Изучение советского периода – весьма непростая задача, учитывая огромное количество штампов да и просто откровенной несуразицы о событиях и людях той поры. Осмыслить этот отрезок отечественной истории, занимаясь непосредственно лишь им самим, крайне сложно. А потому особого внимания требуют его подлинные истоки, которые дали жизнь стране, преобразившейся в великую. Но с пониманием того, как, а главное, почему это произошло, возникают немалые трудности. Советский проект по-прежнему воспринимается в рамках пересадки марксистской (интернациональной по сути) идеологии на российскую почву. Конечно, взрыв октября 1917 года вынес на поверхность различные инородческие кадры, которых сбила вместе ненависть к царизму. С этой пестрой публикой традиционно и ассоциируется новая власть.

«Неправильный» русский марксизм

В то же время подобные оценки (абсолютно справедливые для начала революции) для более позднего этапа уже нельзя считать продуктивными. Они только затушевывают вещи, без которых невозможно разобраться в перипетиях тех лет. Уточним, носителями идеи мировой революции всегда выступал небольшой круг коммунистов, не связывающих свою идейную идентификацию с национальной принадлежностью; это-то и были классические марксисты. С постепенным вытеснением, а затем и уничтожением этого тонкого слоя мечта о всемирной республике канула в небытие.

Однако важнейший процесс выдавливания из советской элиты инородцев, финишировавший в 1937–1938 годах, остается и сегодня совершенно недооцененным. Старательно не замечается, что дореволюционная (преимущественно инородческая) гвардия была сметена уроженцами мощных регионов Центра, Урала, Поволжья, Севера. Великороссы не просто выходят на лидирующие позиции, но и создают фактически новую партию. С прежней ее объединяет лишь внешнее сходство: название и набор вывесок общего характера. Во внутреннем же содержании восхождению коммунистов из народа на властный олимп сопутствовал невиданный в нашей истории национальный подъем, обеспечивший победу в кровопролитной войне, создавший мировую сверхдержаву.

Но эта страница нашей истории и поныне воспринимается весьма сдержанно, если не сказать более. Некоторым группам и отдельным личностям крайне выгодно изображать советскую историю и после середины 30‑х годов как продолжающееся безраздельное господство все тех же инородческих сил, нацеленных на разорение России. Особенно неприемлемым для них является тот факт, что ярко выраженный патриотический поворот происходил абсолютно вне церкви.

Это-то и дает повод современным приверженцам русского патриотизма продолжать рассуждать об антинародной, инородческой сущности большевизма в целом. Между тем новые партийцы руководствовались уже не марксистскими истинами, а национальной идентификацией, выраженной идеологемой «русское – это лучшее и передовое». Интернационалистические мотивы в системе их ценностей занимали подчиненное место, лишь подкрепляя осознание собственной исключительности. Получается, для этих коренных русских людей из низов национальное возрождение не подразумевало РПЦ.

Указанное обстоятельство трудно переоценить, поскольку оно выводит на глубинную, корневую проблему религиозной реформации в России. Сразу скажем, данный вопрос крайне запутан, и попытки прояснить его по большому счету дали немного. Высказывались различные мнения, что считать в православии реформацией или возможна ли она здесь вообще. До революции общепринятым являлось то, что РПЦ еще не переживала этого религиозного явления, до основания потрясшего в свое время западный католицизм.

События 1917 года инициировали обильные разговоры на эту тему. Большевистская элита пришла к убеждению, что реформироваться православию по существу некуда и если какие-либо изменения возможны, то они уже будут носить сектантский характер. Такой вывод служил объяснением заметного роста сектантства в послереволюционный период. Советское руководство сочло это признаком разложения РПЦ. Втягивание верующих в орбиту различных сектантских объединений уверенно интерпретировалось в качестве той самой русской реформации, которая наконец-то стала явью.

Партийные специалисты неустанно рассуждали о том, как сектантство «пожирает» православие. К тому же некоторые в большевистской интеллигенции середины 20‑х годов усматривали в жизненной практике разнообразных сект сходство с социально-экономическими приоритетами советской власти. Вдохновителем здесь выступал Бонч-Бруевич. Он призывал тщательнее изучать народ, которым коммунисты управляют, и дать себе отчет в широком религиозном движении, идущем снизу. Однако сектантство так и не оправдало возлагаемых надежд. В 30‑е годы с ним, как и с РПЦ, расправились без особых усилий. В итоге поиск и разговоры о русской религиозной реформации надолго утратили какой-либо смысл.

Попробуем прояснить эту непростую ситуацию. Тот невиданный ранее социально-экономический переворот не мог произойти без глубоких корней в национальной почве. Перемены такого масштаба не могли реализовать инородцы-леваки с их проповедью мировой революции, которой крайне тяжело увлечь русского человека. Потому-то эти революционеры были обречены на гибель. Они уступили место мощному национальному тренду, идущему из глубин русского народа.

Его вызревание до сих пор остается незамеченным, неосознанным историографией, которая склонна рассматривать советский проект в качестве чего угодно, но только не как результат развития внутренних процессов. Чтобы разобраться в этом, необходимо вооружиться определенной исследовательской «оптикой». У Российской империи, выстроенной на западный манер, существовал антипод в лице русского староверия. Если об имперской действительности мы осведомлены весьма полно, то о староверческой России подобного сказать никак нельзя.

Староверческие истоки коммунизма

Староверие – это поистине terra incognita нашей истории. Однако нам не устают повторять о том, что перед нами сугубо маргинальное явление, где, кроме этнографических аспектов, практически нечего выяснять. Доказательством тому служит статистика, по которой лишь около 2% населения империи являлись староверами. Вот именно здесь кроется узловой нерв русской истории.

Раскольничий мир за исключением верхушки староверов‑поповцев обитал в народных низах, стараясь избегать контактов с официальными структурами. Стремление к закрытости объяснялось не только причинами административного давления, но и глубоким осознанием собственной правоты. За непроницаемой для других завесой было удобнее поддерживать свой жизненный уклад, основанный на вере предков, а не на «Табели о рангах». Выпавший из поля зрения властей староверческий мир стал по-иному обосновывать и выстраивать свою жизнь.

На протяжении ХVIII столетия противники никоновских новин разрабатывали концепции наступления последних времен, пришествия антихриста, прекращения священства и т. д. Результатом работы старообрядческой мысли стало появление различных беспоповских течений, где наиболее полно выразилось неприятие государства и его церкви, а также радикализм при решении социальных и политических проблем. В народных слоях Нечерноземного центра России, Севера, Поволжья, Урала и Сибири прочно укоренились крупные ветви беспоповщины – поморцы, федосеевцы, спасовцы, филипповцы, бегуны-странники, часовенные и т. д.

Отличаясь различными веро-исповедными оттенками, эти течения сходились в общем: не имея никогда епископа, они категорически не приемлели иерархии, следствием чего стала утрата таинств. В то же время, несмотря на такие кардинальные изменения богослужебной практики, беспоповцы оставались в полной уверенности, что пребывают в истинно русской вере; они активно использовали книги и иконы дониконовских времен.

Разумеется, господствовавшая церковь крайне негативно относилась к подобным «православным», рассматривая их как отщепенцев, утративших всякую связь с литургией и предавших религиозные идеалы. Между тем, отрешаясь от оценок синодального официоза, нельзя не признать, что в русском православии происходило формирование устойчивой внецерковной традиции, доселе действительно нетипичной для русского народа. Иными словами, перед нами русский вариант реформации, происходивший после раскола в латентном (т. е. скрытом) режиме.

Ее представители реализовывали духовные потребности уже исключительно вне церковных форм, потерявших в их глазах какую-либо сакральность. Вопрос – в масштабах этого русского аналога протестантизма. Не нужно забывать, что беспоповщина находилась внутри враждебного ей государства, тогда как западные протестанты являлись у себя правящими. Данным обстоятельством объясняется игнорирование нашими беспоповцами регистрационных процедур. Благо из-за отсутствия полноценной церковной инфраструктуры и иерархии в этом не было необходимости. Приверженцы беспоповщины не только не утруждали себя регистрацией, но и вообще, как правило, числились обычными синодальными прихожанами.

В результате на российском религиозном ландшафте «силуэт» внецерковного православия был едва различим. Внешне выглядя невнятной синодальной паствой, кстати, всегда вызывавшей тревогу у властей, эта ветвь православия, по сути, оставалась скрытой под завесой официальной статистики. Все определялось юридическим постулатом Quod non est in actis, non est in mundo («Чего нет в документах – не существует в мире» – лат.). А по имеющимся документам подавляющее большинство народа всегда находилось в лоне официального православия. Лишь революция со всей определенностью продемонстрировала иллюзорность официоза, вскрыв уже другую реальность.

Тем не менее этот русский вариант протестантизма не только существовал, но и выработал новые принципы экономической жизни. В этом состояло кардинальное отличие наших староверов от западных. Последние в своих государственных образованиях являлись полноправными хозяевами, составляя однородную конфессиональную среду. Западная протестантская этика порождала классический капитализм, формируя новые экономические реалии. В староверах по аналогии с протестантами усматривали таких же носителей здорового капиталистического духа.

Однако староверческие реалии оказались ориентированы совсем на другое, имевшее немного общего с приоритетом буржуазных ценностей. Находясь под государственно-церковным прессом, староверы вынужденно нацеливались не на частное предпринимательство с получением прибыли в пользу конкретных людей или семей, а на обеспечение жизнедеятельности своих единоверцев. Только такие общественно-коллективистские механизмы представлялись оптимальными в том положении, в котором жило русское старообрядчество. А потому его религиозная идеология освящала экономику, предназначенную не для конкуренции хозяйств и обоснования отдельной избранности, как у протестантов, а для утверждения солидарных начал, обеспечивающих существование во враждебных условиях.

Без веры нет будущего

Вот этот мир, пребывавший в скрытом виде внутри Российской империи, и вырвался на поверхность в результате событий 1917 года. Причем февральские и октябрьские дни при всей своей важности имели все же верхушечное значение. Впоследствии широко разрекламированные большевиками, эти революции носили характер столичных переворотов. Они еще не затрагивали глубинных народных пластов, лишь послужив катализатором к грядущим событиям. Когда же государственно-общественный коллапс стал для всех явью, все кинулись искать и осмыслять причины случившейся катастрофы.

Многие задавались вопросом: как Россию могла постигнуть такая ужасная участь? Почему значительная часть русского народа осталась равнодушной к судьбе своей родины? Удивляла та легкость, с которой произошло расставание с монархией, просуществовавшей триста лет. Еще больше поражало безразличие по отношению к церкви: надругательство над ней не вызвало повсеместно ожидаемой волны негодования. Все эти сюрпризы истории перестают восприниматься таковыми, а приобретают свою железную логику, если рассматривать их в качестве завершающего рывка русской реформации, подспудно тлевшей в народных староверческих пластах.

Только эта незамеченная реформация в новых условиях проявилась уже не в религиозном, а в социальном ключе, выстраиваясь не вокруг частной, а вокруг общественной собственности с соответствующей коллективистской психологией. Такое понимание жизни было навеяно не марксистской теорией, а питалось воззрениями русского староверия, не связывавшего перспективы с буржуазными ценностями. С другой стороны, сотрудничество с инородческой частью партии также не оказалось прочным. Люди из русских низов, наполнившие партию, не собирались обслуживать мировую революцию.

Они жаждали построения коммунизма или, иначе, «царства божьего на земле» не где-то в далеких странах, а здесь, в России. Эта реальность, поднявшаяся из народных глубин, стала теперь не просто хорошо различимой, а определяющей в формировании «лица» советского строя. Она не плод деятельности кучки инородцев‑большевиков, загипнотизировавших русских людей, не твердых в православной вере. Перед нами своего рода квазирелигия, заряженная верой в лучшее, светлое будущее.

Отсюда полная нетерпимость к другим конфессиям, будь то официальное православие (не важно, либеральное или консервативное), сектантство и т. д. Они препятствуют достижению справедливости, т. е. наступлению «царства божьего на земле». В конечном счете оправдывают социальный порядок, обслуживающий благополучие отдельных семей. Устранение этого порядка сопровождалось жестокостью, вполне сопоставимой с кровопролитием времен утверждения западной религиозной реформации. Этот советский проект закончился не тогда, как у СССР закончились деньги, а еще раньше – в середине 70‑х годов, когда у основной массы населения закончилась вера в него.