29 марта 2024
USD 92.26 -0.33 EUR 99.71 -0.56
  1. Главная страница
  2. Архивная запись
  3. Архивная публикация 2002 года: "Запах Войны"

Архивная публикация 2002 года: "Запах Войны"

Той Войной, что на некотором этапе своего развития перестает быть продолжением политики, а превращается в неопределенной длительности состояние самых разных обществ и направление многих умов.Реабилитация

Главы правительств и политические лидеры наперебой уверяют друг друга и свои народы в неизменном стремлении к миру и безопасности, но речи их месяц за месяцем теряют убедительность, чувствуется в них некая риторическая заученность и даже лицемерие. А сами "миролюбивые народы" (все народы по определению такие же "миролюбивые", как и "гостеприимные", и "талантливые") что-то не выходят на улицы с лозунгами "Нет войне!". Напротив, усаживаются поудобнее перед телевизорами, чтобы не упустить шикарного зрелища.
Народы, разумеется, всегда за мир, но уж очень хочется посмотреть, как Америка шарахнет всей своей мощью по Ираку. И вот это невысказываемое желание миллионов гораздо вернее, чем конкретные приготовления генералов, насыщает мировую атмосферу предвоенным напряжением.
Странная вещь: ХХ век был веком жесточайших и кровопролитнейших войн, но в то же самое время, если говорить о преобладающем направлении умов, он был и веком господства пацифизма. Даже самые оголтелые "ястребы" боялись в прошлом веке прослыть сторонниками войны, чтобы не выпасть из круга респектабельных политиков. Ведь и Гитлер, и Муссолини, и Черчилль произнесли сотни речей, доказывающих их страстную любовь к миру.
Самый кровавый в человеческой истории век породил и небывало массовое антивоенное движение, принимать участие в котором было честью и для ученого, и для писателя, и для деятеля шоу-бизнеса, и для домохозяйки. То, что любая война -- это кошмар, ужас, беда и чума, а вовсе не "продолжение политики другими средствами", считалось аксиомой и сомнению не подвергалось.
Кстати, ХIХ век не был так категоричен в своей ненависти к войне, хотя и тогда повоевали немало. Великий немецкий философ Фридрих Ницше, очень сильно влиявший в конце того века на европейские умы, считал, например, что периодические кровопускания человечеству очень даже полезны: "Война необходима. Только мечтательность и прекраснодушие могут ожидать от человечества еще многого (или даже особенно многого), когда оно разучится вести войны. Доселе же нам неведомы иные средства, которые могли бы так же сильно и верно, как всякая великая война, внушать слабеющим народам такую грубую походную энергию, такую глубокую безличную ненависть, такое хладнокровие убийцы со спокойной совестью, такой общий организованный пыл в уничтожении врага, такое гордое равнодушие к великим потерям, к своей собственной жизни и к жизни близких, такой глухой, подобный землетрясению трепет души... Такое высокоразвитое и потому неизбежно вялое человечество, как современное европейское человечество, нуждается не только в войне вообще, но даже в величайшей и ужаснейшей войне -- т.е. во временном возврате к варварству, чтобы не потерять из-за средств к культуре самой своей культуры и жизни".
В ХХ веке с негодованием отвергли сам строй мысли, способный привести к таким кощунственным выводам, а вот наш век, похоже, готов не без интереса прислушаться к этого рода откровениям. Во всяком случае, если не обманываться обязательной для респектабельных политиков миролюбивой риторикой, нельзя не заметить, что война помаленьку, ползучим, явочным порядком реабилитируется в качестве инструмента мировой политики. Причем отнюдь не самого последнего, который приберегают для каких-то совсем уж безнадежных случаев, а того, за который норовят схватиться в первую очередь.
Началась эта ползучая реабилитация войны еще в последних десятилетиях прошлого века, одной из ее кульминаций была незабвенная война в заливе, но можно долго и плодотворно спорить, кто на самом деле был первый. Может быть, Аргентина с Англией, схватившиеся из-за Фолклендских островов, может быть, Соединенные Штаты, высадившие десант на островок Гренада, чтобы свергнуть тамошнее марксистское правительство. А может быть, и Советский Союз, где придумали замечательный термин "ограниченный контингент".
Синдром ограниченного контингента

На этом понятии есть смысл остановиться подробнее, потому что оно имеет самое непосредственное отношение к реабилитации войны, причем не только в политическом, но и в массовом сознании. И особенно у нас в России, потому что, к примеру, Соединенные Штаты весь ХХ век провоевали "ограниченными контингентами" на чужих территориях.
В России же слово "война" очень долго было, по существу, синонимом слова "беда". Война -- это значит всеобщая мобилизация, массовая гибель мирного населения, голод и холод, словом, беда. Именно такой войны всегда у нас боялись, именно с такой боролись -- и по заданию партии, и по велению сердца.
Так вот: точно так же, как война в заливе показала американцам (впрочем, и всему миру), что воевать можно почти без контакта с противником и практически без потерь, война в Афганистане показала нам, что воевать можно "немножко", не всем человеческим и экономическим потенциалом нации, а его небольшой частью -- тем самым "ограниченным контингентом". Над этим диковинным эвфемизмом долго и жестоко издевались, а ведь он между тем рожден в реальных муках: надо было назвать то, чего раньше никогда не было. Это в голове западного человека легко укладываются понятия типа "военное присутствие" или "экспедиционный корпус", а в голове советского человека, примененные к советской же армии, они были долго немыслимы.
Чтобы не вдаваться здесь в длинные и неизбежно дилетантские сопоставления, скажу кратко: эта новая война была ни на что не похожа, она отличалась от всего прежде бывшего и всего ожидаемого не какими-то несущественными частностями, а всем (кроме того, пожалуй, что на ней люди, как и на любой войне, убивали и умирали). На первых порах даже официальная пропаганда оказалась без языка -- отчасти и поэтому, не только по злой воле партократов, нас держали в неведении относительно происходящего. Пока язык выработался, сменилось несколько "пробных" стилистик, среди которых самой зловеще-смешной была стилистика репортажа о буднях студенческого стройотряда.
Разумеется, и тогда, и особенно потом афганскую войну называли и бессмысленной, и позорной, и даже грязной. Но одного у нее не отнимешь: она дала нации совершенно новый опыт. И опыт этот в том состоял, что война -- не обязательно смертельная катастрофа, о возможности (не говоря уж о желательности) которой даже думать страшно, а так -- среднего масштаба мероприятие, причем проводят его какие-то особые, специально для того обученные люди. А потому можно легко от этого мероприятия нравственно дистанцироваться: не мое, дескать, дело.
В этой связи мысль не может не двинуться дальше -- к любимой либералами всех оттенков (и мною тоже) идее профессиональной армии. Слов нет: если у нас не будет создана профессиональная армия, то скоро не будет просто никакой, однако помимо государственной нужды есть еще и некая нравственная проблема.
Суть ее вот в чем. Всякая армия, построенная на основе всеобщей воинской обязанности, остается несколько обособленной, но все-таки частью общества. А вот когда армию строят на основе найма, степень ее обособленности от общества существенно увеличивается, рано или поздно вырабатывается некое военное "сословие" со своей особой этикой, интересами и идеалами.
Если бы профессиональная армия росла у нас одновременно с гражданским обществом, проблемы бы большой не было, потому что у развитого гражданского общества, как правило, есть рычаги контроля над такими обособленными организациями. Но в условиях безответственного общества у населения появляется сильный соблазн свалить все свои заботы, связанные с войной (в том числе и нравственные заботы), на плечи профессионалов: им за это деньги платят, вот пусть сами и разбираются. А у профессионалов, соответственно, появляется свой соблазн -- эту общественную ношу безраздельно на себя принять.
Опыт с "ограниченным контингентом" (который продолжается сейчас в Чечне) позволил нам легче относиться к самому понятию "война". А появление профессиональной армии не сделает ли это отношение еще легкомысленней? Не станем ли мы в некотором недалеком будущем относиться к войне как к футбольному матчу, где играет "наша" команда профессионалов, за которую мы страстно, конечно, болеем, но себя на их месте представить даже и не стараемся?
Есть, в конце концов, убедительный пример Соединенных Штатов. После позорного провала во Вьетнаме они переживали "вьетнамский синдром", превращали призывную армию в профессиональную и на международной арене вели себя относительно миролюбиво. Но как только профессиональная армия вылупилась из скорлупы, дело пошло веселее: и десант на Гренаду, и вторжение в Панаму для свержения и поимки Норьеги, и прочие демонстрации мускулов, логично приведшие в конце концов к "войне нового типа", скоротечной, высокотехнологичной и широко распропагандированной телевидением -- войне в заливе.
После залива война как таковая в сознании массового американца была окончательно реабилитирована, и он с облегчением вернул в свой традиционный патриотизм чисто военную составляющую. А потом были еще Балканы и Афганистан, которые это настроение утвердили.
Что-то очень сходное наблюдалось у нас в самом начале второй чеченской кампании: нация вдруг воодушевилась и сплотилась вокруг воинственного президента, а ведь буквально за год до этого всех тошнило от самой мысли о повторении штурма Грозного.
Детант

В принципе, всякую войну можно интерпретировать чисто прагматически: дескать, чего ж не понять, почему Штатам так занадобилось ударить именно по Ираку: там нефть, стало быть, дело пахнет большими деньгами. А можно применить и еще более плоский способ интерпретации, который очень любит наша изнемогшая от перманентных выборов политическая журналистика. Если ей верить, так все на свете происходит исключительно по причине близящихся выборов: мол, Бушу через два года переизбираться на второй срок, вот он и торопится набрать побольше очков. Так же объясняют и жесткость Путина в отношении Грузии.
Но чисто прагматических войн не бывает. Какие-то из них, действительно, могут начинаться по конкретному корыстному поводу: из-за денег, нефти или территории, на которой можно эту нефть добывать. Но война -- это не торговля и не строительство, это совершенно особый род человеческой деятельности. На войне убивают и умирают, а значит, любая война порождает мощную волну массовых чувств. Самых разных -- помимо страха и ужаса, помимо ненависти и злобы еще и патриотизм, и чувство справедливости, и самоотверженность. Потому в этой сфере иногда случаются чудеса: самые хорошо просчитанные победы не сбываются и Давид побеждает Голиафа.
Я веду речь к тому, что политиком, который принимает решение о начале войны (или -- напротив -- о вступлении в переговоры), двигают не обязательно только конкретные интересы государства или, там, крупных корпораций, не только прагматический расчет возможности победы или поражения. За ним стоят еще и массовые чувства, настроение нации. Оно, как правило, всегда более или менее понятно, как бы в воздухе разлито: готовы люди убивать и умирать (или хотя бы внутренне санкционировать применение силы от их лица) или не готовы.
Иногда ведь не начинаются войны, которые по всем законам логики не могли не начаться, а с другой стороны, случаются войны, которые, на любой нормальный взгляд, совершенно беспредметны и нелепы. Как бы демон какой их на пустом месте организует. Впрочем, в этих колебаниях массовых чувств и впрямь есть нечто мистическое: вчера еще все поголовно были пацифистами, а сегодня, глядишь, в головах забродил милитаристский хмель.
Похоже, что мы сейчас вступаем в такую эпоху. Внешние причины ее наступления вроде бы понятны: это события 11 сентября, брошенный в этот день не только Америке, но и всему цивилизованному человечеству дерзкий вызов. Это очевидное состояние разбалансированности мирового порядка после окончания "холодной войны" двух сверхдержав и, соответственно, судорожные -- но пока малоуспешные -- попытки найти новый баланс. Вся эта механика чрезвычайно энергозатратна, а психологически для нормального человека очень трудна. Чувство неопределенности выливается в тревогу и агрессию, в психологическое напряжение, а его хочется разрядить, хотя бы и каким-нибудь резким жестом. И пусть его сделает даже кто-то другой: обычный человек охотно самоидентифицируется с кем-то великим и могучим, кто проявит наконец волю и шарахнет хоть по Грузии, хоть по Ираку из всех стволов.
Удары эти, разумеется, громогласно осудит так называемая мировая общественность, но абсолютное большинство обычных, простых людей в глубине души испытают некое специфическое удовлетворение, скинут часть напряжения, разрядят отрицательную энергию, которая в них накопилась.
Еще в годы "холодной войны" был пущен в ход занятный политический термин: "разрядка" (детант). Почему-то считалось, что "разрядка" -- это когда не воюют, а, напротив, ведут переговоры и вообще друг другу улыбаются. Однако, смею напомнить, напряжение противостояния двух миров было столь велико, что его не могли разрядить (и не разряжали) ни переговоры, ни совместные полеты в космос. Не похоронили мы друг друга в ядерной войне только чудом.
Или -- вот странная догадка -- время от времени "разрядки" все-таки устраивались, и были при этом отнюдь не мирными. В сущности, все войны второй половины ХХ века -- и корейская, и вьетнамская, и афганская, и другие без числа -- были элементами настоящей "разрядки". Может быть, не будь этих войн, на которые уходила тьма энергии у обеих противостоящих сторон, все-таки случилось бы самое страшное.
Наверное, это прозвучит кощунственно, и если б я был политиком, то сам бы заткнул себе рот от греха подальше, но отчего бы не предположить, что будущая атака Соединенных Штатов на Ирак может оказаться одновременно и громом, и громоотводом? Может, поэтому ее с таким зрительским нетерпением ждут миллионы людей во всем грешном мире?
...А сетовать на платоническую воинственность человека массы, который с удовольствием посмотрит поставленный для него батальный спектакль, бессмысленно. Человек массы всегда уважал силу, испокон веку он считал, что воевать -- дело чести, доблести и геройства, а, к примеру, торговать -- занятие низменное. Достаточно даже поверхностно "просканировать" так называемую народную память, чтобы увидеть: миротворцы, увы, в этой памяти не задерживаются. Задерживаются в ней полководцы, покорители земель, завоеватели континентов -- словом, люди, прошедшие по планете с огнем и мечом и обильно полившие ее кровью. Государственные мужи, которые территории не завоевывали, а покупали, обменивали, выторговывали на изощренных переговорах, мало волнуют воображение простого человека.
Да ведь и сейчас: помнит ли кто-нибудь хотя бы двух-трех лауреатов Нобелевской премии мира? А ведь ее исправно вручают каждый год в Осло.

Той Войной, что на некотором этапе своего развития перестает быть продолжением политики, а превращается в неопределенной длительности состояние самых разных обществ и направление многих умов.Реабилитация


Главы правительств и политические лидеры наперебой уверяют друг друга и свои народы в неизменном стремлении к миру и безопасности, но речи их месяц за месяцем теряют убедительность, чувствуется в них некая риторическая заученность и даже лицемерие. А сами "миролюбивые народы" (все народы по определению такие же "миролюбивые", как и "гостеприимные", и "талантливые") что-то не выходят на улицы с лозунгами "Нет войне!". Напротив, усаживаются поудобнее перед телевизорами, чтобы не упустить шикарного зрелища.

Народы, разумеется, всегда за мир, но уж очень хочется посмотреть, как Америка шарахнет всей своей мощью по Ираку. И вот это невысказываемое желание миллионов гораздо вернее, чем конкретные приготовления генералов, насыщает мировую атмосферу предвоенным напряжением.

Странная вещь: ХХ век был веком жесточайших и кровопролитнейших войн, но в то же самое время, если говорить о преобладающем направлении умов, он был и веком господства пацифизма. Даже самые оголтелые "ястребы" боялись в прошлом веке прослыть сторонниками войны, чтобы не выпасть из круга респектабельных политиков. Ведь и Гитлер, и Муссолини, и Черчилль произнесли сотни речей, доказывающих их страстную любовь к миру.

Самый кровавый в человеческой истории век породил и небывало массовое антивоенное движение, принимать участие в котором было честью и для ученого, и для писателя, и для деятеля шоу-бизнеса, и для домохозяйки. То, что любая война -- это кошмар, ужас, беда и чума, а вовсе не "продолжение политики другими средствами", считалось аксиомой и сомнению не подвергалось.

Кстати, ХIХ век не был так категоричен в своей ненависти к войне, хотя и тогда повоевали немало. Великий немецкий философ Фридрих Ницше, очень сильно влиявший в конце того века на европейские умы, считал, например, что периодические кровопускания человечеству очень даже полезны: "Война необходима. Только мечтательность и прекраснодушие могут ожидать от человечества еще многого (или даже особенно многого), когда оно разучится вести войны. Доселе же нам неведомы иные средства, которые могли бы так же сильно и верно, как всякая великая война, внушать слабеющим народам такую грубую походную энергию, такую глубокую безличную ненависть, такое хладнокровие убийцы со спокойной совестью, такой общий организованный пыл в уничтожении врага, такое гордое равнодушие к великим потерям, к своей собственной жизни и к жизни близких, такой глухой, подобный землетрясению трепет души... Такое высокоразвитое и потому неизбежно вялое человечество, как современное европейское человечество, нуждается не только в войне вообще, но даже в величайшей и ужаснейшей войне -- т.е. во временном возврате к варварству, чтобы не потерять из-за средств к культуре самой своей культуры и жизни".

В ХХ веке с негодованием отвергли сам строй мысли, способный привести к таким кощунственным выводам, а вот наш век, похоже, готов не без интереса прислушаться к этого рода откровениям. Во всяком случае, если не обманываться обязательной для респектабельных политиков миролюбивой риторикой, нельзя не заметить, что война помаленьку, ползучим, явочным порядком реабилитируется в качестве инструмента мировой политики. Причем отнюдь не самого последнего, который приберегают для каких-то совсем уж безнадежных случаев, а того, за который норовят схватиться в первую очередь.

Началась эта ползучая реабилитация войны еще в последних десятилетиях прошлого века, одной из ее кульминаций была незабвенная война в заливе, но можно долго и плодотворно спорить, кто на самом деле был первый. Может быть, Аргентина с Англией, схватившиеся из-за Фолклендских островов, может быть, Соединенные Штаты, высадившие десант на островок Гренада, чтобы свергнуть тамошнее марксистское правительство. А может быть, и Советский Союз, где придумали замечательный термин "ограниченный контингент".

Синдром ограниченного контингента


На этом понятии есть смысл остановиться подробнее, потому что оно имеет самое непосредственное отношение к реабилитации войны, причем не только в политическом, но и в массовом сознании. И особенно у нас в России, потому что, к примеру, Соединенные Штаты весь ХХ век провоевали "ограниченными контингентами" на чужих территориях.

В России же слово "война" очень долго было, по существу, синонимом слова "беда". Война -- это значит всеобщая мобилизация, массовая гибель мирного населения, голод и холод, словом, беда. Именно такой войны всегда у нас боялись, именно с такой боролись -- и по заданию партии, и по велению сердца.

Так вот: точно так же, как война в заливе показала американцам (впрочем, и всему миру), что воевать можно почти без контакта с противником и практически без потерь, война в Афганистане показала нам, что воевать можно "немножко", не всем человеческим и экономическим потенциалом нации, а его небольшой частью -- тем самым "ограниченным контингентом". Над этим диковинным эвфемизмом долго и жестоко издевались, а ведь он между тем рожден в реальных муках: надо было назвать то, чего раньше никогда не было. Это в голове западного человека легко укладываются понятия типа "военное присутствие" или "экспедиционный корпус", а в голове советского человека, примененные к советской же армии, они были долго немыслимы.

Чтобы не вдаваться здесь в длинные и неизбежно дилетантские сопоставления, скажу кратко: эта новая война была ни на что не похожа, она отличалась от всего прежде бывшего и всего ожидаемого не какими-то несущественными частностями, а всем (кроме того, пожалуй, что на ней люди, как и на любой войне, убивали и умирали). На первых порах даже официальная пропаганда оказалась без языка -- отчасти и поэтому, не только по злой воле партократов, нас держали в неведении относительно происходящего. Пока язык выработался, сменилось несколько "пробных" стилистик, среди которых самой зловеще-смешной была стилистика репортажа о буднях студенческого стройотряда.

Разумеется, и тогда, и особенно потом афганскую войну называли и бессмысленной, и позорной, и даже грязной. Но одного у нее не отнимешь: она дала нации совершенно новый опыт. И опыт этот в том состоял, что война -- не обязательно смертельная катастрофа, о возможности (не говоря уж о желательности) которой даже думать страшно, а так -- среднего масштаба мероприятие, причем проводят его какие-то особые, специально для того обученные люди. А потому можно легко от этого мероприятия нравственно дистанцироваться: не мое, дескать, дело.

В этой связи мысль не может не двинуться дальше -- к любимой либералами всех оттенков (и мною тоже) идее профессиональной армии. Слов нет: если у нас не будет создана профессиональная армия, то скоро не будет просто никакой, однако помимо государственной нужды есть еще и некая нравственная проблема.

Суть ее вот в чем. Всякая армия, построенная на основе всеобщей воинской обязанности, остается несколько обособленной, но все-таки частью общества. А вот когда армию строят на основе найма, степень ее обособленности от общества существенно увеличивается, рано или поздно вырабатывается некое военное "сословие" со своей особой этикой, интересами и идеалами.

Если бы профессиональная армия росла у нас одновременно с гражданским обществом, проблемы бы большой не было, потому что у развитого гражданского общества, как правило, есть рычаги контроля над такими обособленными организациями. Но в условиях безответственного общества у населения появляется сильный соблазн свалить все свои заботы, связанные с войной (в том числе и нравственные заботы), на плечи профессионалов: им за это деньги платят, вот пусть сами и разбираются. А у профессионалов, соответственно, появляется свой соблазн -- эту общественную ношу безраздельно на себя принять.

Опыт с "ограниченным контингентом" (который продолжается сейчас в Чечне) позволил нам легче относиться к самому понятию "война". А появление профессиональной армии не сделает ли это отношение еще легкомысленней? Не станем ли мы в некотором недалеком будущем относиться к войне как к футбольному матчу, где играет "наша" команда профессионалов, за которую мы страстно, конечно, болеем, но себя на их месте представить даже и не стараемся?

Есть, в конце концов, убедительный пример Соединенных Штатов. После позорного провала во Вьетнаме они переживали "вьетнамский синдром", превращали призывную армию в профессиональную и на международной арене вели себя относительно миролюбиво. Но как только профессиональная армия вылупилась из скорлупы, дело пошло веселее: и десант на Гренаду, и вторжение в Панаму для свержения и поимки Норьеги, и прочие демонстрации мускулов, логично приведшие в конце концов к "войне нового типа", скоротечной, высокотехнологичной и широко распропагандированной телевидением -- войне в заливе.

После залива война как таковая в сознании массового американца была окончательно реабилитирована, и он с облегчением вернул в свой традиционный патриотизм чисто военную составляющую. А потом были еще Балканы и Афганистан, которые это настроение утвердили.

Что-то очень сходное наблюдалось у нас в самом начале второй чеченской кампании: нация вдруг воодушевилась и сплотилась вокруг воинственного президента, а ведь буквально за год до этого всех тошнило от самой мысли о повторении штурма Грозного.

Детант


В принципе, всякую войну можно интерпретировать чисто прагматически: дескать, чего ж не понять, почему Штатам так занадобилось ударить именно по Ираку: там нефть, стало быть, дело пахнет большими деньгами. А можно применить и еще более плоский способ интерпретации, который очень любит наша изнемогшая от перманентных выборов политическая журналистика. Если ей верить, так все на свете происходит исключительно по причине близящихся выборов: мол, Бушу через два года переизбираться на второй срок, вот он и торопится набрать побольше очков. Так же объясняют и жесткость Путина в отношении Грузии.

Но чисто прагматических войн не бывает. Какие-то из них, действительно, могут начинаться по конкретному корыстному поводу: из-за денег, нефти или территории, на которой можно эту нефть добывать. Но война -- это не торговля и не строительство, это совершенно особый род человеческой деятельности. На войне убивают и умирают, а значит, любая война порождает мощную волну массовых чувств. Самых разных -- помимо страха и ужаса, помимо ненависти и злобы еще и патриотизм, и чувство справедливости, и самоотверженность. Потому в этой сфере иногда случаются чудеса: самые хорошо просчитанные победы не сбываются и Давид побеждает Голиафа.

Я веду речь к тому, что политиком, который принимает решение о начале войны (или -- напротив -- о вступлении в переговоры), двигают не обязательно только конкретные интересы государства или, там, крупных корпораций, не только прагматический расчет возможности победы или поражения. За ним стоят еще и массовые чувства, настроение нации. Оно, как правило, всегда более или менее понятно, как бы в воздухе разлито: готовы люди убивать и умирать (или хотя бы внутренне санкционировать применение силы от их лица) или не готовы.

Иногда ведь не начинаются войны, которые по всем законам логики не могли не начаться, а с другой стороны, случаются войны, которые, на любой нормальный взгляд, совершенно беспредметны и нелепы. Как бы демон какой их на пустом месте организует. Впрочем, в этих колебаниях массовых чувств и впрямь есть нечто мистическое: вчера еще все поголовно были пацифистами, а сегодня, глядишь, в головах забродил милитаристский хмель.

Похоже, что мы сейчас вступаем в такую эпоху. Внешние причины ее наступления вроде бы понятны: это события 11 сентября, брошенный в этот день не только Америке, но и всему цивилизованному человечеству дерзкий вызов. Это очевидное состояние разбалансированности мирового порядка после окончания "холодной войны" двух сверхдержав и, соответственно, судорожные -- но пока малоуспешные -- попытки найти новый баланс. Вся эта механика чрезвычайно энергозатратна, а психологически для нормального человека очень трудна. Чувство неопределенности выливается в тревогу и агрессию, в психологическое напряжение, а его хочется разрядить, хотя бы и каким-нибудь резким жестом. И пусть его сделает даже кто-то другой: обычный человек охотно самоидентифицируется с кем-то великим и могучим, кто проявит наконец волю и шарахнет хоть по Грузии, хоть по Ираку из всех стволов.

Удары эти, разумеется, громогласно осудит так называемая мировая общественность, но абсолютное большинство обычных, простых людей в глубине души испытают некое специфическое удовлетворение, скинут часть напряжения, разрядят отрицательную энергию, которая в них накопилась.

Еще в годы "холодной войны" был пущен в ход занятный политический термин: "разрядка" (детант). Почему-то считалось, что "разрядка" -- это когда не воюют, а, напротив, ведут переговоры и вообще друг другу улыбаются. Однако, смею напомнить, напряжение противостояния двух миров было столь велико, что его не могли разрядить (и не разряжали) ни переговоры, ни совместные полеты в космос. Не похоронили мы друг друга в ядерной войне только чудом.

Или -- вот странная догадка -- время от времени "разрядки" все-таки устраивались, и были при этом отнюдь не мирными. В сущности, все войны второй половины ХХ века -- и корейская, и вьетнамская, и афганская, и другие без числа -- были элементами настоящей "разрядки". Может быть, не будь этих войн, на которые уходила тьма энергии у обеих противостоящих сторон, все-таки случилось бы самое страшное.

Наверное, это прозвучит кощунственно, и если б я был политиком, то сам бы заткнул себе рот от греха подальше, но отчего бы не предположить, что будущая атака Соединенных Штатов на Ирак может оказаться одновременно и громом, и громоотводом? Может, поэтому ее с таким зрительским нетерпением ждут миллионы людей во всем грешном мире?

...А сетовать на платоническую воинственность человека массы, который с удовольствием посмотрит поставленный для него батальный спектакль, бессмысленно. Человек массы всегда уважал силу, испокон веку он считал, что воевать -- дело чести, доблести и геройства, а, к примеру, торговать -- занятие низменное. Достаточно даже поверхностно "просканировать" так называемую народную память, чтобы увидеть: миротворцы, увы, в этой памяти не задерживаются. Задерживаются в ней полководцы, покорители земель, завоеватели континентов -- словом, люди, прошедшие по планете с огнем и мечом и обильно полившие ее кровью. Государственные мужи, которые территории не завоевывали, а покупали, обменивали, выторговывали на изощренных переговорах, мало волнуют воображение простого человека.

Да ведь и сейчас: помнит ли кто-нибудь хотя бы двух-трех лауреатов Нобелевской премии мира? А ведь ее исправно вручают каждый год в Осло.

АЛЕКСАНДР АГЕЕВ

Подписывайтесь на PROFILE.RU в Яндекс.Новости или в Яндекс.Дзен. Все важные новости — в telegram-канале «PROFILE-NEWS».

Реклама
Реклама
Реклама