03.12.2007 01:00 Еженедельный журнал «Профиль»

Архивная публикация 2007 года: "Реальность утопии"

Спектакль «Берег утопии» по трилогии Тома Стоппарда о русских мыслителях XIX века идет 10 часов. В нем нет даже намека на эпатаж и попытки удивить зрителей невиданными технологиями. Откуда же его успех? Объясняет режиссер спектакля, худрук Российской ассоциации молодежных театров Алексей Бородин.— Алексей Владимирович, как вы замахнулись на такую махину?

— Когда я прочел первые две пьесы, они меня по настоящему ошеломили. Знаете, все время ищешь современную пьесу, хочешь найти материал, где есть свое понимание, что именно сегодня человек в этой жизни значит. Ждешь, что чье-то понимание отзовется именно в тебе, что ты сможешь сказать о себе самом, о тех людях, которые живут сегодня в разных своих поколениях. Я столько новой драмы перечитал, и только историческая пьеса этого сэра английского вдруг сильно во мне откликнулась.

Но я полгода решался. И время ушло вовсе не на то, чтобы бояться, как зрители потянут такой объем: три полноценных пьесы за один день. Не в этом был риск. Мне нужно было понять, готовы ли мы внутренне к такому материалу, интересен ли он моим артистам, нашему театру в целом. Ведь театр — не массовая культура, которая стремиться быть интересной всем. Но если театр увлечен чем-то сам, это всегда найдет у кого-нибудь отклик.

— Вас увлекло то, с каким мастерством Стоппард уложил тему поиска свободы в драму, или сама тема?

— Да все! Стоппард — драматург, Богом данный. Я давным-давно не встречался с драматургией такого рода. Тут и тонкая игра со временем, и характеры, и юмор всепроникающий. Причем именно английский юмор. Я иногда останавливал репетиции и говорил: «Что-то у нас русская пьеса какая-то пошла.» Реалии русские, а пьеса-то нерусская. Ирония Стоппарда не отъемлема от драматизма. Через юмор и иронию несется смысл, сила духа. Ирония в самом разрыве между жизнью и утопией, между человеческой природой и его же идеализмом. Если это понять, сразу все становиться дико объемным. Но дело, конечно, не только в этом. Я свой театр уже кожей чувствую. Пришел момент, когда нам нужен стал проект, способный увлечь человечески, и не только хорошие роли артистам предложить, а потребовать от нас чего-то большего. В «Береге утопии» есть честность. Мне кажется, что в театре честность подхода к материалу очень важна. Я понял, что эту трилогию нам не делать нельзя. И все вопросы отпали. Время такое, что оно людей разрывает. И с самого начала репетиций «Берега утопии» центростремительная сила в театре появилась. Многие быстро поняли, что это необыкновенная драматургия, что театр может снова превратится в заведение, где не только развлекают. Я понял, что надо переть эту махину, как танк, через все сомнения. Но довольно скоро выяснилось, что никто не упирается, что все сами вовлечены с головой. Мы делали свое дело. Стоило зайти в наш буфет во время репетиций, где артисты говорили: «А ты прочел Анненкова? А ты прочел то-то и то-то?» На полном серьезе таскали друг другу книжки. Залезали в то время, в костюмы, манеры. Но и вокруг стали оглядываться: что происходит. Вдруг это стало какой-то жизнью. Возникло ощущение общего близкого дела. Начинаешь понимать, что делом занимаешься, а не ерундой какой-то. Приходит время, когда просто нужно совершить порядочный поступок. Не более того. Никакой другой задачи не было. И так радостно, что зрители откликнулись.

— Насколько я знаю — и не только зрители. Параллельно с репетициями шел образовательный проект «Прогулки по «Берегу утопии», проводились дискуссии, круглые столы, конференции; состоялся субботник по расчистке мемориального места на Воробьевых горах, где тринадцатилетние Герцен и Огарев клялись продолжить дело декабристов. Потом был визит в Прямухино — усадьбу Бакуниных.

— Многое шло от самого Стоппарда. Он ведь как приехал, сразу на Воробьевы горы полетел. И в Прямухино он сам просил поездку организовать. И прав был. Отец Бакунина Александр создал там свою утопию, «прямухинскую гармонию». Семья была огромная, в гости лучшие люди России приезжали. Он и фабрику для крепостных построил. Атмосфера там до сих пор потрясающая. Хотя во время гражданской войны даже кладбище было перекопано в поисках фамильных драгоценностей, и кости были по земле разбросаны. Стоппард очень увлечен своими героями. Герцена считает чуть ли не ключевой фигурой европейской истории девятнадцатого века. Он пять лет в библиотеке лондонской, основанной Диккенсом, читал все подряд, начиная с Белинского. Прочел «Былое и думы», многое оттуда взял для своей пьесы. Восхищается самоиронией Герцена, понимает, что все его муки, искания замешаны на очень человеческих вещах. По-моему, все это соотнеслось с его собственной жизнью. Он же у нас все время за права человека бореться. По всему миру ездит. Из Москвы в Минск понесся. Он идеалист, который сам себя называет прагматиком. Ему знаком этот раздрызг между мечтой, утопией и реальной жизнью в реальном времени.

— Стоппард не раз признавался, что не очень любит участвовать в постановках собственных пьес. Как вы думаете почему ему было важно приехать на репетиции в РАМТ?

— Он в репетиции не вмешивался. Очень деликатно мне после два-три слова какие-нибудь говорил — умные и уместные. Я благодарен ему за это. Мне кажется, что дело режиссера — раскрыть драматургию. Ведь никаких комплексов, что это не он музыку Малера или Бетховена написал, настоящий дирижер не испытывает. Ракрыть партитуру, услышать ноты и то, что за нотами стоит, Стоппард нам очень помогал. Его очень волновало, как сегодня отзовутся идеи его героев в нашем зрительном зале. Его очень интересовала наша сегодняшняя ситуация. Перемены и устойчивость этих перемен. А когда перемена становиться устойчивой — считай дело плохо — застой. Он, всю жизнь боровшийся с консерватизмом, говорит теперь, что предпочитает даже консерватизм старомодному авангарду. Стоппарда когда-то поразил отказ Белинского остаться в Европе, хотя в России над ним тогда уже нависла реальная угроза. Стоппард вставил в свою пьесу его ответ, что только в России у неистового Виссариона были настоящие читатели. В Европе он мог писать, что захочет, но отклика на свои писания не чувствовал. А в России, не смотря на цензуру и запреты, его статьи расходились даже в рукописных списках. Он был властителем дум. И, представьте себе, услышав реакцию наших зрителей на премьере, Стоппард был счастлив. Он понял, что в нас неистребима любовь к свободе, дух сопротивления. Он понял, что мы и сегодня слышим его героев. У нас — российских людей — очень низкое самосознание. Мы о себе плохо думаем. А у этих ребят — героев наших — самосознание было очень крепкое. Они вовсе не собирались становиться в рядочек и выполнять, что прикажут. Они — нарушители. Иногда более спокойные, иногда радикальные. Они ощущали себя в пространстве и во времени, ощущали, что не с них началось и не ими кончится. И при этом сохраняли самих себя. Стоппард увидел в зале родственные им души.

— А не утопия ли это еще одна? Хотя, так ли хорошо мы себя знаем, разве не были мы уверены, что сегодняшняя публика ни за что не пойдет на спектакль, где герои десять часов рассуждают о «судьбах Родины», причем не матом, а словами Герцена и Белинского. А вот ведь пришла! Мы, вроде бы, давно согласились считать себя поколением «бесов», способных только разрушать или рыдать над разрухой. Может быть на подходе поколение новых герценов?

— Буквально так мне и кажется. Мат, чернуха – это уже ясно. Было время, когда все это было необходимо выплеснуть. Но время идет очень быстро. Мы совершенно не замечаем, что начинает нарастать нечто новое. Я и сам живу, и чувствую своих детей, своих актеров, своих студентов. Чувствую кожей: мода на все на это вот-вот пройдет. Уже проходит. У поколения, кому сейчас значительно до тридцати, возникает бунт против ощущения себя в пространстве чернухи. Люди начинают хотеть думать о себе в другой плоскости. Для них становится важно именно то, о чем мы спектакль делали.

На конкурс эссе в рамках нашей образовательной программы со всех концов России пришло огромное количество работ. Интересных. Людям лет по 18-20. Они уже над темами: «Когда Европа говорила по-русски», «Свобода по-русски», «Человек на все времена», — размышляют. Им интересна большая история России. Им хочется быть наследниками той России. Им необходимо почувствовать себя людьми, которые живут в стране, которая не вчера начиналась.

Люди людям рознь. Этих Герценых и тогда было немного. И сейчас немного будет людей, которые придут в театр, чтобы думать обо всем этом. Но они во времени очень многое определяют. Они и есть элита. Кстати о бесах. Когда в Художественном театре впервые ставили роман Достоевского «Бесы», публика спектакль под названием «Николай Ставрогин» приняла неоднозначно. Но вот философы того времени — Бердяев, Булгаков и другие (даже книга вышла отдельная с их статьями по поводу спектакля) в один голос говорили о важности того, что со сцены Художественного театра неслось слово, которого все ждут. Вот эти слова важно сейчас произносить со сцены.

— А не утопия ли верить в то, что театр способен изменить нашу жизнь, или хотя бы публику, которая по традиции требует хлебы и зрелищ?

— Наверное, утопия. Но она жива. Утописты все — упрямые люди. В нас рождается упрямое нежелание превращать свою работу в потакание всему и всем. Мы, театральные люди, строим свой идеальный театр. Ведь тоже утопия! Но мы не можем его не строить. И если перестанем, то уж не надо этим заниматься вообще. В нашем замечательном обществе, которое так стремится к ясности, стабильности, просто должно быть что-то, театр, например, что стремится к чему-то большему, чем здравый смысл.