– Как и почему вы взялись за постановку пьесы о Нюрнбергском процессе?

– Мы с Эдуардом Бояковым знакомы несколько лет, и я уже ставила спектакль «Звездная пыль» на Малой сцене МХАТ. После той постановки, когда стало ясно, что никто никого не убил (смеется), мы поняли, что можем и дальше работать вместе. Я знаю, что Эдуард предлагал «Нюрнбергский вальс» нескольким режиссерам. Когда он предложил его мне и я прочитала эту пьесу историка и писателя Александра Звягинцева, то сразу поняла, что в спектакль нужно добавить музыку Вагнера. В пьесе две линии: сам судебный процесс и любовный сюжет, где красный офицер влюбляется в белую эмигрантку, и эта любовь обречена, потому что он должен вернуться в СССР, а ей не разрешат туда поехать, да и если разрешат, это кончится плохо. В этой истории я увидела Тристана и Изольду, поэтому и подумала о Вагнере. Эдуарду это понравилось, и мы начали работать.

– Было ли что-то еще, что зацепило вас в этой пьесе?

– Некоторые говорили мне: «Как ты могла согласиться делать политический спектакль, да еще во МХАТ?» А мне кажется, что нужно быть просто сумасшедшим, чтобы отказаться от возможности поработать на Большой сцене МХАТ имени Горького. Я ведь еще считаюсь молодым режиссером – до 35 лет все режиссеры называются молодыми. Было бы странно упустить такой шанс.

Что касается темы спектакля, то мне кажется, что о Нюрнбергском процессе сейчас нужно говорить. Если мы пойдем на улицу и спросим у прохожих, то выясним, что никто про него толком не знает.

Когда читаешь материалы процесса – а у нас в спектакле использованы эти документы, допросы фашистов, – то просто челюсть отвисает от того, что там было и как они себя вели. Они говорили, что никого не убивали, а Геринг язвил, что победитель всегда прав, а этот процесс – цирк и, мол, Германия превыше всего. Все эти материалы по-настоящему нигде не изучают.

Мне была интересна и политическая сторона спектакля, и любовная. Я добавила туда миф, потому что если ставить просто, как написано, если нет каких-то дополнительных знаков, символов, то это не театр, хотя так порой и ставят. Но зачем мне показывать то, что просто написано в тексте, – пьесу я и дома прочитать могу. Зачем для этого идти в театр?

– Вы работаете с разными театрами. А что для вас сотрудничество с МХАТ и его худруком Бояковым?

– Когда я только приехала в Москву, поступила во ВГИК, я дружила со студентами разных вузов, и мы вместе ходили в Театр имени Пушкина, «Сатирикон», Театр наций и другие. Но когда мы проходили мимо МХАТ и я говорила: «А пойдем сюда?», друзья отвечали: «Нет! Сюда мы точно не пойдем! Никогда! Пойдем туда, через дорогу» – и показывали на Театр Пушкина. А теперь я вижу, как меняется сам МХАТ и отношение к нему.

Когда я ставила «Звездную пыль», у нас с Бояковым были творческие конфликты. Он ведь такой: контролирует всех и вся, он должен все знать и быть везде. И мы, бывало, спорили. С Эдуардом не всегда просто, но здесь всегда идет диалог, и никто никогда не переходит на личности, не делает никому гадостей. Как художник ты можешь спорить с руководителем театра, и вы можете найти решение, которое удовлетворит всех. И оно даже лучше.

МХАТ стал для меня почти домом, сюда приятно прийти, здесь тебе улыбаются. Здесь есть некая общность. Я не вижу здесь людей убитых, унылых, которых достала работа. Я однажды написала в Facebook об этом, а какие-то бабули прокомментировали: мол, все понятно, ты просто подлизываешься. Но это неправда, я сама-то не цветочек, и моя работа здесь порой шла непросто. Но мне действительно нравится приходить сюда, здесь есть атмосфера: люди рады тебе, готовы помочь. В Ночь театров во МХАТ был перформанс, и осветитель в три часа ночи ставил мне свет, приехал сюда на велике. Он не был обязан это делать, не получал за это денег. Он просто сказал: «Я всю жизнь ищу людей, у которых глаза горят, а у тебя они горят».

– В прошлом вы сотрудничали с еще одним знаменитым, можно даже сказать, легендарным человеком – художником Михаилом Шемякиным (спектакль «Нью-Йорк. 80-е. Мы!»). Каково было работать с ним?

– О, он один из моих учителей. Я всегда хотела таких учителей, и жизнь мне их дарит. Я тогда только окончила ВГИК, и мне предложили пойти в Театр Стаса Намина. А там дали ставить спектакль по воспоминаниям Шемякина и отправили знакомиться с ним во Францию, в его замок. Из всех, кого я встречала, он самый настоящий добрый учитель, и у него удивительный такт.

– Вообще-то он производит впечатление человека жесткого, сурового.

– Нет, он невероятный и был для меня просто как отец. Я была зеленым неопытным режиссером, мне было 24 года. Когда мы ставили спектакль уже в Москве, он спрашивал: «Вы боитесь?» Еще бы! Но когда он хотел что-то исправить, то делал это очень деликатно: отводил меня в сторону и говорил: «А что если сделать так и так?» То есть он хотел, чтобы это выглядело, словно вся инициатива исходит от меня. Обычно ведь как делают? Наоборот, демонстративно показывают тебе, что ты не умеешь того, не понимаешь этого. Он бы мог просто сказать: «Нет, давайте по-другому», но он не делал так, потому что уважал меня и хотел, чтобы все думали, что это я сама сделала.

С Наминым у меня были сложные отношения. Я порой даже плакала, а Шемякин меня поддерживал и утешал. Он говорил: «Если хочешь быть режиссером, то должна отрастить себе вот такие яйца». Мечтаю поработать с ним еще. Он ведь, кстати, собирается ставить во МХАТ спектакль «Песочный человек» по Гофману. Думаю, это будет волшебно.

– Вы сказали, что жизнь дарит вам учителей...

– Да, ведь режиссер – это все-таки мужская профессия: ты должна руководить людьми, заставлять их делать то, что они, возможно, и не хотят. Здесь важен мужской опыт и поддержка. В Литве у меня был учитель Валентинас Масальскис, очень крутой наш режиссер и актер, а в Москве я попала к Сергею Соловьеву во ВГИК. Я ехала поступать в ГИТИС, но когда не поступила, мама сказала, что есть еще и ВГИК. А я совсем не знала, что это такое. И вот меня словно Бог привел к Соловьеву. Я очень люблю этого мастера, он дал мне невероятную свободу. Учиться у него просто праздник. Мы делали какие-то немыслимые вещи: например, ставили спектакль в туалете, а поскольку там могли поместиться только 20 зрителей, играли его три раза подряд. Студенты другого курса Соловьева превратили аудиторию в бассейн, запустили туда живых карпов и играли в воде среди рыб. Такого больше нет нигде. Это была сумасшедшая мастерская, научившая меня свободе и красоте.

– Надо быть очень смелой, чтобы, как вы в 20 лет, поехать поступать в московский театральный институт, почти не зная русского языка. Думали ли вы в юности, что будете жить и работать в России?

– Я очень люблю большие города, и в Литве мне было немного душно. Когда я сказала своему педагогу, что хочу поехать в Россию, он ответил: «Грета, уезжай немедленно, ты со своим характером здесь всех убьешь!» Кому-то, наоборот, нравится маленький город, где все мило, все всех знают, но это не для меня. В Москве у меня больше возможностей. Здесь ты можешь идти в толпе людей в метро и страдать. А потом вдруг тебе приходит в голову: «Да ведь здесь все тоже страдают», и тебя отпускает (смеется).

Я люблю быть в движении, хотя могу закрыться дома и сидеть одна. Но для работы мне нужен именно большой город. Правда, здесь у меня огромные проблемы с документами. И после того как я познакомилась с русскими, мне немного скучно в Европе. Нет, это прекрасно – попить вина и посмотреть другие страны, но там нет такого духа, как здесь, и юмор другой. Там сложно представить этот русский надрыв, разговоры о Боге и Вселенной. Я очень люблю Европу, но разговаривать мы там будем все равно больше о еде.

Литва же – вообще отдельный мир. Она часть Европы, но, возможно, из-за того, что мы позже всех приняли христианство, Литва – это особое пространство, сказочное. Один мой знакомый сказал, что литовцы – эльфы. Все-таки мы скорее закрытые и холодные, а в Москве я как-то расслабилась и расцвела. Когда теперь приезжаю в Литву, друзья говорят мне: «Грета, ты уже стала русской».