Архивная публикация 2003 года: "В знак протеста"
Полтора века назад Николай Алексеевич Некрасов задался вопросом: "Кому на Руси жить хорошо?" Отвечая на него, написал огромную эпическую поэму, из которой следовало, что жить на Руси плохо всем -- снизу доверху. Сколько лет прошло -- и каких лет! -- а мы все на том же месте: довольных и счастливых на Руси по-прежнему днем с огнем не сыщешь, и время от времени тлеющее недовольство жизнью прорывается в открытом протесте. Чем наши времена отличаются от некрасовских, так это формами, в которых этот протест выливается.Смотр самодеятельности
В самом деле, кому может быть хорошо в стране, которая давно и надолго увязла в переходном периоде между, марксистским языком говоря, антагонистическими социально-экономическими формациями?
Государству плохо от собственной слабости и бедности, от того, что его явно не уважает народ; новорожденному капиталу -- от назойливой опеки государства и прямой ненависти того же народа.
Но всех хуже, как и полагается, народу: мало того что на глазах одного поколения разверзлась оскорбляющая светлые идеалы пропасть социального неравенства, но к тому же еще выяснилось, что и государство, и капитал оценили труд -- единственное неотъемлемое достояние народа -- возмутительно низко. Настолько низко, что большая часть народа оказалась отброшена к границе нищеты.
Смириться с этим нельзя, и вот уже больше десяти лет общественная атмосфера России буквально пропитана протестом.
Можно, конечно, поговорить об объективном характере и о неизбежности лишений и тягот, выпадающих на долю всякого народа, когда страна резко меняет вектор развития, общественный строй и экономический уклад. Не было еще в мировой истории случая, когда бы масштабные преобразования производились не за счет народа. Другого счета попросту нет в природе.
Однако народ вовсе не обязан проникаться чувством исторического значения своих жертв и приносить их с радостью. Он пользуется своим естественным правом на протест, и у этого протеста тоже есть и своя цена, и своя историческая роль. Тут как в пословице: "Дитя не плачет -- мать не разумеет".
Любые радикальные реформы предполагают перегрузки, но перегрузки перегрузкам рознь. Бывают перегрузки, еще совместимые с жизнью, а бывают и такие, которые способны сломать нации хребет. Причем никаких точных измерительных приборов в руках реформаторов нет -- ни спецслужбы, ни социологические исследования здесь не помогут: вычисление предела народного терпения слишком тонкая для них операция.
В обществах зрелых и правильно структурированных такими инструментами могут служить политические партии, профсоюзы, широкая "горизонтальная" сеть общественных организаций. Они способны чутко улавливать опасное социальное напряжение и быстро транслировать "наверх" предупреждающий сигнал о нем.
В России ничего подобного пока нет -- общество аморфно, политическая система в зачаточном состоянии, профсоюзы раздроблены и маловлиятельны. Остается внимательно следить за пресловутой "самодеятельностью масс", лишь она может служить более или менее точным индикатором морально-психологического тонуса населения. Тут все важно -- масштаб акций и широта их распространения, накал страстей, сами формы, в которых выливается социальный протест. А наблюдая эволюцию всех этих характеристик во времени, можно вычертить и некий вектор развития массового сознания, то есть многое из того, что нас еще только ожидает, предсказать уже сегодня.
Пар -- в свисток
К примеру, период с 1989 по 1993 год был эпохой "бури и натиска": на улицы и площади выходили многотысячные толпы народа, накал страстей наблюдался небывалый, и наше бессердечное (уже тогда) телевидение давало нам эту картинку в режиме on-line -- вот вам кровь, вот вам беснующиеся пенсионерки, вот вам люди в камуфляже, у каждого из них на плече "Калашников", но они почему-то не хотят защищать себя очередью "от пуза", лучше все бросить (щиты, амуницию, дубинки, машины), но не убить. Потому толпа, случалось, убивала их -- как бы "защитников государства", попавшихся ей под горячую руку. Ельцин ронял по этому поводу большую властную слезу, но кого это тогда волновало, кроме чиновников администрации президента?
Те времена прошли, Россия успокоилась, -- шахтеры, которые в 1989 году практически лишили Горбачева легитимности (задолго до распада СССР), в 1998-м уныло брякали касками в отведенном им --- путем канцелярской конвенционной волокиты -- месте, на горбатом мостике у Белого дома. Дефолт случился под эту музыку, но он же ее навсегда отменил: власти стало понятно -- нет такого дна, оказавшись на котором, нация готова выйти на улицу и сбросить любое правительство.
Нация к этому времени так устала, что решила дать власти фору: делайте что хотите, а мы посмотрим. Путинская "стабилизация" базируется именно на этой национальной усталости. Тут подоспели более-менее сносные цены на нефть, появилась возможность заплатить долги по зарплатам и пенсиям, новая чеченская война оборачивалась удачнее, чем предыдущая.
Ну, словом, открылась некая иллюзия душевного комфорта: все идет не так, как хочется, но и не совсем уж отвратительно.
Что было здесь хорошо: из времени эпического, которое предполагает всякие резкие движения типа уличных боев, Россия переместилась во время бытовое, где человеку интересно не то, куда (в идеологическом смысле слова) ведут его политики, а то, сколько стоит в соседнем магазине буханка хлеба и литр молока.
В этом пространстве тоже надо некоторое время обживаться, привыкать к нему, учиться мыслить не в абстрактных категориях "исторического материализма", а в рублях и копейках, которые, слава Богу, вернулись в быт после деноминации 1997 года.
Если говорить о политике, то вся эта "рублевая" и "копеечная" проблематика -- дело профсоюзов. Они были при советской власти "школой коммунизма" и в этой школе учили чему угодно -- борьбе за мир, любви к родине, многим другим интересным вещам, кроме одного: как наемному работнику знать свои права и как защищать их, если кто-то на них покушается.
С профсоюзами в новой, постсоветской России случилась очень странная вещь: вроде бы все устройство жизни требовало их постоянного вмешательства, но они -- те, что остались на плаву после крушения всей советской жизни, -- выбрали позицию "на распутье" (мы не совсем с государством, но и не совсем с народом, знамена у нас не красные, но и не трехцветные). Трудно вспомнить хоть одну (с 1991 года начиная) значимую акцию социального протеста, которую организовали бы профсоюзы. Народ протестовал стихийно, и стихию эту плохо использовали даже коммунисты.
Роль левых партий во всяком правильно устроенном обществе очень велика: они должны грамотно "стравливать пар", когда "перегревается" экономическая или политическая ситуация. В постсоветской России коммунисты (и профсоюзы) жили и живут по какому-то другому алгоритму: они затевают и осуществляют какую-нибудь "социально-протестную" акцию не тогда, когда народу становится невмоготу от дороговизны жизни (например), а тогда, когда им требуется доказать что-то верховной власти. Поэтому, кстати, нынешние коммунисты никогда не наберут на свободных выборах больше 25% голосов.
Лечебное голодание
Взять для сравнения любую страну с более-менее устоявшейся политической системой -- Италию, Германию, Францию, Японию. Правительства этих стран шагу не могут сделать, не узнав предварительно мнения профсоюзов. Когда Берлускони только задумался об изменении трудового законодательства, он получил миллионные демонстрации -- вся Италия вышла на улицы. Не все итальянцы точно знали и понимали, что именно желает изменить в законодательстве верховная власть, но зато у каждого итальянца был профсоюзный босс, который мог авторитетно сказать: с голоду мы не умрем, но есть повод поторговаться.
Когда новый трудовой кодекс принимали в России, на улицы выходили отнюдь не те, кого принято называть на публицистическом языке "трудящимися", -- на улицы выходили малочисленные группы политически ангажированной молодежи. Это было больше похоже на карнавал, чем на социальный протест. До сих пор как-то не очень понятно: прочитал ли кто-нибудь в России по-настоящему (на уровне профсоюзного адвоката) этот самый Трудовой кодекс? Во всяком случае, никакого недвусмысленного сигнала "снизу" "наверх" по этому поводу не поступило.
Власть сама по себе не хороша и не плоха, никто в ее коридорах не желает народу худого. Но она бывает невнимательна к народным нуждам -- если кто-нибудь не прокричал ей прямо в ухо, что "так жить нельзя", она может пройти мимо реальной, назревшей проблемы, которая ей же самой встанет потом боком.
Проблема нынешней России в том, что она разговаривает со своей властью шепотом: каждую неделю у нас случается в разных местах и по разным поводам не один десяток забастовок и митингов, и средства массовой информации никогда не забывают об этом рассказать. Но в каждой из таких акций участвуют по 100--200 человек (это уже повод для любого телеканала показать происходящее всей стране), и по общему виду толпы сразу становится понятно, что эти люди не готовы идти в своем протесте далеко.
Еще хуже то, что отчаявшиеся докричаться до власти люди берут на вооружение формы социального протеста, приличные не в свободной демократической стране, а просто-напросто в тюрьме. Никаких статистических выкладок я приводить здесь не буду, но из элементарного смотрения телевизора, чтения газет, слушания радио у меня сложилось абсолютно четкое ощущение: чтобы власть услышала тебя, надо не выходить на площадь, не кричать в мегафон, не носить туда-сюда разноцветные флаги -- надо лечь на раскладушку и объявить голодовку. Тогда возникает какое-то подобие общественного резонанса: в поле зрения равнодушной страны попадают люди, выражающие недвусмысленную готовность умереть, чтобы их выслушали.
Почему голодовка, которая стала в России так популярна особенно в последний год, -- эта чисто тюремная форма социального протеста? Потому что у заключенного ничего своего, кроме жизни, нет: в качестве убеждающего в чем-то высокие инстанции довода он может предложить только ее.
И вот мы смотрим едва ли не каждую неделю, как голодают из-за задержек зарплаты или ее малости врачи "Скорой помощи", учителя, авиадиспетчеры, шахтеры, метростроевцы -- да всех, кто уже попробовал достучаться до власти именно этим способом, и не упомнишь. Ситуация почти сюрреалистическая: Россия уже двенадцать лет как свободная страна, но ее жители до сих пор чувствуют себя зеками и инстинктивно выбирают голодовку как самую эффективную форму социального протеста.
Смотри на обороте
У этой медали просто не может не быть обратной -- и очень опасной -- стороны. Дело даже не в том, что Россия напоминает паровой котел без клапана: никто не знает, когда, где и почему может вдруг рвануть. То ли для этого хватит даже копеечного повышения тарифов на электричество, то ли народ безропотно выдержит всю туманно обещанную "линейку" расходов на реформу ЖКХ.
Дело еще и в том, что в России уже выросло по меньшей мере одно "непоротое" поколение: люди, которым сейчас от семнадцати до двадцати пяти. Они не готовы смиренно голодать, чтобы обратить на себя и свои нужды внимание власти и общества. Им не кажется, что смирение -- правильный путь к социальному миру. Они видели, как красиво можно обставить -- во имя победы правого дела, разумеется, -- убийство двух-трех тысяч людей. Рухнувшие на глазах всего мира нью-йоркские "близнецы" дали им некий эмоциональный опыт, которого не знали и уже не узнают их родители.
Короче говоря, июньские события на Манежной площади, погромы на рынках, взрывы и минирования памятников, шумные акции "Идущих вместе" -- это цепочка сигналов, которых пока еще никто не хочет слышать, но они возвещают близкий приход некой новой реальности, где человеческая жизнь стоит дороже, чем в современной России. Или дешевле -- это смотря по тому, кто берется ее оценивать.
Полтора века назад Николай Алексеевич Некрасов задался вопросом: "Кому на Руси жить хорошо?" Отвечая на него, написал огромную эпическую поэму, из которой следовало, что жить на Руси плохо всем -- снизу доверху. Сколько лет прошло -- и каких лет! -- а мы все на том же месте: довольных и счастливых на Руси по-прежнему днем с огнем не сыщешь, и время от времени тлеющее недовольство жизнью прорывается в открытом протесте. Чем наши времена отличаются от некрасовских, так это формами, в которых этот протест выливается.Смотр самодеятельности
В самом деле, кому может быть хорошо в стране, которая давно и надолго увязла в переходном периоде между, марксистским языком говоря, антагонистическими социально-экономическими формациями?
Государству плохо от собственной слабости и бедности, от того, что его явно не уважает народ; новорожденному капиталу -- от назойливой опеки государства и прямой ненависти того же народа.
Но всех хуже, как и полагается, народу: мало того что на глазах одного поколения разверзлась оскорбляющая светлые идеалы пропасть социального неравенства, но к тому же еще выяснилось, что и государство, и капитал оценили труд -- единственное неотъемлемое достояние народа -- возмутительно низко. Настолько низко, что большая часть народа оказалась отброшена к границе нищеты.
Смириться с этим нельзя, и вот уже больше десяти лет общественная атмосфера России буквально пропитана протестом.
Можно, конечно, поговорить об объективном характере и о неизбежности лишений и тягот, выпадающих на долю всякого народа, когда страна резко меняет вектор развития, общественный строй и экономический уклад. Не было еще в мировой истории случая, когда бы масштабные преобразования производились не за счет народа. Другого счета попросту нет в природе.
Однако народ вовсе не обязан проникаться чувством исторического значения своих жертв и приносить их с радостью. Он пользуется своим естественным правом на протест, и у этого протеста тоже есть и своя цена, и своя историческая роль. Тут как в пословице: "Дитя не плачет -- мать не разумеет".
Любые радикальные реформы предполагают перегрузки, но перегрузки перегрузкам рознь. Бывают перегрузки, еще совместимые с жизнью, а бывают и такие, которые способны сломать нации хребет. Причем никаких точных измерительных приборов в руках реформаторов нет -- ни спецслужбы, ни социологические исследования здесь не помогут: вычисление предела народного терпения слишком тонкая для них операция.
В обществах зрелых и правильно структурированных такими инструментами могут служить политические партии, профсоюзы, широкая "горизонтальная" сеть общественных организаций. Они способны чутко улавливать опасное социальное напряжение и быстро транслировать "наверх" предупреждающий сигнал о нем.
В России ничего подобного пока нет -- общество аморфно, политическая система в зачаточном состоянии, профсоюзы раздроблены и маловлиятельны. Остается внимательно следить за пресловутой "самодеятельностью масс", лишь она может служить более или менее точным индикатором морально-психологического тонуса населения. Тут все важно -- масштаб акций и широта их распространения, накал страстей, сами формы, в которых выливается социальный протест. А наблюдая эволюцию всех этих характеристик во времени, можно вычертить и некий вектор развития массового сознания, то есть многое из того, что нас еще только ожидает, предсказать уже сегодня.
Пар -- в свисток
К примеру, период с 1989 по 1993 год был эпохой "бури и натиска": на улицы и площади выходили многотысячные толпы народа, накал страстей наблюдался небывалый, и наше бессердечное (уже тогда) телевидение давало нам эту картинку в режиме on-line -- вот вам кровь, вот вам беснующиеся пенсионерки, вот вам люди в камуфляже, у каждого из них на плече "Калашников", но они почему-то не хотят защищать себя очередью "от пуза", лучше все бросить (щиты, амуницию, дубинки, машины), но не убить. Потому толпа, случалось, убивала их -- как бы "защитников государства", попавшихся ей под горячую руку. Ельцин ронял по этому поводу большую властную слезу, но кого это тогда волновало, кроме чиновников администрации президента?
Те времена прошли, Россия успокоилась, -- шахтеры, которые в 1989 году практически лишили Горбачева легитимности (задолго до распада СССР), в 1998-м уныло брякали касками в отведенном им --- путем канцелярской конвенционной волокиты -- месте, на горбатом мостике у Белого дома. Дефолт случился под эту музыку, но он же ее навсегда отменил: власти стало понятно -- нет такого дна, оказавшись на котором, нация готова выйти на улицу и сбросить любое правительство.
Нация к этому времени так устала, что решила дать власти фору: делайте что хотите, а мы посмотрим. Путинская "стабилизация" базируется именно на этой национальной усталости. Тут подоспели более-менее сносные цены на нефть, появилась возможность заплатить долги по зарплатам и пенсиям, новая чеченская война оборачивалась удачнее, чем предыдущая.
Ну, словом, открылась некая иллюзия душевного комфорта: все идет не так, как хочется, но и не совсем уж отвратительно.
Что было здесь хорошо: из времени эпического, которое предполагает всякие резкие движения типа уличных боев, Россия переместилась во время бытовое, где человеку интересно не то, куда (в идеологическом смысле слова) ведут его политики, а то, сколько стоит в соседнем магазине буханка хлеба и литр молока.
В этом пространстве тоже надо некоторое время обживаться, привыкать к нему, учиться мыслить не в абстрактных категориях "исторического материализма", а в рублях и копейках, которые, слава Богу, вернулись в быт после деноминации 1997 года.
Если говорить о политике, то вся эта "рублевая" и "копеечная" проблематика -- дело профсоюзов. Они были при советской власти "школой коммунизма" и в этой школе учили чему угодно -- борьбе за мир, любви к родине, многим другим интересным вещам, кроме одного: как наемному работнику знать свои права и как защищать их, если кто-то на них покушается.
С профсоюзами в новой, постсоветской России случилась очень странная вещь: вроде бы все устройство жизни требовало их постоянного вмешательства, но они -- те, что остались на плаву после крушения всей советской жизни, -- выбрали позицию "на распутье" (мы не совсем с государством, но и не совсем с народом, знамена у нас не красные, но и не трехцветные). Трудно вспомнить хоть одну (с 1991 года начиная) значимую акцию социального протеста, которую организовали бы профсоюзы. Народ протестовал стихийно, и стихию эту плохо использовали даже коммунисты.
Роль левых партий во всяком правильно устроенном обществе очень велика: они должны грамотно "стравливать пар", когда "перегревается" экономическая или политическая ситуация. В постсоветской России коммунисты (и профсоюзы) жили и живут по какому-то другому алгоритму: они затевают и осуществляют какую-нибудь "социально-протестную" акцию не тогда, когда народу становится невмоготу от дороговизны жизни (например), а тогда, когда им требуется доказать что-то верховной власти. Поэтому, кстати, нынешние коммунисты никогда не наберут на свободных выборах больше 25% голосов.
Лечебное голодание
Взять для сравнения любую страну с более-менее устоявшейся политической системой -- Италию, Германию, Францию, Японию. Правительства этих стран шагу не могут сделать, не узнав предварительно мнения профсоюзов. Когда Берлускони только задумался об изменении трудового законодательства, он получил миллионные демонстрации -- вся Италия вышла на улицы. Не все итальянцы точно знали и понимали, что именно желает изменить в законодательстве верховная власть, но зато у каждого итальянца был профсоюзный босс, который мог авторитетно сказать: с голоду мы не умрем, но есть повод поторговаться.
Когда новый трудовой кодекс принимали в России, на улицы выходили отнюдь не те, кого принято называть на публицистическом языке "трудящимися", -- на улицы выходили малочисленные группы политически ангажированной молодежи. Это было больше похоже на карнавал, чем на социальный протест. До сих пор как-то не очень понятно: прочитал ли кто-нибудь в России по-настоящему (на уровне профсоюзного адвоката) этот самый Трудовой кодекс? Во всяком случае, никакого недвусмысленного сигнала "снизу" "наверх" по этому поводу не поступило.
Власть сама по себе не хороша и не плоха, никто в ее коридорах не желает народу худого. Но она бывает невнимательна к народным нуждам -- если кто-нибудь не прокричал ей прямо в ухо, что "так жить нельзя", она может пройти мимо реальной, назревшей проблемы, которая ей же самой встанет потом боком.
Проблема нынешней России в том, что она разговаривает со своей властью шепотом: каждую неделю у нас случается в разных местах и по разным поводам не один десяток забастовок и митингов, и средства массовой информации никогда не забывают об этом рассказать. Но в каждой из таких акций участвуют по 100--200 человек (это уже повод для любого телеканала показать происходящее всей стране), и по общему виду толпы сразу становится понятно, что эти люди не готовы идти в своем протесте далеко.
Еще хуже то, что отчаявшиеся докричаться до власти люди берут на вооружение формы социального протеста, приличные не в свободной демократической стране, а просто-напросто в тюрьме. Никаких статистических выкладок я приводить здесь не буду, но из элементарного смотрения телевизора, чтения газет, слушания радио у меня сложилось абсолютно четкое ощущение: чтобы власть услышала тебя, надо не выходить на площадь, не кричать в мегафон, не носить туда-сюда разноцветные флаги -- надо лечь на раскладушку и объявить голодовку. Тогда возникает какое-то подобие общественного резонанса: в поле зрения равнодушной страны попадают люди, выражающие недвусмысленную готовность умереть, чтобы их выслушали.
Почему голодовка, которая стала в России так популярна особенно в последний год, -- эта чисто тюремная форма социального протеста? Потому что у заключенного ничего своего, кроме жизни, нет: в качестве убеждающего в чем-то высокие инстанции довода он может предложить только ее.
И вот мы смотрим едва ли не каждую неделю, как голодают из-за задержек зарплаты или ее малости врачи "Скорой помощи", учителя, авиадиспетчеры, шахтеры, метростроевцы -- да всех, кто уже попробовал достучаться до власти именно этим способом, и не упомнишь. Ситуация почти сюрреалистическая: Россия уже двенадцать лет как свободная страна, но ее жители до сих пор чувствуют себя зеками и инстинктивно выбирают голодовку как самую эффективную форму социального протеста.
Смотри на обороте
У этой медали просто не может не быть обратной -- и очень опасной -- стороны. Дело даже не в том, что Россия напоминает паровой котел без клапана: никто не знает, когда, где и почему может вдруг рвануть. То ли для этого хватит даже копеечного повышения тарифов на электричество, то ли народ безропотно выдержит всю туманно обещанную "линейку" расходов на реформу ЖКХ.
Дело еще и в том, что в России уже выросло по меньшей мере одно "непоротое" поколение: люди, которым сейчас от семнадцати до двадцати пяти. Они не готовы смиренно голодать, чтобы обратить на себя и свои нужды внимание власти и общества. Им не кажется, что смирение -- правильный путь к социальному миру. Они видели, как красиво можно обставить -- во имя победы правого дела, разумеется, -- убийство двух-трех тысяч людей. Рухнувшие на глазах всего мира нью-йоркские "близнецы" дали им некий эмоциональный опыт, которого не знали и уже не узнают их родители.
Короче говоря, июньские события на Манежной площади, погромы на рынках, взрывы и минирования памятников, шумные акции "Идущих вместе" -- это цепочка сигналов, которых пока еще никто не хочет слышать, но они возвещают близкий приход некой новой реальности, где человеческая жизнь стоит дороже, чем в современной России. Или дешевле -- это смотря по тому, кто берется ее оценивать.
АЛЕКСАНДР АГЕЕВ
Читайте на смартфоне наши Telegram-каналы: Профиль-News, и журнал Профиль. Скачивайте полностью бесплатное мобильное приложение журнала "Профиль".
