Архивная публикация 2005 года: "Андрей Шаронов: «Моя работа – излучать оптимизм»"

Прогноз темпов роста российской экономики все чаще корректируется в сторону уменьшения. Об удвоении ВВП к 2010 году всерьез почти никто уже не говорит. Правительство Фрадкова, видимо, пока не в силах переломить эту ситуацию. Премьер даже предлагал «щупать министров» — лишь бы найти источники роста. О том, что происходит в экономике и есть ли политическая воля придать ей ускорение, рассказал «Профилю» заместитель министра экономического развития и торговли РФ Андрей ШАРОНОВ.— Высокая инфляция, отток капитала из страны, растущее недоверие инвесторов — все это предвидели правительственные экономисты. Так почему не удалось выправить ситуацию?

— На самом деле были и более пессимистичные прогнозы, чем реальная нынешняя ситуация. Если посмотреть трехлетнюю ретроспективу, то основным локомотивом нашей экономики была углеводородная отрасль — газ и нефть. И это не новость. Мы резко скакнули по объемам и цене. Прирост только по объемам достигал 12—14% в год. Соответственно — чуть ли не удвоение за короткий промежуток времени. Сейчас эти факторы себя исчерпали. Исчерпаны все возможности прироста экспорта нефти. Чтобы дальше наращивать ее вывоз, у нас нет ни мощностей, ни ресурсов с точки зрения подготовленных месторождений. Плюс приостанавливается ценовой рост. Так что на определенную «полку» мы уже вышли. И другого такого локомотива у нас сейчас нет. Подавляющая часть отраслей демонстрирует очень низкие темпы роста. Есть высокотехнологичные сферы — связь, информатизация, у которых темпы роста в прошлом году были от 14% до 34%. Но их доля в ВВП очень невелика. Так что сегодняшняя ситуация абсолютно предсказуема.

— Когда экономика крайне зависима от нефти, есть ли альтернативные источники роста?

— У нас остается только потребление домашних хозяйств. Народ продолжает много тратить. Но одновременно наблюдается и негативный фактор — серьезный рост импорта, он увеличился в разы. А это дополнительное ограничение на рост, поскольку уменьшается внутреннее производство. Наши товары проигрывают импортным по конкурентоспособности. Закончился период выгод, который начался в 1998 году, после дефолта. Тогда наши товары не стали лучше, они стали дешевле, поэтому резко выигрывали. К 2004 году этот фактор практически исчерпал себя. И сейчас сложилась ситуация, когда наши товары стоят столько же или даже больше, как, например, автомобили, и должны конкурировать с импортными по качественным параметрам.

— Выходит, этот период был пройден неэффективно, не воспользовалась промышленность предоставленными возможностями?

— Недостаточно эффективно. Многие предприятия не воспользовались благоприятной конъюнктурой, когда имели серьезный спрос на свою продукцию. А задача состояла в том, чтобы за это время успеть обновить основные фонды. Кстати, некоторые это сделали, например металлурги. Они начиная с 2000 года демонстрируют серьезный рост инвестиций в переоснащение.

— Зато инфляция показывает рекорды.

— Темпы роста инфляции сейчас по динамике на 2% превышают предыдущий год. Хотя в июне (к прошлому году) произошло замедление. Думаю, дальше такого скачка уже не будет. Но мы серьезно скакнули за январь—май и в прогнозы уже точно не укладываемся. Новые цифры — 10—10,5%.

— Что существеннее повлияло на рост инфляции: повышение тарифов на услуги монополий или монетизация льгот, когда люди получили живые деньги?

— Факторы больше связаны с тарифами и ростом стоимости услуг в три первых месяца. В этом году, с 1 августа, ФСТ повысит тарифы на грузовые железнодорожные перевозки на 4%. Но это будет не смертельное влияние на инфляцию — около 0,1%. И этот шаг позволит нам в будущем году повысить тарифы ниже инфляции — на 7,1% по ж/д, а не на 7,8—8%, как предполагалось. Повышать тарифы в этом году правительство больше не будет. Кроме того, свой вклад в инфляцию внесли, конечно, продукты питания, топливо и монетарные факторы в виде выплат в связи со 122-м законом. У нас небольшой маневр по монетарным факторам сдерживания в связи с тем, что мы не хотим сильно укреплять рубль.

— От задачи удвоения ВВП до 2010 года ваше ведомство уже открестилось — пришлось признать, что это нереально. Как-то вы сказали, что не правительство должно искать возможности удвоения, а предприниматели. Что в глобальном плане зависит от государства?

— Мы исходим из такого очевидного постулата, что не правительство делает экономический рост. Но оно создает среду, которая благоприятствует экономическим агентам или нет, привлекает их либо пугает. И эта среда распадается на несколько факторов: предпринимательский климат, институты и госинвестиции. Последний пункт — предмет острых дискуссий. Одна крайность состоит в том, что правительство должно воспользоваться фантастической внешнеэкономической конъюнктурой, собрать все эти деньги в кулак и направить их в экономику, вызвав тем самым серьезное оживление. Вторая крайность: государство — плохой инвестор. И все, что оно делает, делает гораздо менее эффективно, чем частный собственник. Такова человеческая природа: вы тратите свои деньги, а я, как чиновник, — чужие. И меня не сильно волнует, эффективно я их потрачу или нет. На наш взгляд, истина лежит посредине, даже несколько ближе к институтам. Никто, кроме государства, не может создать их. Никто больше не обладает ни законодательной, ни правоприменительной, ни надзорной функциями. Считаю, что государство не должно лезть напрямую в экономику как инвестор, но обязано создавать институты, которые позволят другим заниматься бизнесом.

— Только сдвигов в этом направлении не наблюдается...

— Действительно, не наблюдается. Долгое время в правительстве шли споры по этому поводу. Предметом было содержание среднесрочной программы, в которой ему надо определить для себя приоритеты: инвестиции или институты. На мой взгляд, это позор — правительство за полтора года своего существования так и не приняло программу. Да, есть множество планов, принимаются законы, идет борьба с инфляцией — это все хорошо. Но предназначение свое правительство так не сформулировало, не сказало, чем оно отличается от пяти предыдущих правительств и как его деятельность позволит улучшить ситуацию, увеличить рост, сделать всех счастливыми и так далее.

— Это и есть причина конфликтов в кабинете министров?

— Скорее, следствие. Одно из них. На самом деле проблема лежит более глубоко — в том, кто во что верит, в какие экономические инструменты. Могу лишь сказать, что, несмотря на это, во время весенней сессии мы приняли законы о концессии, о госзакупках, об особых экономических зонах, о банкротстве, об алкоголе. Как раз институциональные законы. Банкротство, к примеру, важнейший институт. Если мы закрываем возможности недружественных поглощений, это на проценты повышает привлекательность страны. Все знают, что теперь сюда можно идти, и лазейку, через которую могут отнять бизнес, правительство закрыло. По особым экономическим зонам — опять же возможность для инвесторов, которых принципиально не устраивает существующий климат, прийти на условиях выше общей температуры по России.

— А поверят ли эти самые инвесторы?

— Ну, это отдельная тема, связанная с судебной, правоохранительной системой. Здесь мне сложнее говорить, мы за это не отвечаем. Но капля камень точит. Такими шагами мы создаем институциональный экономический фундамент. То, на что нужны годы. Это законы, которые базируются не просто на желании и политической воле, а имеют под собой богатую практику. И по ним можно работать. Да, возможны дырки, к чему-то мы вернемся, но это уже выстрадано. Мнение инвесторов об особых экономических зонах в основном нейтрально положительное. Некоторые считают, что недостаточно преференций. Есть критики. Например, Министерство связи. Могу сказать, что меры, предлагаемые ими, — переход на упрощенку и вмененку всей отрасли — нам кажутся неприемлемыми. Потому что это меры для специфических видов и размеров бизнеса и распространять их по отраслевому принципу на предприятия нельзя. Мы опять рискуем получить злоупотребления и налоговую дыру.

— Новый вариант закона не позволит использовать зоны в качестве налоговых офшоров?

— Раньше вы могли не вести никакой деятельности в конкретном регионе, а просто зарегистрироваться там и пользоваться налоговыми преференциями. Преимущества, которые получали юридические лица, не связывались ни с какими обязательствами перед государством, предоставившим их. Сейчас ситуация обратная. Преференции дозированы и обложены большим количеством обязательств. Чтобы их получить, вы должны осуществить серьезные инвестиции — не менее $10 млн., в первый год — $1 млн. К тому же должен быть бизнесплан, под которым подпишется приличный кредитный инвестиционный институт. И главное — всю свою деятельность инвестор обязан вести на территории особой экономической зоны. Вы получаете таможенные преимущества, но в качестве платы за это оказываетесь в прямом смысле за колючей проволокой. Вот в этом мы видим гарантию того, что инвесторы должны будут серьезно вложиться и создавать продукт, а не хорошее впечатление.

— Когда определятся зоны и пойдут первые инвестиции?

— Чтобы закон заработал, ведомства должны подготовить более двух десятков правительственных актов. Надеюсь, к осени правительство сможет официально начать сбор заявок с территорий на открытие этих зон. Первые инвестиции могут пойти в конце 2006 года.

— Государство как инвестор все же будет участвовать в каких-либо проектах?

— Окончательно эту возможность мы не отметаем. Были, конечно, мнения, что этот вопрос нужно закрыть полностью. На самом деле государство может выступать как инвестор, но в разумных пределах. Хотя сразу оговорюсь: это опасно.

— Какие пределы — разумные?

— Науки по этому поводу нет — все искусство, ощущения и оценки. Не бывает так: 3% — хорошо, 4% — плохо, а 5% — это смерть. Какая-то экономика может выдержать и большую долю непроцентных расходов, а какая-то даже невысокие объемы не переварит. До чего мы договорились? Из этих что называется wind-fall money (денег, принесенных ветром) мы формируем Стабилизационный фонд, который изымает их из рынка просто потому, что ни к чему, кроме инфляции, это не приведет. Кстати, это еще и ответ на вопрос, почему их нужно размещать в низкодоходные инструменты на других рынках. Часто спрашивают: почему мы за наши деньги развиваем экономику Америки? Мы страхуемся. Мы должны вкладывать в антицикличные инструменты — те, что будут процветать, когда цена на нефть упадет. Это государственные бумаги стран, где нет нефтяных ресурсов. Стран, которым от дешевой нефти будет только лучше. И низкодоходные они именно потому, что фантастически устойчивые. Вы можете вложиться в 200-процентные инструменты, но с большой вероятностью все это пропадет вместе с народными денежками и очень скоро. И наоборот, можно вложиться в 3-процентные инструменты. Будут пинать, мол, каждый день теряешь миллиарды рублей, но приходится только утираться и понимать, что ты эти денежки с небольшим процентом, но сбережешь.

— Так сколько денег наше государство решилось инвестировать в отечественную экономику?

— Плодом компромисса появляется инвестфонд. Это те деньги — порядка 70 млрд. рублей, — которые, на наш взгляд, могут быть вложены в экономику. Конечно, с инфляционным эффектом, но это вопрос искусства их расходования, определения сфер и механизмов. И мы, как экономическое ведомство, пытаемся оговорить процесс максимальным количеством условий, которые должны нас уберечь от неэффективного использования этих денег, от потери мультипликативного эффекта. То есть если государство вкладывает копеечку — она должна потащить за собой еще 10 копеечек. Поэтому фонд должен расходоваться на крупные инфраструктурные проекты, порождающие существенную экономическую активность. И, как правило, на основе государственно-частного партнерства. Дело здесь не в простой математике, когда два хорошо, а два плюс два лучше. Если вы вкладываете свои личные деньги, то обязательно проверите надежность вложения, качество проекта и бизнес-плана. И если вы не пойдете, то для меня, как чиновника, это будет сигналом. Пойдете — лишнее подтверждение того, что проект более или менее надежен.

— Получается, что по части госинвестиций компромисс найден. А какова всетаки позиция государства в отношении монополий?

— Напомню, идея реструктуризации естественных монополий была одним из краеугольных камней программы Грефа 2000 года. И она действительно была важна, поскольку они дают значительную часть ВВП. Все нормальные правительства занимаются своими естественными монополиями. Работа ведется по двум направлениям. Первое — отделить зерна от плевел. Не электроэнергетика, газовая отрасль, железнодорожный транспорт — естественная монополия, а — провода, «труба», рельсы и сигнализации. Второе направление — развивать конкуренцию в остальных сферах. С этой точки зрения у нас есть определенные успехи на железной дороге, в электроэнергетике. Даже в связи, хотя там несколько искаженная ситуация. И никаких успехов в «Газпроме». Более того, попытка войти в нефтяной бизнес напрямую противоречит тому, что президент и правительство говорили в 2000 году. Полное нарушение жанра.

— Но, простите, эти преобразования происходят если не с разрешения, то по крайней мере при поддержке Кремля. Или нет?

— Могу лишь сказать: если в результате появится единый рынок акций «Газпрома» и мы откроем этот рынок, зафиксировав у государства контрольный пакет, это будет большое благо. Ради этого можно закрыть глаза на какието вопросы. Пока у государства нет контрольного пакета, в «Газпром» могут прийти крупные и сильные инвесторы. Конечно, они будут заставлять его налаживать корпоративное управление. Но с другой стороны, они станут лелеять его рыночную монопольную власть. Инвесторы циничны, и это нормально: зачем мне отдавать рыночную власть из любви к искусству?.. Пусть государство мучается, если захочет.

— А собирается ли государство мучиться?

— По «Газпрому» у нас стоят задачи отделения «трубы» от всего остального и стимулирования инвестиций в эту отрасль. На самом деле в отрасли серьезное недоинвестирование, падение добычи, исчерпание запасов традиционных месторождений. Мы переходим в другую эру — эру дорогого газа и дорогой нефти. И с точки зрения удаленности от разведанных месторождений, и с точки зрения себестоимости. Это более глубокие газ и нефть. Так что надо менять стратегию. «Газпрому» с его нынешними долгами сложно бежать дальше, на Ямал, на Север. Думаю, ему нужно сконцентрироваться на «трубе» и обеспечить ее развитие в интересах не только собственных контрактов, но и других добытчиков. Сейчас у него такого интереса нет. «Труба» для «Газпрома» не является самостоятельным центром прибыли. Главное, на что она нацелена, — это доставить газпромовский газ в Европу, основная выручка там.

— Будет ли «Газпром» избавляться от непрофильных активов?

— Мы бы этого очень хотели. РАО ЕЭС избавилось от своего медиа-бизнеса. И у «Газпрома» есть программа избавления от непрофильных активов. Но при этом утверждается, что нефтяные активы таковыми не считаются. В принципе, весь мир состоит из газо-нефтяных компаний, это нормальная ситуация. Мы не против того, чтобы «Газпром» становился такой компанией. Мы против того, чтобы он делал это, держа в другой руке всю «трубу».

— Собирается ли менеджмент «Газпрома» по примеру РАО ЕЭС продавать НТВ?

— Я не знаю таких планов. Но в программе, утвержденной советом директоров, написано, что компания избавляется от непрофильных активов. И медиа-бизнес к ним относится. Думаю, это вопрос будущего.

— А как укладывается в общую государственную политику идея создания еще одной монополии — алкогольной?

— Это не естественная, а искусственная монополия. Сейчас все трактуют слова президента. Одни говорят, что он имел в виду физическую монополию: то есть предприятие, которое будет скупать весь спирт и продавать его. Другие — что речь идет просто о клиринговом центре, через него станут идти все расчеты. Государству спирт не нужен, нам нужна информация, борьба с нелегальным оборотом. Если внимательно посмотреть закон, за который проголосовала Дума, то создаваемая единая автоматизированная государственная информационная система на самом деле выполняет функции клирингового центра. Мы получаем информацию о каждом литре спирта или водки, которые возникают и завершают свое существование на различных стадиях. Вопрос — решит ли это задачи, стоящие перед нами. К тому же есть опыт некоторых стран, которые монополизировали оборот или производство спирта. По моим сведениям, за последние несколько лет три страны отказались от госмонополии на него. Германия, например. И мы должны понять, почему они это сделали. В целом неправильно считать, что, если где-то есть проблемы, туда обязательно должно прийти государство и все отреформировать. Мы вошли в 91-й год, находясь в ситуации, когда государство у нас было везде. Ничего хорошего из этого не вышло. Государство за 70 лет доказало, что было фантастически неэффективным, неповоротливым и вороватым. И сейчас говорить, что оно настолько поумнело, что все может сделать хорошо, как минимум безответственно.

— И все-таки, с какой вероятностью госмонополия на алкоголь может появиться?

— Не могу ничего исключать. Но мы должны несколько раз подумать, прежде чем пустить куда-то государство как хозяйствующего субъекта, а не как контролера. Нам нужно усиливать налоговый, антимонопольный контроль. Государству следует наращивать свои силы и быть солидным, объективным и независимым визави для бизнеса. А становиться государством-бизнесменом — это пройденный этап.

— До выборов осталось чуть более двух лет. Выходит, на преобразования, в первую очередь смелые и болезненные, реально осталось не больше года. Каков ваш прогноз, что удастся сделать?

— Однозначного ответа быть не может. Предпосылки улучшения ситуации есть. Законы, которые мы приняли, будут способствовать развитию, а не тормозить его. Но все это должно сопровождаться правильным, умелым, квалифицированным и честным правоприменением. Главное — опираться на нормальную судебную систему. Это как воздух. Все можно сделать, но без воздуха ничего не будет работать, потому что в такой ситуации нельзя жить. Можно создать классный институт, но если в нем сидит негодяй и некому на него пожаловаться, нет адекватной защиты — силы под названием независимый суд, — все это бессмысленно. Судебная реформа критически важна. Есть базовые вещи, без которых все остальное теряет смысл. И мы должны иметь политическую волю, чтобы двигаться в этом направлении, делать какието непопулярные шаги, искренне говорить с населением.

— Политическая воля есть?

— У меня работа такая, что я могу только оптимизм излучать и на это надеяться. В противном случае здесь вообще нечего делать.