Часто приходится слышать, что за почти три года, прошедших со времени появления «вежливых людей» в Крыму, мир – по крайней мере в том, что касается отношений России и Запада, – изменился до неузнаваемости. Это не так. Изменения ускорились, но начались они раньше и после Крыма просто набрали темп. Неправ будет и тот, кто отнесет начало «новой холодной войны» к событию десятилетней давности – речи Владимира Путина на Мюнхенской конференции по безопасности 10 февраля 2007 года. Тогда стала явной вся степень недовольства официальной Москвы «западными партнерами», а само это выражение в устах российского президента стало с тех пор принимать все более иронический оттенок. Но накапливалось недовольство довольно давно. Корни происходящего сейчас и вовсе уходят во времена, когда Путин еще был влиятельным, но не слишком заметным чиновником питерской мэрии.

Если есть какое-то одно слово, которым лучше всего характеризуется внешняя политика постсоветской России, то это именно «недовольство». Москва была то и дело недовольна «западными партнерами» по самым разным поводам. Антисербский уклон западной политики во время балканских войн 90‑х, операция НАТО в Косово, позиция США и Европы по войне в Чечне, принятие в НАТО бывших советских сателлитов из Восточной Европы, вторжение США и их союзников в Ирак в 2003 году и, наконец, украинская «оранжевая революция», которую в Москве сразу начали толковать исключительно в геополитическом ключе, – вот основные причины российского недовольства в эпоху позднего Ельцина и раннего Путина. Лишь первые два-три путинских года воспринимались на этом фоне как медовый месяц России и Запада. Длился он, правда, недолго.

Причины этого довольно несложно свести воедино. Главная: после распада СССР Россия и западные партнеры (без кавычек и путинской иронии) ни разу подробно и комплексно не обсуждали то, как могут и будут строиться их дальнейшие отношения. Все проблемы решались ad hoc, по мере поступления и без какой-либо общей стратегической рамки. При этом российские и западные представления о целом ряде геополитических проблем и ситуаций, существенных для обеих сторон, с самого начала были разными и расходились чем дальше, тем сильнее.

1. Пост-СССР.

Признав независимость бывших собратьев по Советскому Союзу, Россия не перестала считать большую часть из них, прежде всего Украину, Белоруссию и Казахстан, входящими в сферу ее «естественных интересов». Отсюда крайне болезненная реакция Москвы как на «оранжевую революцию» 2004 года, так и на Майдан 2014‑го. Судя по всему, ни сам Путин, ни близкие к Кремлю аналитики не лгут, когда объясняют причины крымской эскапады опасениями Москвы за собственную безопасность и страхом перед очередным геополитическим поражением. В российскую картину мира Украина и Белоруссия входят как нечто «свое», вне зависимости от того, как на эту ситуацию смотрят в самих этих странах. Запад же в данном случае воспринимается как однозначный соперник России в борьбе за остатки ее былой империи.

Западный взгляд на проблемы постсоветского пространства в последние 10–15 лет не раз менялся, чего в России не захотели заметить. В США интервенционизм неоконов из окружения Буша-младшего, искренне веривших в экспорт демократии, сменился более дистанцированным подходом Барака Обамы. Для него бывший СССР вообще не представлял большого интереса, а «перезагрузка» отношений с Россией была задумана скорее как заморозка. В Вашингтоне рассуждали примерно так: будем с русскими мило улыбаться друг другу, «пустим под нож» какое-то количество ядерных ракет, может быть, они по мере сил помогут нам в Афганистане, а в остальном пусть все остается более или менее как есть. В качестве приоритетов своей внешней политики Обама видел Юго-Восточную Азию, Латинскую Америку и Африку, но по иронии истории заниматься ему пришлось в основном Ближним Востоком, Россией и ее соседями.

Что касается Евросоюза, то здесь эйфория, связанная с экспансией на восток, к концу прошлого десятилетия давно прошла. Выяснилось, что «бедные родственники» даже из числа уже принятых в ЕС (Румыния, Болгария) слишком бедны и неустроенны. С началом мировой экономической рецессии Европе стало не до дальнейшего расширения. Тот факт, что украинский кризис оказался спровоцирован неподписанием Виктором Януковичем договора об ассоциации с ЕС на исходе 2013 года, смотрится сейчас как трагическое недоразумение. Оно было вызвано, с одной стороны, политической инерцией евроэлиты, воспринявшей поступок Януковича как пощечину (хотя о полноправном членстве Украины в ЕС Брюссель говорил лишь как об отдаленной перспективе), а с другой – неожиданно сильной революционной энергией проевропейской части украинского общества. США, которых в России немедленно обвинили в грандиозной геополитической провокации, на самом деле держались на втором плане, а после начала войны на Донбассе отошли в сторону, не войдя ни в нормандский, ни в минский переговорный формат.

Бездарность и преступность Януковича, упрямство и близорукость Европы, наивные надежды и пассионарность Майдана, а также, назовем это так, оборонительная агрессивность России – в которой Запад увидел агрессивность наступательную – в сумме привели к нынешнему украинскому конфликту, конца которому не видно. Добавим, что западные страхи перед «встающей с колен» Россией подхлестнула «война 08.08.08» с Грузией, после которой действия Москвы в отношении Украины были восприняты западными элитами как часть некоего путинского плана частичной реставрации СССР. Так возник пейзаж «новой холодной войны», для Украины, впрочем, вполне «горячей».

2. НАТО. 

Один из самых популярных политических мифов постсоветской России – якобы данное западными лидерами еще Михаилу Горбачеву заверение не расширять НАТО за счет бывших социалистических стран Восточной Европы. Никаких документальных подтверждений такого обещания не найдено, но расширение НАТО на восток воспринимается почти всеми в России как действие а) враждебное и б) нечестное. В мюнхенской речи Путин, упомянув о тех самых западных «заверениях, которые давались после роспуска Варшавского договора», заявил, что НАТО «выдвигает свои передовые силы к нашим государственным границам». В этих заявлениях трудно отделить подлинные опасения от политической игры. Ведь Путин – достаточно информированный человек для того, чтобы знать, что как раз 2000‑е годы стали для НАТО временем наибольшего упадка. Великобритания, Франция, Германия провели в эти годы заметные сокращения вооруженных сил. США вывели из Европы часть своего контингента. На саммитах НАТО американцы вечно жаловались на то, что европейские союзники слишком мало платят в кассу альянса и не в состоянии выполнить собственное обязательство – тратить на оборону не менее 2% ВВП.

Зато для Кремля представление об «американских танках у наших границ» и особенно начатые Бушем, свернутые, но потом частично возобновленные Обамой планы размещения системы ПРО на востоке Европы стали удобным идеологическим обоснованием той мобилизационной политики, которую Путин начал проводить в стране после подавления протестных выступлений 2011–2012 годов. Осязаемым итогом такой политики стал «Крымнаш». Он, однако, имел неожиданное последствие: Россия действительно разбудила и оживила находившееся почти в анабиозе НАТО. Теперь политическая конфронтация на востоке Европы дополнилась элементами военной: Москва перебросила ракетные установки под Калининград и дополнительные подразделения – к границам Белоруссии и балтийских стран, куда, в свою очередь, направлены и новые войсковые части НАТО. Слова Путина о натовских «передовых силах», сказанные в 2007 году в совсем иной военно-политической обстановке, стали self-fulfilling prophecy – «самоисполняющимся пророчеством».

3. Мировые полюса.

В мюнхенской речи Путина есть по меньшей мере один момент, который сегодня кажется анахронизмом. Это ссылки российского президента на Устав ООН и призывы опираться в решении международных проблем на ту же ООН и ОБСЕ (которая, впрочем, вызывала уже тогда недовольство Путина из-за критики внутренних порядков в России). Кремль долгое время, по крайней мере на уровне риторики, выступал в поддержку той системы международных отношений, которую символизировали послевоенные соглашения о структуре ООН, где Россия обладает правом вето в Совете Безопасности, и Хельсинкский акт 1975 года. Их принципы российская политика противопоставляла односторонним действиям США, которые толковала как попытку создания и укрепления «однополярного мира». Этому противопоставлялась концепция «многополярности» как залога более стабильного и справедливого мироустройства. На практике это означало нарочитую (порой вопреки прагматическим интересам) дружбу с Китаем и попытки разъединить Европу и США. Достаточно вспомнить недолговечную «ось Париж – Берлин – Москва» 2003 года, когда лидеры Франции, Германии и России дружно возмущались американо-британским вторжением в Ирак.

2014 год означал разрыв Москвы с этой оборонительной линией внешней политики. Произошел переход в наступление, которое, повторим, трактуется в самой России как вызванное интересами геополитической обороны, т. е. своего рода бегство вперед – в духе известной аргументации «не возьми мы Крым, завтра там были бы солдаты НАТО». Всякие ссылки на международно-правовые установления оказались отброшены, зато зазвучали, особенно в связи с Крымом, аргументы историко-идеологического толка. Терпеливая и рассчитанная на долгий срок внешнеполитическая игра 2000‑х годов, в которой большую роль играли забуксовавшие потом нефтегазовые и другие экономические проекты, сменилась опорой на совсем иные средства: военную силу (Украина), политическое давление (Армения, Белоруссия), выстраивание сети зарубежных союзников (политические силы из числа правых и левых радикалов в странах ЕС), медиакампании, нацеленные на зарубежную аудиторию, попытки использования в политических целях русскоязычных меньшинств в Европе и т. д.

Целью этих усилий является все тот же «многополярный мир», в котором Россия могла бы занять место рядом с другими ведущими державами, прежде всего США и Китаем. Это не соответствует экономическому, технологическому, социальному и демографическому потенциалу сегодняшней РФ, которая, за вычетом ядерного арсенала, вполне соответствует определению, данному Бараком Обамой, – «региональная держава». Это совсем не низкий статус, страны вроде Индии, Японии или Австралии он вполне устраивает. Но, в отличие от России, в прошлом они не были державами мировыми и не испытывают в связи с этим фантомных болей.

Видимо, российское руководство считает, что завышенная цель оправдывает риск: ведь можно сорвать банк. Но для того чтобы войти в новую «большую тройку», прежнюю систему международных отношений следует уже не защищать, а, наоборот, доламывать. Тем более что на данный момент этому способствует и затянувшийся кризис в Европе, и неожиданный приход к власти в США Дональда Трампа, чья внешняя политика при всей ее непредсказуемости, судя по всему, в любом случае будет революционной.

Это рискованная игра. Трудно судить, насколько Владимир Путин осознает это: психология человека, более полутора десятков лет располагающего огромной властью, имеет свою специфику. Со времен мюнхенской речи, уже достаточно радикальной по своему антизападному запалу, российский лидер неизменно эволюционировал в сторону еще большего радикализма. Из осторожного консерватора, каким Путин казался в первые годы правления, он превратился в геополитического революционера. Но революции имеют свойство часто заканчиваться совсем не так, как представляли себе их инициаторы. В феврале 2017 года, накануне столетия Февральской революции, это вспоминается особенно отчетливо.