Социалка как драйвер экономики

Доступная статистика позволяет предположить, что Россия ежегодно недополучает от социальной сферы до 10% ВВП добавленной стоимости. К сожалению, данные Eurostat и Росстата являются агрегированными. Они не позволяют отделить, например, платные медицинские услуги от общедоступной медицинской помощи или общественную науку от корпоративных исследований. По той же причине нет возможности напрямую оценить, за счет каких услуг социальная сфера развитых стран работает более производительно по сравнению с Россией.

Если исходить из эквивалентности выпуска затратам, учесть более высокие расходы России на оборону по сравнению с Евросоюзом (по оценке Стокгольмского института проблем мира, 3,9% ВВП в РФ против 1,3% ВВП в ЕС) и предположить, что затраты на российский госаппарат как минимум не ниже, чем в Европе, то ведущие генераторы добавленной стоимости в европейских странах – наука, социальная защита, здравоохранение и образование.

Парадокс: в России эти отрасли считаются «затратной» бюджетной сферой, рост расходов на которую грозит инфляцией, а в развитых странах они создают до трети ВВП, обеспечивая его сбалансированность с денежной эмиссией. Вероятно, в том числе поэтому инфляция в странах Евросоюза ниже, чем в России при более высоких социальных расходах.

Обратимся к сборнику Росстата «Россия и страны – члены Европейского союза, 2017 г.». Если общественные затраты (бюджет и социальное страхование) на здравоохранение и образование в России примерно равны – по 3,6% ВВП, то в странах Евросоюза это 6,5% ВВП на здравоохранение и 5,3% ВВП на образование. При этом индекс потребительских цен в Евросоюзе ощутимо ниже, чем в России, – 120 против 264. Почему так по-разному работают институты?

Социальная сфера развитых стран – продукт эволюции товарно-рыночных отношений капиталистического общества. Отсюда, с одной стороны, взгляд на социальные услуги (в том числе на государственное управление и оборону) как на коллективно потребляемый товар, который должен солидарно оплачиваться всеми его потребителями.

С другой стороны – понимание уникальности этого товара: максимально высокая потребительская ценность; не зависящий от внешней конъюнктуры неисчерпаемый потенциал внутреннего спроса; инфраструктурный и не имеющий аналогов мультипликативный эффект: одновременное создание стоимости сразу для нескольких коллективных потребителей – населения, работодателей и государства.

Например, общедоступная медицина создает для населения и каждого члена общества новую стоимость его сохраненного и восстановленного здоровья. По своей потребительской ценности эта стоимость не имеет себе равных – еще Артур Шопенгауэр заметил, что здоровый бедняк счастливее больного короля. Пользуясь медицинской инфраструктурой, работодатели могут развивать производство и получают новую стоимость человеческого капитала – сохраненную и восстановленную трудоспособность работников, их производительность и трудовое долголетие. Государству доступность медицинской помощи помогает сохранить стабильность общества.

Давно канул в Лету СССР с его остаточно финансируемым здравоохранением, а Куба по-прежнему упрямо строит коммунизм, расходуя на медицину, как Швейцария (11% ВВП – данные ВОЗ, 2014). Тем самым каждый правильно вложенный в общественное здравоохранение рубль не только лечит больных, но и повышает эффективность производства, делает возможным экономическое развитие территорий, поднимает фармацевтическую и медицинскую промышленность, обеспечивает социально-политическую стабильность. Но как добиться максимального мультипликативного эффекта социальных услуг?

Ошибка Маркса

Обратимся к классикам политэкономии.  А. Смит полагал источником общественного богатства созданную трудом стоимость, которую Ф. Галиани характеризовал как отношения между двумя лицами. Развивая их идеи, Карл Маркс постулировал стоимость как продукт товарно-рыночных отношений, регулируемых законом стоимости: цена товара диктуется объективно необходимыми для его производства издержками, прежде всего стоимостью труда.

Однако Маркс игнорировал субъективный фактор полезности товаров для потребителей. Отсюда противоречие между его теорией стоимости и теорией предельной полезности, изящно решенное А. Маршаллом: рынок определяет цену товара как компромисс между минимальной объективной ценой его производства (себестоимостью) и максимальной субъективной ценой его полезности. Иначе говоря, добавленная стоимость – синтез потребительской и меновой ценности товара, который происходит в сознании потребителей в рамках их товарно-рыночных отношений с производителями (вынужденными снижать себестоимость и повышать полезность) и отражается в цене товара как наценка, добавленная к его себестоимости.

Если исходить из этих соображений, социальная сфера создает максимум отраженной в ВВП и осознаваемой потребителями добавленной стоимости лишь при соблюдении трех принципов. Во‑первых, за социальные услуги должны солидарно (не наравне, а посильно) платить все их коллективные потребители – население, работодатели и государство. В отношении населения критически важен целевой (возмездный) характер взносов или налогов и их личная уплата каждым дееспособным членом общества. Только в практиках личного участия в солидарном финансировании социальных услуг в сознании людей происходит синтез стоимости из ее потребительской и меновой составляющей.

Во‑вторых, потребители и поставщики социальных услуг должны быть независимы друг от друга и отстаивать свои равноправные интересы в рамках товарно-рыночных отношений. Нравится это кому-то или нет, но до настоящего времени человечество еще не придумало более эффективных стимулов для производителей создавать стоимость – снижать себестоимость и повышать полезность, помогая ее осознать потребителям.

В‑третьих, в случае простого воспроизводства социальных услуг их цена не может быть ниже себестоимости, в которую должны быть включены затраты на капитал. При расширенном воспроизводстве социальных услуг к их себестоимости должна добавляться наценка, из которой формируется прибыль – стимул для создания стоимости провайдерами социальных услуг, условие их самофинансирования, привлечения внешних инвестиций, доступности кредита и спроса на инновации.

Именно на этих трех принципах работают институты финансирования социальных услуг в развитых странах – как социальное страхование, так и бюджетная модель («государство всеобщего благосостояния», welfare state). Социальное страхование в этих странах – негосударственный самоуправляемый общественный институт, где работники лично платят взносы солидарно с работодателями, а самозанятые и неработающие – солидарно с государством.

При этом цена социальных услуг формируется по методу «себестоимость плюс наценка», а в качестве страховщиков и провайдеров социальных услуг выступают как некоммерческие (non-for-profit), так и коммерческие (for-profit) организации. И те, и другие формируют прибыль, отличаясь лишь ее использованием: for-profit направляют часть прибыли на дивиденды собственникам, non-for-profit – на определенные их уставом социально значимые цели.

Примерно так же создает стоимость и бюджетная модель финансирования социальных услуг (welfare state). Её отличие от социального страхования – замена взносов налогами, которые лично платит каждый член общества, и выполнение функций коллективного страховщика государством под контролем представительной власти. Отсюда разница в требуемых этими моделями политических условиях.

В силу своего негосударственного характера социальное страхование – неприхотливый институт, впервые созданный Бисмарком в сословном обществе Германской империи и способный работать при любой политической системе. Например, в Германии социальное страхование благополучно пережило кайзеровскую империю, Ноябрьскую революцию, Веймарскую республику, Третий рейх и успешно работает сегодня. Напротив, бюджетная модель welfare statе впервые появилась в Великобритании – стране с традиционно сильной представительной властью, первой в мире добившейся всеобщего избирательного права.

Между сторонниками социального страхования и бюджетной модели идут споры относительно их эффективности, но обе эти системы – плоть от плоти капиталистического общества и построены на вышеупомянутых трех политэкономических принципах. Поэтому независимо от используемой модели социальная сфера развитых стран работает как генератор добавленной стоимости, в которой доля заработной платы сопоставима с долей прибыли.

Напротив, социальный сектор России унаследовал от СССР догматизированные представления Маркса о затратном (не создающем стоимости) характере услуг вообще и социальных услуг в частности.

«Под наемным трудом мы подразумеваем только тот свободный труд, который обменивает себя на капитал, превращается в капитал и увеличивает его стоимость. Все так называемые услуги отсюда исключены» (К. Маркс, «Черновик Капитала. Экономическая рукопись 1861–1863 годов. Процесс производства капитала»).

«Покупка же таких услуг, которые выражаются в обучении рабочей силы, которые сохраняют ее, видоизменяют, словом, дают ей специальность или же только служат ее сохранению, следовательно, например, услуг школьного учителя, поскольку он «промышленно необходим» или полезен, услуг врача, поскольку он поддерживает здоровье, т. е. сохраняет источник всех стоимостей – самоё рабочую силу, – все это есть покупка таких услуг, которые дают взамен себя «пригодный для продажи товар», а именно: рабочую силу, в издержки производства или воспроизводства которой эти услуги входят» (К. Маркс, «Теория прибавочной стоимости»).

Причина такого суждения К. Маркса об услугах – реалии времени, в котором он жил. В XIX веке сектор услуг был слабо развит, и в нем не было главных генераторов добавленной стоимости – разделения труда и научно-технического прогресса. Например, в XIX веке врач сам оказывал все виды помощи, ухаживал за больными (профессия медсестры стала массовой лишь в XX веке), изготавливал лекарства и вел свои хозяйственные дела, а его «оборудованием» были глаза, уши, руки и опыт. Производительность такого неразделенного и технически не оснащенного медицинского труда крайне низка, и поэтому в XIX веке не могло быть и речи о привлечении врачей в качестве создающих стоимость наемных работников.

Ошибочность этого взгляда Маркса стала очевидной к середине XX века, по мере развития т. н. «постиндустриального» общества, когда разделение труда в секторе услуг привело к преобладанию услуг в ВВП развитых стран. Однако в СССР взгляды Маркса были превращены в догму. Поэтому нормы действовавшей до 1991 года Конституции СССР 1977 года отделили создающую стоимость (управляемую на основе себестоимости и рентабельности) экономику от «затратной» социальной сферы, в которую были также включены жилищно-коммунальные услуги, общепит и торговля. Реформы 90‑х вернули эти отрасли в реальный сектор, но сохранили нормы «брежневской» Конституции в отношении здравоохранения, образования, социального и пенсионного обеспечения, науки и культуры.

Поэтому, как и в СССР, социальные услуги в России оплачиваются без наценки, население не участвует в их солидарной оплате, а государство выступает одновременно потребителем, страховщиком, поставщиком, контролером качества и гарантом доступности социальных услуг. Их оказанием преимущественно заняты государственные учреждения, которые не конкурируют друг с другом и от которых не требуют рентабельности. Поэтому они не мотивированы снижать издержки и повышать полезность своих услуг, себестоимость которых никому не интересна. Например, в здравоохранении государственные лечебные учреждения сами определяют свою учетную политику, а после освобождения от налога на прибыль обоснованность отнесения их затрат на себестоимость не интересует даже налоговую службу.

Тем самым поставщики социальных услуг не мотивированы генерировать стоимость, она не отражается на балансах и не осознается населением, в глазах которого возмездные социальные услуги превращены в безвозмездную государственную благотворительность. В результате страна несет колоссальные потери.

Из бюджетников в средний класс

С одной стороны, ежегодно обнуляется до 10% ВВП валовой добавленной стоимости, фактически созданной социальной сферой. В этих условиях приходится поддерживать затратное воспроизводство социальных услуг, фискально перекачивая в него стоимость, созданную реальным сектором. Отсюда завышенная налоговая нагрузка, нерентабельность производств с высокой долей добавленной стоимости и бегство капитала. Добиться роста экономики в условиях такого антиэкономического «тяни-толкая» можно или благодаря доходам от природной ренты, или сокращая социальные расходы, оказавшиеся «непроизводительными».

С другой стороны, обесценивается вложенный в социальную сферу капитал и не получает достойной оплаты труд миллионов врачей, учителей, ученых и работников культуры. Как и в СССР, сегодня считается, что они производят неосязаемые общественные блага и живут за счет «производительных» металлургов и нефтяников. Но есть разница. СССР признавал непроизводительным труд работников социальной сферы, но гарантировал им высокий социальный статус госслужащих: пожизненная занятость, бесплатное образование и переподготовка, бесплатное жилье, рост доходов соответственно стажу, квалификации и званиям.

Реформы 90‑х лишили их советских гарантий госслужбы, но сохранили коммунистический взгляд на их труд как непроизводительный. В результате представители этих важнейших для общества профессий превратились не в создающий стоимость средний класс, а в маргинальный класс бюджетников, подготовка которых требует колоссальных личных и общественных затрат, но которым сегодня не гарантирована даже текущая занятость.

Сводится к минимуму инфраструктурный и мультипликативный эффект социальной сферы. Например, предприятия вынуждены вкладывать деньги в ДМС и собственную промышленную медицину, а основным источником платежеспособного спроса на инновации фармацевтической и медицинской промышленности остается государственный бюджет. Между тем есть успешный советский опыт инноваций в здравоохранении. Напомним, что Святославу Федорову удалось не только сделать советскую офтальмологию узнаваемой во всем мире, но и поставить ее на экспорт, добившись признания труда своих врачей как производительного, получив от руководства СССР эксклюзивное право на оплату услуг своего центра по цене, формируемой по методу «себестоимость плюс наценка».

Снижается платежеспособный спрос на других рынках из-за вынужденного дублирования расходов потребителей социальных услуг. Работодателям приходится оплачивать работникам дополнительный социальный пакет, государству – обеспечивать стабильность общества, наращивая непроизводительные затраты на её силовое обеспечение, а населению – покупать дублирующие государственные гарантии платные услуги.

Наконец, это инфляция как результат превращения социальной сферы из создающего стоимость сектора экономики в зону неэффективных затрат. Поэтому первоочередной задачей экономического роста в России представляется отказ от догматического марксизма в социальной сфере.
Это значит, во‑первых, вырвать из бедности врачей, учителей, ученых, преподавателей вузов и работников культуры, признав их труд производительным – создающим новую стоимость человеческого капитала. Во‑вторых, отражать эту стоимость в цене социальных услуг как наценку, добавленную к их себестоимости. В‑третьих, обеспечить создание этой стоимости поставщиками социальных услуг, создав как рыночные, так и нерыночные стимулы для снижения их себестоимости и повышения полезности. В‑четвертых, добиться осознания этой стоимости населением: обеспечить личное (посильное) участие граждан в целевом солидарном одноканальном финансировании социальных услуг вместе с государством и работодателями.