем во время, когда сталкиваемся с тремя ключевыми вызовами современности – вызовом неопределенности, вызовом сложности и вызовом разнообразия. И в эту эпоху, как говорил создатель философии нестабильности систем Илья Пригожин, даже малый сигнал может изменить движение системы. Не скажу, что у нас завтра окажется огромное количество гавелов, но вместе с тем внутренняя эмиграция так или иначе нарастает не по дням, а по часам. Это говорит о том, что люди освобождаются от приватизированного государством сознания.

– Но образ врага активно культивируется и находит отклик. Это работает по той же старой схеме?

– Абсолютно. Только если раньше была идеология и на троне был коммунистический идеал с риторикой «свобода, равенство, братство», то теперь, чтобы был перманентный кризис, на троне в системе оказался идеал безопасности. При нем всегда наиболее востребована негативная мобилизация и тем самым обезличивание. В этом отличие даже от сталинских времен, когда были ценностные идеологические идеалы. Сегодня богом России оказывается безопасность, а чтобы этот идеал оправдывался, всегда нужны конфликты, кризисы. И если бы Троцкий посмотрел на современные политические решения, он бы сказал, питомцы вы мои, вы никогда не уйдете от перманентной революции.

– То есть нынешняя деидеологизированная система менее устойчива, если сравнивать со сталинской, которая пережила даже смерть самого вождя?

– Никакая система, которая стоит на точке вертикали, не может долго существовать. Так или иначе, вертикаль при поликультурной, разнообразной системе рано или поздно ломается. В мире растущего разнообразия говорить о самоизоляции России в стиле Северной Кореи наивно. Пример из психологии повседневности. Когда мы с Анатолием Лысенко, создателем «Взгляда» и российского телевидения, выступали перед молодыми журналистами, одна из девушек сказала: «Нам кажется, что за вашими выступлениями проступает немножко теплое отношение к ним».  «К кому к ним?» – спросил Лысенко. «К Западу», – ответила она. Лысенко улыбнулся и спросил: «Вы не любите Запад?» «Конечно!» – ответила студентка. «Тогда у меня просьба к вам и ко всем сидящим в зале – сбросьте, пожалуйста, все западные вещи, которые на вас, надо от него окончательно освободиться», – предложил Лысенко. В зале повисла пауза.

Так что сбросьте все инновации, связанные с IT и другими технологиями, с интернетом и т.д., откажитесь от всего этого, и тогда может быть самоизоляция. Но я еще раз говорю, что пещерный сценарий мне представляется маловероятным.

– Судя по результатам соцопросов, касающихся отношения к Западу, Украине, Путину, у многих россиян сегодня возникает даже не двоемыслие, а троемыслие…

– Соцопросы фиксируют лишь мотивировки. А именно – соответствие тем или иным социальным ожиданиям. Мы вновь живем, под собою не чуя страны. И оказались в ситуации рейтингового гипноза.

С позиции психоанализа, это явление называется механизмом рационализации, психологической защиты – обесценивания того, что вы не можете достать, добыть. Тем самым человек не лжет себе, он на самом деле защищается, чтобы обрести свою стабильность и психологическую устойчивость. Мы имеем матрицу советского человека. Через нее, как с помощью рыцарских доспехов, мы защищаемся от всего и фильтруем все, что может разрушить наше с вами собственное Я.

Есть люди, готовые к принятию изменений, есть те, которые любыми способами бегут и защищаются от них. Великую психотехнологию страуса, который прячет голову в песок, никто не отменял. А мы часто прячем голову в песок, прежде всего от самих себя.

Помимо этого, у психологов есть такой термин – когнитивная сложность. Например, на Севере есть народы, у которых в языке 20 или 30 наименований снега, а у нас с вами 3–4. Так вот, когнитивная сложность нашего народа при всех изменениях возрастает, и вы абсолютно правы – не двоемыслие, не троемыслие, я воспользуюсь гениальной формулой Бахтина – что бы ни происходило, у нас с вами полифония сознания.

– Звучит как-то страшновато…

– На самом деле нет, в вас всегда живут разные спорящие люди, и вы ведете диалог и с собой постоянно, и через него, споря с самим собой, вы испытываете святое недовольство. И поэтому всегда, когда это есть, у нас с вами и у страны существует шанс на развитие.