Фокстрот над бездной: 140 лет со дня рождения Андрея Белого

Несправедливо забытый

Сочинив тома стихотворений, прозы, исследований в области искусства и духа, Белый повлиял на многих писателей последующих поколений, при этом сам оказался задвинут литературоведами на второй план. Его вспоминают либо как друга и оппонента Александра Блока, либо как теоретика символизма, либо как известного русского адепта антропософии (которая сама по себе мало кому знакома), либо максимум как автора модернистского романа «Петербург» и объемных воспоминаний о людях Серебряного века.

Томящийся дух: 140 лет Саше Черному, поэту смешному и страшному

Но, читая воспоминания современников о нем самом, понимаешь, что, игнорируя Белого, мы упускаем из виду одну из самых ярких и трагических личностей начала ХХ века. Малоизвестность Белого-поэта не менее обидна. В молодости он был настоящей поэтической «рок-звездой» со скандальной репутацией и толпами поклонниц. Не только символисты, но и футуристы, и Есенин, и множество других стихотворцев в долгу перед его новаторским творчеством.

Белый – не уютный салонный литератор, а буйный мыслитель космического масштаба. «Думой века измерил» – эта фраза из его стихотворения «Друзьям» точно отражает широту мысли нашего героя.

Он явно стремился объять необъятное. «Математика, поэзия, антропософия, фокстрот» – такими штрихами писатель Евгений Замятин набросал портрет Андрея Белого.

Между молотом и наковальней

Друзья и знакомые называли его настоящим именем: Борисом Бугаевым, Борей, Борисом Николаевичем. Он родился в семье решительно несчастной, и это определило всю его 53-летнюю жизнь, такую же несчастную, полную метаний, надлома и личных катастроф.

Детство Бори Бугаева – богатый материал для психоаналитиков. В материально вполне благополучном семействе шла жестокая война. Родители будущего писателя жили во взаимной неприязни, и, вместо того чтобы как-то сглаживать свои конфликты перед единственным ребенком, оба пытались сделать его союзником в этом противостоянии.

Отец Николай Васильевич – известный ученый, декан физико-математического факультета Московского университета. Он жил исключительно наукой, а мать Александра Дмитриевна – исключительно светскими интересами и чувственными переживаниями.

«Я был с уродом папой против красавицы мамы и с красавицей мамой против урода папы, – рассказывал он поэтессе Ирине Одоевцевой. – Каждый тянул меня в свою сторону. Они разорвали меня пополам. Разорвали мое детское сознание, мое детское сердце. Я с детства раздвоенный. Чувство греха. Оно меня мучило уже в четыре года. Грех – любить маму. Грех – любить папу».

При таком воспитании почва у Бориса уходила из-под ног, мир казался ему хаотическим, лишенным опоры, и это ощущение стало центральным в жизни Белого. Он проваливался в бездну. И чтобы как-то сохранить разум, он стал проецировать внутреннюю драму на внешнюю реальность, ища позитивных объяснений. Так появилось предчувствие грядущих катастроф, несущих новую жизнь, свет, изменения.

Эдипов комплекс

Друг Белого поэт Владислав Ходасевич считал, что семейный конфликт определил содержание практически всей его прозы: романов «Петербург», «Котик Летаев» и других. «Я любил и ненавидел. Я с детства потенциальный отцеубийца. Комплекс Эдипа, извращенный любовью», – приводит его слова Одоевцева в своих мемуарах.

Белый был человеком глубокого и серьезного образования. Окончив престижную Поливановскую гимназию (в которой учились Валерий Брюсов, Максимилиан Волошин, Сергей Эфрон, Вадим Шершеневич), затем по настоянию отца он отучился на физико-математическом факультете Московского университета, после чего сразу же поступил на историко-филологический факультет, но оставил его на втором курсе, определив для себя, что настоящее познание жизни дает не наука, а творчество.

Еще в гимназические годы он увлекался мистическими учениями, оккультизмом, изучал буддизм. Испытал на себе сильное влияние философии Владимира Соловьева. Племянник философа Сергей Соловьев был одним из близких друзей Бориса Бугаева.

В поэзию Белый пришел в 20 лет и довольно веско, сразу став изобретателем нового стихотворного жанра – литературной симфонии («Северная симфония», 1900). Его с интересом приняли символисты старшего поколения: Дмитрий Мережковский, Зинаида Гиппиус, Валерий Брюсов.

Единорог и единоглаз

Есть мнение, что подписывать стихи именем Андрей Белый Борису предложил Михаил Соловьев, отец его друга Сергея. Юный поэт пытался скрыть свои литературные увлечения от отца, считавшего, что сын должен заниматься исключительно наукой. Белый цвет в кругу символистов и последователей Владимира Соловьева ассоциировался с чистотой и богопознанием.

Некоторые считают, что Александр Гликберг взял себе псевдоним Саша Черный отчасти из желания противопоставить себя Белому (имя которого гремело в литературных кругах начала ХХ века), так же, как будничная интонация его ранних стихов противостояла возвышенности беловских сочинений.

Бугаев подписывал свои тексты и множеством других псевдонимов (Альфа, Гамма, Быков, Зигмунд), но они в основном носили игровой, несерьезный характер, как и фантастические визитки, которые он печатал и рассылал знакомым, например, Блоку: «Виндалай Левулович Белорог, Единорог. Беллиндриковы поля, 24-й излом, No 31» или «Огыга Пеллевич Кохтик-Ррогиков, Единоглаз. Вечные боязни. Серничихинский тупик, д. Омова».

Белый работал много и практически непрерывно, даже в самые непростые периоды жизни. Стихотворения, поэмы, романы, критические и теоретические статьи об искусстве, философии и общественной мысли, анализ современной ему литературы и классиков (Пушкина, Гоголя, Толстого) – изданное в начале XXI века собрание его сочинений состоит из 14 томов.

Гипнотический оратор

Общение с Белым поражало современников еще больше, чем его письменное творчество. Где бы он ни появлялся, начиналось представление.

«Мне пришлось узнать, до какой степени Белый может быть оригинален, ни на кого не походить и своими речами, импровизациями производить почти ошеломляющее, незабываемое впечатление», – пишет экономист Николай Валентинов.

На одном вполне деловом собрании сотрудников журнала «Столичное утро» Белый обнаружил, что вошел в комнату, забыв снять калошу. Придя в смятение, он начал извиняться, и эти извинения неожиданно вылились в невероятную получасовую речь, в которой от калоши поэт перешел к сравнению Парижа и Москвы, Нотр-Дама и храма Христа Спасителя, затем переключился на Канта, Платона и Соловьева, затем – на Шумана и Бетховена, а завершилось все призывом прислушаться к страданиям поэта.

«Мы – нас было семь или восемь человек – слушали как завороженные. Встретив начало речи с улыбкой, перешли к удивлению, к разинутому рту. Это была музыка, поэзия, философия, мистика, водоворот, каскад словотворчества. Во время его речи никто не пошевельнулся, а когда, вытирая залитый потом лоб, Белый, улыбнувшись, сел на свое место, все, как в театре, стали ему неистово аплодировать», – рассказывает Валентинов.

Белый мог говорить часами (в течение четырех–шести часов, по воспоминаниям жены Блока Любови Менделеевой). Некоторые его выступления буквально доводили слушателей до обморока. Так, однажды не выдержал и рухнул без чувств Сергей Соловьев. Другой жертвой Белого пал Ходасевич.

Надо заметить, современникам было с чем сравнивать. Начало ХХ века было временем бесконечных разговоров, диспутов, собраний, в которых интеллигенция, художники и философы обсуждали настоящее и будущее, предчувствуя сильные бури, уготованные России. Башня Вячеслава Иванова, круг Валерия Брюсова, салоны, лекции, просто компании – везде хватало экстатических ораторов, но Андрей Белый был особенным.

Блок ада

В 1903 году вокруг яркой личности Белого собралась группа молодых литераторов-символистов, получившая название «Аргонавты». В ней были Лев Кобылинский (Эллис), братья композитор Николай и критик Эмилий Метнеры, Сергей Соловьев. Чуть позже этот кружок станет основой знаменитого издательства «Мусагет».

В этом же году началась переписка Белого с Александром Блоком, поэтом-ровесником из Петербурга, которая вскоре переросла в драматическую дружбу. Впрочем, недраматического в жизни Белого просто не существовало.

Ранние стихи Блока показались Белому воплощением всех его чаяний в поэзии. По собственным словам, они заставляли его кататься по полу от восторга.

Гиппиус замечала, что трудно было найти настолько непохожих людей, как Белый и Блок. Сдержанный до неподвижности, полный «бездонного молчания» петербуржец и исходящий потоком слов, весь в непрерывном движении и переменах москвич Бугаев.

Белый и его друзья подхватили культ Прекрасной Дамы, который Блок построил вокруг своей супруги, и вскоре вся компания начала в буквальном смысле поклоняться Менделеевой и боготворить ее, чем доставляла мало приятного молодой женщине, рассчитывавшей на нормальные человеческие отношения, а не истерические радения по ее поводу.

Брак Блока не был по-человечески счастливым, и ситуация усугубилась, когда Белый признался Прекрасной Даме в любви. Судя по воспоминаниям, во всей этой запутанной истории только сама Менделеева проявила здравый смысл, отключившись от психоза, невроза и экстаза, сопровождавших отношения трех 25-летних людей. Белый был отставлен, он обиделся на Блока, потом мирился с ним и снова враждовал. Даже вызывал Блока на дуэль, но петербуржец мягко замял этот инцидент, заметив, что «Боря просто очень устал». Это верно, но по-настоящему отдохнуть Белому до конца жизни, кажется, так и не довелось.

Позже он вспоминал разрыв с Менделеевой как главную личную трагедию. Из-за этого романа он чуть было не погиб в прямом смысле слова: его бывшая возлюбленная писательница Нина Петровская от отчаяния выстрелила в Белого из револьвера на одном из литературных вечеров, но, к счастью, пистолет дал осечку.

Разговор с собственным отражением

Такие рискованные ситуации не пугали поэта, почти всю жизнь пребывавшего в состоянии, которое психологи называют пограничным. Приятель Белого философ и литератор Федор Степун определил его жизнь как «борьбу с самим собой за себя самого».

Ходасевич отмечает, что Белый выдумывал себе внешних врагов и недоброжелателей. Тем самым он неосознанно спасал свою психику от тотального кризиса. Проще было считать, что его терзают внешние враждебные силы, чем признать, что он сам ответствен за происходящее. «Много темного жило внутри него», – вспоминал знаменитый режиссер Михаил Чехов.

При этом Белый был настолько погружен в себя, настолько замкнут в собственной картине мира, что Степун даже задавался странным вопросом: «а был ли Белый?» Он имел в виду, что подлинный человеческий контакт Белого с другими был, кажется, невозможен.

«В самом существенном для нас, людей, смысле его, быть может, и не было с нами», – пишет Степун, вспоминая, как однажды, уже в эмиграции, Белый, придя в гости, во время долгой беседы сел напротив зеркала и разговаривал уже не с друзьями, а со своим отражением.

С другой стороны, казавшийся рассеянным и отрешенным на литературных или философских диспутах, Белый удивлял оппонентов ответами, из которых было ясно, что он слушал их внимательно, не упуская ни одной детали.

Но внешняя рассеянность все же была. В эпопее «Москва» Белый изобразил, как профессор Коробкин нечаянно надевает себе на голову вместо зимней шапки кота. Чуть позже это на самом деле случилось с ним самим в прихожей квартиры Михаила Чехова.

Второй отец

Одним из важных событий в жизни Белого стало увлечение антропософией – учением немецкого философа Рудольфа Штайнера. Белый увидел в идеях Штайнера то, чего раньше пытался добиться сам – соединения научного и мистического способов познания мира. Антропософия провозглашалась наукой о духе, которая позволяет человеку развить необходимые для постижения высшей реальности способности. Основанное на христианской мистике и немецкой натурфилософии, учение Штайнера вобрало в себя элементы каббалы, индуизма и других метафизических систем.

Белый со свойственной ему горячностью и экзальтированностью бросился в антропософию. Ученицей Штайнера стала и его первая супруга художница Анна (Ася) Тургенева. Они отправились в швейцарский Дорнах, где Штайнер с соратниками начал возводить Гётеанум, антропософский центр. Белый был не единственным русским интеллектуалом, заинтересовавшимся антропософией. Приезжал строить Гётенаум и поэт Максимилиан Волошин, но вскоре потерял к этому интерес.

Возможно, Белый увидел в Штайнере фигуру отца, прежде трагически дискредитированную в его жизни. Этот новый мудрый отец должен был наконец исцелить писателя от раздиравших его противоречий.

Но Штайнер дистанцировался от Белого, видимо, понимая, что этого ученика привлекают к нему психологические проблемы, а не духовные искания. В определенный момент он попросил Тургеневу не подпускать к нему Белого, прямо назвав последнего больным человеком. «Второй отец» отверг Белого, и это стало еще одной катастрофой, которыми и без того полнилась его жизнь.

Дикие танцы

События 1917 года не произвели на Белого столь сильного впечатления, как на большинство его друзей и современников. Он всю жизнь готовился к крушению мира, Апокалипсису, так что революциями его было не удивить. Ранее, в 1905 году, он проявлял большой, хотя и своеобразный интерес к марксизму. Но, выслушав от знакомых «краткий курс», разочарованно заметил, что главное для него в марксизме – это «взрыв», а если взрыва нет, то все плоско и банально.

Доля риска: экстремальная жизнь Александра Куприна

В послереволюционные годы писатель жил очень трудно, но много работал, сочиняя и читая лекции. Тем не менее, устав от большевистской действительности, он сделал попытку пожить в эмиграции (1921–1923 годы), где оказался еще более несчастен. Пил, шокировал берлинцев дикими плясками в ресторанах (он любил танцевать фокстрот, но делал это порой очень своеобразно) и не находил себе места. Глядя на печальное душевное состояние друга, Ходасевич говорил, что даже жалел, что у того такое крепкое физическое здоровье, позволявшее ему годами плясать на краю бездны.

Назад в СССР

Белый вернулся в Советский Союз, где женился во второй раз и вел относительно мирную жизнь, в которой, однако, нужно было постоянно доказывать лояльность власти и представлять себя вечным борцом с силами капитализма. Он написал и издал эпопею «Москва» («Московский чудак» и «Москва под ударом»), роман «Маски», несколько книг воспоминаний.

Жилось в СССР не так уж легко, судя по тому, что в 1931 году Белый написал отчаянное письмо Сталину.

В нем он от жалоб на трудности, которые ему приходилось терпеть, издавая книги, перешел к типичным для него исповеди и самооправданиям.

Этот поступок не выглядит неожиданным, если учесть, что письма к Сталину писали многие литераторы того времени, в том числе Михаил Булгаков, Евгений Замятин, Анна Ахматова.

Летом 1933 года, отдыхая в Коктебеле, Белый перенес сильный солнечный удар. Здоровье его пошатнулось, и он стал вспоминать свое послание друзьям, написанное в 27 лет и теперь казавшееся пророческим:

Золотому блеску верил,
А умер от солнечных стрел.
Думой века измерил,
А жизнь прожить не сумел.

8 января 1934 года он скончался от инсульта, вызванного тем самым солнечным ударом.

Конечно, у всех свои представления о том, как выглядит достойно прожитая жизнь. Вряд ли кто-нибудь позавидует неприкаянной, полной внутренних страданий судьбе Андрея Белого. Но созданного им за три десятилетия по объему и охвату мысли хватило бы большинству писателей на несколько долгих плодотворных жизней.