К нам едет ревизор

Спикер (как это по-русски? Говорун?) следственного комитета России Владимир Маркин согласился сняться в российской комедии «День дурака», варьирующей на современном материале сюжет гоголевского «Ревизора». Играть он будет одного из правительственных чиновников, пытающихся понять, насколько серьезна прибывшая к ним новая метла: новый Хлестаков перед нами или впрямь хитро замаскированный Ревизор (как, скажем, трактовал пьесу Игорь Терентьев: у него в «немой сцене» в качестве чиновника из Петербурга появлялся тот же самый, только что убывший Иван Александрович).

Многие уже умиляются тому, насколько «все в порядке с самоиронией» у российской репрессивной машины, — слова про порядок и самоиронию принадлежат самому дебютанту, в чьей карьере не было доселе больших киноролей; однако мне, вот досада, умиляться не хочется вовсе. Я понимаю, почему им несложно сняться в кино. Дело в том, что все представители российской государственности не первый год разыгрывают одну и ту же пьесу, и притом разыгрывают все более спустя рукава.

Возьмем, например, нашумевшее в последнее время дело крымского кинорежиссера Олега Сенцова. Всем, кто видел его фильм «Геймер», сложно организованный и чрезвычайно человечный, — трудно представить, что этот режиссер участвовал в подготовке терактов; всем, кто не видел этого фильма, тоже трудно. А вот всем, кто живет в России и знает стиль действия ее силовиков, — очень легко представить, что из Сенцова будут усиленно делать террориста: ведь он активист Автомайдана и подвозил еду и воду блокированным в Крыму украинским военным. И он не в восторге от присоединения Крыма. И, стало быть, он террорист, член «Правого сектора», потому что как же иначе? Его арестовали, хотя он в одиночку воспитывает двоих детей, из них один аутист; сейчас он в Лефортове, и грозит ему, по разным прогнозам, от восьми до пятнадцати лет. И всем все понятно, и даже адвоката к нему не допускали сначала, и все честно играют свои роли: СК — расследует, пресса — обвиняет, мировая режиссура во главе с патриархом Вайдой — защищает. Это и есть «самоирония», в понимании Владимира Маркина, потому что нельзя уже к этой пьесе относиться всерьез. Даже зрители смеются, а уж актеры с режиссерами подавно. Просто один исполнитель по-настоящему сидит и, возможно, будет навеки вычеркнут из жизни и профессии, а все остальное понарошку.

Точно такой же дурной пьесой представляется неучастие (то есть превосходно замаскированное участие) России в судьбе украинского юго-востока. И слова, которые говорят сепаратисты, — давно расписаны и хорошо известны, они защищают Донецк и Луганск от американской экспансии и европейского гомосексуализма. И сторонники российской власти доказывают друг другу (больше к ним давно никто не прислушивается), что Путин просто маневрирует, что его просьба к Совету Федерации отозвать разрешение на ввод войск — не более чем тактический ход, усыпляющий бдительность Запада. И Запад тоже играет в этой пьесе — он старательно делает вид, что его бдительность усыпляется, что он доволен, одобряет, успокаивается — и, однако, требует более серьезных мер.

Не дождавшись более серьезных мер, он играет в санкции, такие же символические, как и все в этой пьесе. В этом, может быть, и состоит главная беда российского общества — что оно разыгрывает старый сюжет, и никто по-настоящему не верит в собственные реплики. Вот мой друг, замечательный литератор, пишет в блоге, что Путина ругают те, кто уцелел по недосмотру Путина, а Сталина позорили те, кто выжил исключительно по ошибке Сталина. В принципе после таких слов надо рвать все отношения с говорящим, открещиваться от былого знакомства и, как выражался Семен Кирсанов, смывать с ладони следы его рукопожатий. А я не чувствую ни малейшего желания это делать, потому что он милейший человек, и даже талант у него есть практически постоянно, кроме тех нескольких часов, когда он пишет для Габрелянова. Вошел человек в роль, бывает, сейчас его время, надо дать ему шанс. Это такая особенность пьесы — недостаток веры в свои слова (и даже в собственные взгляды) надо компенсировать кровожадностью риторики. Известно же: чем недостоверней сюжет, тем больше герои клянутся, проклинают и скалят зубы.

И вот я не знаю, по совести говоря: что лучше — играть эту пьесу спустя рукава или искренне верить в собственную кровожадность? Оно, конечно, когда все всерьез, крови льется больше и психика деформируется непоправимее; однако тогда у всего происходящего, при полной и несомненной аморальности, есть хотя бы эстетическое качество. Почему сталинская эпоха порождала иногда не только подлецов, но и героев (последних — чаще), а эпоха застоя с ее бесконечным цинизмом наплодила нам всех нынешних отцов народа? Да потому, что диктатура была первосортная, а полудиктатура при Брежневе и полусвобода при Горбачеве — второсортная, и даже при Ельцине правил тут не закон, а ельцинский произвол. Конечно, когда палачи цинично посмеиваются и говорят жертвам «Да все мы понимаем, свои люди, с самоиронией все в порядке», — рубить они не перестают. Но, может, так комфортнее как-то?

Проблема в одном: невзирая на серьезность или несерьезность актерского отношения к пьесе, к нам едет ревизор. И он — безусловно настоящий; и занавес после него тоже будет настоящий. Сколь бы ни была фальшива жизнь, смерть остается реальностью. И останется ли что-нибудь от нашего театра после того, как ревизор, уже мчащийся на всех парах, наконец доедет, — вопрос таинственный, риторический, немая, по Гоголю, сцена.