28 марта 2024
USD 92.59 +0.02 EUR 100.27 -0.14
  1. Главная страница
  2. Архивная запись
  3. Архивная публикация 2002 года: "Без труда"

Архивная публикация 2002 года: "Без труда"

В прошлую пятницу, 1 февраля, вступил в силу новый Трудовой кодекс. Ну, вступил и вступил, -- пресса интересовалась им ровно тот промежуток времени, пока закон проходил через Думу, то есть пока были возможны хоть какие-то неожиданности. Однако ни бурных дискуссий, ни даже легкого мордобоя не случилось, и про новый закон сразу забыли. Отношение СМИ в данном случае довольно точно отражает отношение к проблеме и всего общества: труд -- тема скучная и будничная, не то что деньги, власть и их непрерывное у нас перераспределение.Фигура умолчания

Между тем в какой-нибудь европейской стране гораздо меньшее изменение трудового законодательства вызвало бы если не настоящие социальные потрясения, то уж во всяком случае бурю общественных эмоций: там к труду и трудовым отношениям относятся чрезвычайно серьезно и ревниво, а законы, раз уж их принимают, привыкли исполнять. Там и работники, и работодатели свои права знают назубок, и описанная когда-то Марксом "борьба труда и капитала" не утихает ни на день: то работники себе что-нибудь отсудят, то работодатели как-нибудь исхитрятся, чтобы отсуженного не отдавать.
Там, ежели производительность труда в какой-нибудь отрасли вдруг падает на десятые доли процента, все начинают волноваться и переживать, создавать комиссии, взывать к правительству: а как же иначе? -- рост производительности труда в развитых странах есть основной источник экономического роста, то есть от него реально зависит благосостояние граждан.
Совсем не то в России. Здесь и прежде население не было замечено в усердном изучении КзоТа, и теперь убеждено, что работать придется не по прописанным в Трудовом кодексе параграфам, а так, как удастся с начальством (работодателем) приватно договориться. Что же касается производительности труда, то о ней в последние годы говорить как-то вообще не принято.
Экономической информации на обывателя сваливается тьма: он, ежели захочет, может узнать все или почти все и про бюджет, и про инвестиции, и про инфляцию, и про объемы экспорта-импорта, и про индекс РТС, но только не про производительность труда. Вряд ли эти цифры кто-то специально секретит, но, если их не вдруг добудешь, значит, ими либо мало кто интересуется, либо они уж очень стыдные, плохо сочетающиеся с победными реляциями об экономическом росте в России.
Впрочем, немного потрудившись, можно узнать, например, что перед кризисом 1998 года производительность общественного труда в России составляла примерно 15% от производительности труда в Штатах, а в сельском хозяйстве эта цифра была и вовсе 8%. Такие роняющие престиж державы данные и впрямь хочется надежно засекретить, но никакой в том нужды нет по причине, повторюсь, чрезвычайно малого интереса общества к этой проблеме. Вот цены на нефть -- это да, про это все желают знать, и таинственные заграничные слова "баррель", "Brent" или там "Urals" звучат теперь для нашего уха как родные.
Между тем, похоже, с сырьевым экспортом нас ожидают в ближайшие годы некоторые проблемы, и хорошо бы научиться экспортировать что-то другое, произведенное не природой, а человеческими руками. Однако вышеприведенные цифры откровенно свидетельствуют: с трудом в России дела обстоят неважно. Попросту говоря, работают у нас не только мало, но и плохо. Недаром на Западе, если хотят выразить презрение к некачественным товарам или услугам, говорят: "русская работа".
Да что Запад! Разве сами российские жители не улыбаются криво, когда им навязчиво предлагают "поддержать отечественного производителя"? Причем в сознании сограждан наблюдается некое странное раздвоение: каждый про себя полагает, что работает много и хорошо, но товары, если это не хлеб или молоко, предпочитает покупать импортные.
Освобождение труда

Проблема эта не сегодня возникла: испокон веков русские слыли неважными работниками, и многие поколения ученых, философов, государственных деятелей бились над решением этой загадки: народ вроде бы смышленый, даровитый, руки-ноги не криво приделаны, при крайней нужде или на спор может горы своротить, но обычно, когда форс-мажора или хозяйского пригляда нет, работает медленно, мало и некачественно.
Например, Сергей Юльевич Витте, один из самых эффективных русских реформаторов, на склоне жизни размышлял в своих мемуарах: "Богатство и экономическая, а потому в значительной степени политическая мощь страны заключается в трех факторах производства: природе -- природных богатствах, капитале, как материальном, так и интеллектуальном, и труде".
Выходило дальше по его размышлениям так, что природными богатствами Бог Россию не обидел, но капитала -- вследствие непрерывных войн -- накопилось мало. Это, однако, было дело поправимое, и потому Витте не уставал, будучи министром финансов и главой кабинета министров, привлекать в Россию иностранные инвестиции, что и нынешнее правительство пытается делать -- с меньшим успехом.
Но вот с трудом и тогда дела обстояли плохо: "Труд русского народа крайне слабый и непроизводительный", -- писал Витте, а причину этого пытался объяснить по-разному. То виноватым у него оказывался климат, из-за суровости которого "десятки миллионов населения в течение нескольких месяцев в году бездействуют", то он предполагал, что дело в плохих путях сообщения (и строил во множестве железные дороги), то казалось ему, что труд в России надо освободить: "У нас народ так же трудится, как и пьет. Он мало пьет, но больше, чем другие народы, напивается. Он мало работает, но иногда надрывается работой. Для того, чтобы народ не голодал, чтобы его труд сделался производительным, нужно ему дать возможность трудиться, нужно его освободить от попечительных пут".
Витте говорил преимущественно о крестьянстве, и в его устах "дать возможность трудиться" означало построить промышленность и оттянуть из деревни, которую правительство того же Витте последовательно разоряло, лишние рабочие руки.
Но вчерашним крестьянам промышленный труд, подчиненный жесткой производственной дисциплине, без привычной зимней спячки, должен был казаться настоящим адом на земле. И вряд ли свой уход из крестьянской общины они воспринимали как "освобождение от попечительных пут", хотя объективно это и впрямь был шаг к свободе. Нужно было, чтобы через этот ад прошли и закалились в нем несколько поколений, -- только тогда в России образовалось бы то, что принято называть "рабочим классом".
Лишь к началу века что-то такое начало было формироваться, и даже заговорили о "рабочей аристократии", то есть какая-то часть рабочей массы почувствовала, что повышение квалифакации и ответственности труда ведет к улучшению благосостояния. А повышать квалификацию насильно или под угрозой голода вряд ли станешь, тут работают качественно иные стимулы и, стало быть, человек проявляет на то свою свободную волю.
Однако где-то в самом начале этого процесса в Россию был импортирован марксизм, и марксисты тоже заявили: надо освободить труд, надо сделать так, чтобы человек работал не на кровопийцу-эксплуататора, а на самого себя и на общество, и тогда производительность труда станет расти невиданными темпами.
Однако, совершив в России революцию, марксисты очень быстро убедились, что "освобожденный" труд ничуть не эффективнее "закрепощенного", что на капиталиста рабочие почему-то работали даже лучше, чем на общество. А поскольку планы у освободителей труда были грандиозные и рассусоливать было особенно некогда, пришлось им воспользоваться передовым опытом феодализма, вернуться на пару веков назад и организовать трудовые отношения с помощью откровенного внеэкономического принуждения. А рабский труд, он и в ХХ веке рабский труд -- смешно требовать от него эффективности и качества.
То есть, в сущности, период, когда в России существовали зачатки относительно свободного труда, имевшего более высокую мотивацию, чем примитивное воспроизводство, измерялся двумя-тремя десятилетиями в конце ХIХ -- начале ХХ века, причем плод этих десятилетий -- тонкая прослойка квалифицированных рабочих (не говоря уже об инженерах) почти целиком растворилась в годы Первой мировой и гражданской войн. В новую советскую промышленность опять хлынула в эпоху коллективизации мощная крестьянская волна. Экстенсивная экономика этот "человеческий материал" кое-как переварила, не особенно заботясь о его качестве, и на выходе получился отнюдь не прославляемый пропагандой Рабочий, не представитель господствующего класса, а типаж, метко названный в народе "работягой": квалификация низкая, потребности примитивные, зависимость от "начальства" полная. Когда в 60-х годах в СССР обозначилась деградация производства и встревожившееся начальство стало вводить разные схемы "материального стимулирования", "работяги" на этот "сигнал" откликнулись слабо: потребительскому инстинкту в царстве распределения разгуляться было особенно негде, а на водку и так хватало.
Кстати, "работяги" редко говорили про себя: "я работаю". Слово "работа", а уж тем более, боже упаси, "труд", советский человек вообще старался в быту не употреблять. Вместо "работать" говорили "вкалывать", "тянуть лямку", "горбатиться", "упираться", "ломить", "калымить" и т.д.. Приходилось слышать даже, что на одном из гигантов советского станкостроения в середине 80-х принято было говорить не "собрать станок", а "соскирдовать станок". Так отзывались крестьянские корни недосформированного "рабочего класса".
Язык в данном случае замечательно демонстрирует уровень трудовой этики, господствовавший при советской власти. Можно сказать даже, что советские люди эпохи "развитого социализма" в своем отношении к труду сравнялись с римлянами эпохи поздней античности. Латинский язык, кстати, это тоже отразил: слово negotium (труд, дело, занятие -- отсюда, например, "негоциант") было лишь отрицательной формой слова otium (покой, спокойная жизнь).
Можно, конечно, сказать, что стилистическое "понижение" всех понятий, связанных с трудом, было ответом на советскую пропаганду, которая труд неумеренно мифологизировала, но не сходится: и впрямь ведь не работали, а "упирались" и "горбатились". Несколько с большей охотой "калымили" и "халтурили", но возможностей достать "левую" работу было не так уж и много, да и ее качество, как правило, полностью соответствовало смыслу вышеприведенных глаголов.
Облегчение вышло

Вот такие "трудовые традиции" господствовали в обществе, когда началась перестройка, а вслед за ней и серьезные реформы. Экономика обрушилась, промышленное производство уполовинилось, началась инфляция, приватизация и прочие неприятности переходного периода. Коммунисты и прочие левые тут же закричали об "антинародном режиме", о попрании интересов "миллионов трудящихся масс", о геноциде русского народа и прочих кошмарах и ужасах.
Объективно так оно все и было -- и массовое обнищание, и крах советской промышленности, и реальная, а не пропагандистская безработица, об ужасах которой советским людям все мозги некогда продолбили. И все это обвально, в катастрофическом режиме, -- казалось, что социальный взрыв небывалой силы, пресловутый "русский бунт, бессмысленный и беспощадный", неминуемо грянет, а на его гребне вернутся к власти коммунисты.
Но ничуть не бывало: массовое недовольство, разумеется, наблюдалось, однако все героические усилия коммунистов, и не только коммунистов, поднять "трудящихся" на нешуточную борьбу с "антинародным режимом", зазвать их на баррикады, по большому счету провалились.
Среди многих других причин бескровного перехода России от социализма к капитализму можно назвать и ту, что на первых порах, в смутный переходный период, миллионам трудящихся как бы облегчение вышло: вдруг канула в Лету ненавистная производственная дисциплина, и стало можно, никого особенно не боясь, почти что вовсе не работать, но при этом на работе числиться, исправно получать маленькую, нерегулярную, быстро съедаемую инфляцией, но все-таки реальную зарплату.
Кто же не знает, что вопреки всему в России все 90-е годы существовал и до сих пор существует, очень медленно сокращаясь, обширный сектор экономики, где господствуют внерыночные отношения? Тысячи предприятий, которые практически не выпускают никакой продукции, однако локаута отнюдь не объявляют, а продолжают прикармливать миллионы не уволенных (отпущенных в неоплачиваемые отпуска, переведенных на половинный оклад и пр.) работников, причем сами работники тоже не спешат с "откреплением" от дышащего на ладан предприятия, чтобы поискать настоящую работу. Или, на худой конец, "вступить в многомиллионную армию безработных", которая, на поверку, оказалась не такой уж многомиллионной.
Конечно, у государства, которое этот внерыночный сектор поддерживало и продолжает поддерживать, было отчетливое стремление хоть таким путем смягчить шок от реформ. Но удивительно то, что пугающе большому числу трудоспособных взрослых людей эта форма безработицы оказалась даже удобна: образовавшийся досуг использовался для ударного труда на "шести сотках", а прожиточный минимум "добирался" всякого рода случайными, нерегулярными заработками. В России, где произошла, можно сказать, великая индустриальная катастрофа, открылось вдруг множество возможностей быстро и не влезая надолго "в лямку", заработать небольшие деньги. А квалификации для того, чтобы, например, расклеить пачку объявлений, никакой не надо.
В сущности, очень немаленький процент трудоспособного российского населения без особенного внутреннего сопротивления за годы реформ или люмпенизировался, или вовсе, ухватившись за свои "шесть соток", выпал в доиндустриальную эпоху. Пути ведь было два: либо всеми силами упереться и сохранять прежний уровень потребления, работая больше и интенсивней, либо резко сократить потребление. Абсолютное большинство бывших советских людей выбрало второй путь -- создавать себе самим рабочие места они не умели, а всерьез "горбатиться" при советской власти не привыкли.
Десятилетие реформ вообще не было временем массового спроса на квалифицированный труд: промышленность стояла, зато стали расцветать торговля и сфера услуг, а там особой квалификации опять же не требуется. Рост преступности и связанный с ним страх тоже создали в России сотни тысяч рабочих мест: ни магазин, ни почта, ни детский сад не обходятся сейчас без охраны, а это означает, что сотни тысяч здоровых, сильных мужчин день-деньской сидят, тупо пялясь в телевизор или просто в окно, и получают за свое безделье не такие уж плохие деньги.
В 90-е годы, особенно в первой их половине, в российской атмосфере отчетливо пахло огромными и легкими деньгами -- большей частью крадеными или ловко "перераспределенными", но уж никак не заработанными. Деньги эти их владельцами отнюдь не скрывались и не прятались, и, разумеется, престиж производительного труда находился в те годы на самой низкой отметке. Наблюдалось даже на этой почве некое помрачение рассудка -- иначе трудно объяснить необычайный успех разнообразных "пирамид", уличных и телевизионных лотерей, да и просто "лохотронов". Свзяь между такими важными понятиями, как "деньги" и "производительный труд" в сознании множества россиян либо вовсе прервалась, либо стала слишком пунктирной.
Вот тут-то, по иронии судьбы, в России и начался экономический подъем, причем прежде всего в промышленности, и промышленность сразу ощутила кадровый голод. Кой-какой "трудовой резерв", вестимо, нашелся, но качество его, надо думать, было таково, что работодателям срочно потребовался новый Трудовой кодекс. Однако горбатого, как известно, могила исправит, а нам не раз еще придется вспомнить про повсеместно засекреченную производительность труда.

В прошлую пятницу, 1 февраля, вступил в силу новый Трудовой кодекс. Ну, вступил и вступил, -- пресса интересовалась им ровно тот промежуток времени, пока закон проходил через Думу, то есть пока были возможны хоть какие-то неожиданности. Однако ни бурных дискуссий, ни даже легкого мордобоя не случилось, и про новый закон сразу забыли. Отношение СМИ в данном случае довольно точно отражает отношение к проблеме и всего общества: труд -- тема скучная и будничная, не то что деньги, власть и их непрерывное у нас перераспределение.Фигура умолчания


Между тем в какой-нибудь европейской стране гораздо меньшее изменение трудового законодательства вызвало бы если не настоящие социальные потрясения, то уж во всяком случае бурю общественных эмоций: там к труду и трудовым отношениям относятся чрезвычайно серьезно и ревниво, а законы, раз уж их принимают, привыкли исполнять. Там и работники, и работодатели свои права знают назубок, и описанная когда-то Марксом "борьба труда и капитала" не утихает ни на день: то работники себе что-нибудь отсудят, то работодатели как-нибудь исхитрятся, чтобы отсуженного не отдавать.

Там, ежели производительность труда в какой-нибудь отрасли вдруг падает на десятые доли процента, все начинают волноваться и переживать, создавать комиссии, взывать к правительству: а как же иначе? -- рост производительности труда в развитых странах есть основной источник экономического роста, то есть от него реально зависит благосостояние граждан.

Совсем не то в России. Здесь и прежде население не было замечено в усердном изучении КзоТа, и теперь убеждено, что работать придется не по прописанным в Трудовом кодексе параграфам, а так, как удастся с начальством (работодателем) приватно договориться. Что же касается производительности труда, то о ней в последние годы говорить как-то вообще не принято.

Экономической информации на обывателя сваливается тьма: он, ежели захочет, может узнать все или почти все и про бюджет, и про инвестиции, и про инфляцию, и про объемы экспорта-импорта, и про индекс РТС, но только не про производительность труда. Вряд ли эти цифры кто-то специально секретит, но, если их не вдруг добудешь, значит, ими либо мало кто интересуется, либо они уж очень стыдные, плохо сочетающиеся с победными реляциями об экономическом росте в России.

Впрочем, немного потрудившись, можно узнать, например, что перед кризисом 1998 года производительность общественного труда в России составляла примерно 15% от производительности труда в Штатах, а в сельском хозяйстве эта цифра была и вовсе 8%. Такие роняющие престиж державы данные и впрямь хочется надежно засекретить, но никакой в том нужды нет по причине, повторюсь, чрезвычайно малого интереса общества к этой проблеме. Вот цены на нефть -- это да, про это все желают знать, и таинственные заграничные слова "баррель", "Brent" или там "Urals" звучат теперь для нашего уха как родные.

Между тем, похоже, с сырьевым экспортом нас ожидают в ближайшие годы некоторые проблемы, и хорошо бы научиться экспортировать что-то другое, произведенное не природой, а человеческими руками. Однако вышеприведенные цифры откровенно свидетельствуют: с трудом в России дела обстоят неважно. Попросту говоря, работают у нас не только мало, но и плохо. Недаром на Западе, если хотят выразить презрение к некачественным товарам или услугам, говорят: "русская работа".

Да что Запад! Разве сами российские жители не улыбаются криво, когда им навязчиво предлагают "поддержать отечественного производителя"? Причем в сознании сограждан наблюдается некое странное раздвоение: каждый про себя полагает, что работает много и хорошо, но товары, если это не хлеб или молоко, предпочитает покупать импортные.

Освобождение труда


Проблема эта не сегодня возникла: испокон веков русские слыли неважными работниками, и многие поколения ученых, философов, государственных деятелей бились над решением этой загадки: народ вроде бы смышленый, даровитый, руки-ноги не криво приделаны, при крайней нужде или на спор может горы своротить, но обычно, когда форс-мажора или хозяйского пригляда нет, работает медленно, мало и некачественно.

Например, Сергей Юльевич Витте, один из самых эффективных русских реформаторов, на склоне жизни размышлял в своих мемуарах: "Богатство и экономическая, а потому в значительной степени политическая мощь страны заключается в трех факторах производства: природе -- природных богатствах, капитале, как материальном, так и интеллектуальном, и труде".

Выходило дальше по его размышлениям так, что природными богатствами Бог Россию не обидел, но капитала -- вследствие непрерывных войн -- накопилось мало. Это, однако, было дело поправимое, и потому Витте не уставал, будучи министром финансов и главой кабинета министров, привлекать в Россию иностранные инвестиции, что и нынешнее правительство пытается делать -- с меньшим успехом.

Но вот с трудом и тогда дела обстояли плохо: "Труд русского народа крайне слабый и непроизводительный", -- писал Витте, а причину этого пытался объяснить по-разному. То виноватым у него оказывался климат, из-за суровости которого "десятки миллионов населения в течение нескольких месяцев в году бездействуют", то он предполагал, что дело в плохих путях сообщения (и строил во множестве железные дороги), то казалось ему, что труд в России надо освободить: "У нас народ так же трудится, как и пьет. Он мало пьет, но больше, чем другие народы, напивается. Он мало работает, но иногда надрывается работой. Для того, чтобы народ не голодал, чтобы его труд сделался производительным, нужно ему дать возможность трудиться, нужно его освободить от попечительных пут".

Витте говорил преимущественно о крестьянстве, и в его устах "дать возможность трудиться" означало построить промышленность и оттянуть из деревни, которую правительство того же Витте последовательно разоряло, лишние рабочие руки.

Но вчерашним крестьянам промышленный труд, подчиненный жесткой производственной дисциплине, без привычной зимней спячки, должен был казаться настоящим адом на земле. И вряд ли свой уход из крестьянской общины они воспринимали как "освобождение от попечительных пут", хотя объективно это и впрямь был шаг к свободе. Нужно было, чтобы через этот ад прошли и закалились в нем несколько поколений, -- только тогда в России образовалось бы то, что принято называть "рабочим классом".

Лишь к началу века что-то такое начало было формироваться, и даже заговорили о "рабочей аристократии", то есть какая-то часть рабочей массы почувствовала, что повышение квалифакации и ответственности труда ведет к улучшению благосостояния. А повышать квалификацию насильно или под угрозой голода вряд ли станешь, тут работают качественно иные стимулы и, стало быть, человек проявляет на то свою свободную волю.

Однако где-то в самом начале этого процесса в Россию был импортирован марксизм, и марксисты тоже заявили: надо освободить труд, надо сделать так, чтобы человек работал не на кровопийцу-эксплуататора, а на самого себя и на общество, и тогда производительность труда станет расти невиданными темпами.

Однако, совершив в России революцию, марксисты очень быстро убедились, что "освобожденный" труд ничуть не эффективнее "закрепощенного", что на капиталиста рабочие почему-то работали даже лучше, чем на общество. А поскольку планы у освободителей труда были грандиозные и рассусоливать было особенно некогда, пришлось им воспользоваться передовым опытом феодализма, вернуться на пару веков назад и организовать трудовые отношения с помощью откровенного внеэкономического принуждения. А рабский труд, он и в ХХ веке рабский труд -- смешно требовать от него эффективности и качества.

То есть, в сущности, период, когда в России существовали зачатки относительно свободного труда, имевшего более высокую мотивацию, чем примитивное воспроизводство, измерялся двумя-тремя десятилетиями в конце ХIХ -- начале ХХ века, причем плод этих десятилетий -- тонкая прослойка квалифицированных рабочих (не говоря уже об инженерах) почти целиком растворилась в годы Первой мировой и гражданской войн. В новую советскую промышленность опять хлынула в эпоху коллективизации мощная крестьянская волна. Экстенсивная экономика этот "человеческий материал" кое-как переварила, не особенно заботясь о его качестве, и на выходе получился отнюдь не прославляемый пропагандой Рабочий, не представитель господствующего класса, а типаж, метко названный в народе "работягой": квалификация низкая, потребности примитивные, зависимость от "начальства" полная. Когда в 60-х годах в СССР обозначилась деградация производства и встревожившееся начальство стало вводить разные схемы "материального стимулирования", "работяги" на этот "сигнал" откликнулись слабо: потребительскому инстинкту в царстве распределения разгуляться было особенно негде, а на водку и так хватало.

Кстати, "работяги" редко говорили про себя: "я работаю". Слово "работа", а уж тем более, боже упаси, "труд", советский человек вообще старался в быту не употреблять. Вместо "работать" говорили "вкалывать", "тянуть лямку", "горбатиться", "упираться", "ломить", "калымить" и т.д.. Приходилось слышать даже, что на одном из гигантов советского станкостроения в середине 80-х принято было говорить не "собрать станок", а "соскирдовать станок". Так отзывались крестьянские корни недосформированного "рабочего класса".

Язык в данном случае замечательно демонстрирует уровень трудовой этики, господствовавший при советской власти. Можно сказать даже, что советские люди эпохи "развитого социализма" в своем отношении к труду сравнялись с римлянами эпохи поздней античности. Латинский язык, кстати, это тоже отразил: слово negotium (труд, дело, занятие -- отсюда, например, "негоциант") было лишь отрицательной формой слова otium (покой, спокойная жизнь).

Можно, конечно, сказать, что стилистическое "понижение" всех понятий, связанных с трудом, было ответом на советскую пропаганду, которая труд неумеренно мифологизировала, но не сходится: и впрямь ведь не работали, а "упирались" и "горбатились". Несколько с большей охотой "калымили" и "халтурили", но возможностей достать "левую" работу было не так уж и много, да и ее качество, как правило, полностью соответствовало смыслу вышеприведенных глаголов.

Облегчение вышло


Вот такие "трудовые традиции" господствовали в обществе, когда началась перестройка, а вслед за ней и серьезные реформы. Экономика обрушилась, промышленное производство уполовинилось, началась инфляция, приватизация и прочие неприятности переходного периода. Коммунисты и прочие левые тут же закричали об "антинародном режиме", о попрании интересов "миллионов трудящихся масс", о геноциде русского народа и прочих кошмарах и ужасах.

Объективно так оно все и было -- и массовое обнищание, и крах советской промышленности, и реальная, а не пропагандистская безработица, об ужасах которой советским людям все мозги некогда продолбили. И все это обвально, в катастрофическом режиме, -- казалось, что социальный взрыв небывалой силы, пресловутый "русский бунт, бессмысленный и беспощадный", неминуемо грянет, а на его гребне вернутся к власти коммунисты.

Но ничуть не бывало: массовое недовольство, разумеется, наблюдалось, однако все героические усилия коммунистов, и не только коммунистов, поднять "трудящихся" на нешуточную борьбу с "антинародным режимом", зазвать их на баррикады, по большому счету провалились.

Среди многих других причин бескровного перехода России от социализма к капитализму можно назвать и ту, что на первых порах, в смутный переходный период, миллионам трудящихся как бы облегчение вышло: вдруг канула в Лету ненавистная производственная дисциплина, и стало можно, никого особенно не боясь, почти что вовсе не работать, но при этом на работе числиться, исправно получать маленькую, нерегулярную, быстро съедаемую инфляцией, но все-таки реальную зарплату.

Кто же не знает, что вопреки всему в России все 90-е годы существовал и до сих пор существует, очень медленно сокращаясь, обширный сектор экономики, где господствуют внерыночные отношения? Тысячи предприятий, которые практически не выпускают никакой продукции, однако локаута отнюдь не объявляют, а продолжают прикармливать миллионы не уволенных (отпущенных в неоплачиваемые отпуска, переведенных на половинный оклад и пр.) работников, причем сами работники тоже не спешат с "откреплением" от дышащего на ладан предприятия, чтобы поискать настоящую работу. Или, на худой конец, "вступить в многомиллионную армию безработных", которая, на поверку, оказалась не такой уж многомиллионной.

Конечно, у государства, которое этот внерыночный сектор поддерживало и продолжает поддерживать, было отчетливое стремление хоть таким путем смягчить шок от реформ. Но удивительно то, что пугающе большому числу трудоспособных взрослых людей эта форма безработицы оказалась даже удобна: образовавшийся досуг использовался для ударного труда на "шести сотках", а прожиточный минимум "добирался" всякого рода случайными, нерегулярными заработками. В России, где произошла, можно сказать, великая индустриальная катастрофа, открылось вдруг множество возможностей быстро и не влезая надолго "в лямку", заработать небольшие деньги. А квалификации для того, чтобы, например, расклеить пачку объявлений, никакой не надо.

В сущности, очень немаленький процент трудоспособного российского населения без особенного внутреннего сопротивления за годы реформ или люмпенизировался, или вовсе, ухватившись за свои "шесть соток", выпал в доиндустриальную эпоху. Пути ведь было два: либо всеми силами упереться и сохранять прежний уровень потребления, работая больше и интенсивней, либо резко сократить потребление. Абсолютное большинство бывших советских людей выбрало второй путь -- создавать себе самим рабочие места они не умели, а всерьез "горбатиться" при советской власти не привыкли.

Десятилетие реформ вообще не было временем массового спроса на квалифицированный труд: промышленность стояла, зато стали расцветать торговля и сфера услуг, а там особой квалификации опять же не требуется. Рост преступности и связанный с ним страх тоже создали в России сотни тысяч рабочих мест: ни магазин, ни почта, ни детский сад не обходятся сейчас без охраны, а это означает, что сотни тысяч здоровых, сильных мужчин день-деньской сидят, тупо пялясь в телевизор или просто в окно, и получают за свое безделье не такие уж плохие деньги.

В 90-е годы, особенно в первой их половине, в российской атмосфере отчетливо пахло огромными и легкими деньгами -- большей частью крадеными или ловко "перераспределенными", но уж никак не заработанными. Деньги эти их владельцами отнюдь не скрывались и не прятались, и, разумеется, престиж производительного труда находился в те годы на самой низкой отметке. Наблюдалось даже на этой почве некое помрачение рассудка -- иначе трудно объяснить необычайный успех разнообразных "пирамид", уличных и телевизионных лотерей, да и просто "лохотронов". Свзяь между такими важными понятиями, как "деньги" и "производительный труд" в сознании множества россиян либо вовсе прервалась, либо стала слишком пунктирной.

Вот тут-то, по иронии судьбы, в России и начался экономический подъем, причем прежде всего в промышленности, и промышленность сразу ощутила кадровый голод. Кой-какой "трудовой резерв", вестимо, нашелся, но качество его, надо думать, было таково, что работодателям срочно потребовался новый Трудовой кодекс. Однако горбатого, как известно, могила исправит, а нам не раз еще придется вспомнить про повсеместно засекреченную производительность труда.

АЛЕКСАНДР АГЕЕВ

Подписывайтесь на PROFILE.RU в Яндекс.Новости или в Яндекс.Дзен. Все важные новости — в telegram-канале «PROFILE-NEWS».

Реклама
Реклама
Реклама