Каждые пять лет – по случаю круглых и полукруглых дат – возникает вопрос, что делал бы Высоцкий сегодня. Сейчас, когда в России довольно широко отмечается 35‑летие его ухода, этот вопрос дебатируется снова, и снова почти никто не говорит о двух очевидных вещах. Во‑первых, будь Высоцкий жив, Россия была бы другой, потому что при нем многое было бы стыдно, и на многое он влиял. Во‑вторых, и сам он был бы другим, потому что почти все кумиры семидесятых прошли через период довольно тяжелой растерянности. Мало кому из них в девяностые достало смелости и последовательности сказать: все пошло не так и не туда, «не эти дни мы звали», как сформулировал Блок в 1921 году, и не думайте, что ваша рыночная экономика, более всего востребованная бывшими комсомольчиками, могла заменить погубленную интеллигенцию и культуру последних советских десятилетий. Думаю, что и Высоцкому было бы в эти дни непросто: уходить в оппозицию? – но там окажешься в компании Прохановых, Дугиных, даже и Баркашовых. Оставаться с Ельциным, петь на днях рождения олигархов? Эмигрировать, сбежав от тех самых перемен, по которым так тосковал он сам и его аудитория? А можем ли мы себе представить Высоцкого народным депутатом, главным режиссером театра (возможно, «Содружества актеров Таганки»), постановщиком криминального сериала (в последний год он мечтал о режиссуре)? Лично мне затруднительно даже вообразить его триумфальный концерт на площади перед Белым домом 21 августа 1991 года. В постсоветскую действительность Высоцкий не вписывается.

Это вообще удивительный феномен – самоубийственная стратегия большинства кумиров советской интеллигенции. Первым ушел Шукшин, надорвавшийся на съемках фильма «Они сражались за Родину». Он мог там не сниматься, но ему за это пообещали запуск фильма «Я пришел дать вам волю», который, кстати, судя по сценарию, вовсе не был обречен на удачу, и Шукшин это чувствовал. Дальше – Лариса Шепитько, Владимир Высоцкий, Андрей Тарковский, Аркадий Стругацкий, Юлиан Семенов: люди, которые были тесно между собой знакомы, и хотя статус их был различен, но прислушивалось к их мнениям большинство. Все словно чувствовали, что в новых временах им не будет места, что случилась обычная для русской литературы история, описанная еще у Гаршина: пальма пробила собственную теплицу – и погибла на морозе. Советский культурный (и научный, и философский) расцвет, случившийся в самые что ни на есть застойные времена, надорвался и погиб: эти люди могли существовать только в той низкой и душной теплице, которую сами расшатывали. Высоцкому нечего было бы делать в девяностые – и, боюсь, не к кому обращаться.

Штука еще и в том, что по самой природе своей миссии Высоцкий был объединителем, кумиром именно всенародным, и ему, кстати, запросто могло удаться то, что в октябре 1993 года не удалось церкви. Вышел бы к Белому дому, сказал бы: «Мужики!» – или запел бы, и все бы заслушались, и не понадобились бы танки. Высоцкий, как и Гагарин, странным образом был любезен всем, и каждый – от бича-алкоголика до профессора – находил в нем свое. Но объединители в восьмидесятых были уже неактуальны, ибо случилось то самое, о чем Стругацкие предупредили в самой горькой и провидческой своей повести «Волны гасят ветер». Не только страна, но и человечество разделилось необратимо, и никакой пафос, никакая творческая мощь, никакая универсальность тематики уже не соединили бы этот расколовшийся монолит. Такова объективная, неотменимая реальность. Можно тосковать по СССР, который соединял столь разные республики – и соединял плодотворно, ибо культура его как раз и была той «цветущей сложностью»; но объединение это было во многом искусственно, и когда рухнула сначала общая цель, а потом и гнет, удерживавший всех в одной лодке, – началась неизбежная центробежность. Советский Союз был последней попыткой объединиться. В 1985 году его жителям, его республикам, его культурным деятелям стало ясно то, что Толстой сформулировал еще в 1873‑м: «Все члены семьи и домочадцы чувствовали, что нет смысла в их сожительстве и что на каждом постоялом дворе случайно сошедшиеся люди более связаны между собой, чем они». Функция Высоцкого в огромной степени как раз и заключалась не в том, чтобы писать хорошие песни (в художественном отношении, кстати, весьма неравноценные), и даже не в том, чтобы хорошо играть в хорошем театре, а в том, чтобы быть одним из последних объединителей. Так спектакль «Владимир Высоцкий» долгое время объединял на сцене тех, кто давно друг с другом не здоровался: Филатова, Шацкую, Губенко, Золотухина, Демидову… Но память памятью, а жизнь разводила всех этих людей не просто по разные стороны баррикад  – это бы полбеды, – она их растаскивала по разным этажам, по новым социальным стратам, и при встрече большинству уже не о чем было друг с другом говорить.

Нового Высоцкого не может быть по множеству причин  – ему и вырасти негде, и учиться не у кого,  но прежде всего ему нечего делать: мечтать о духовных скрепах сегодня может только безнадежный идеалист, не имеющий никакого контакта с реальностью. Даже оппозиционность, даже пребывание в одной лодке не может сплотить сегодняшнюю фронду  – что уж говорить о большинстве, не объединенном ничем, кроме телевизора! Сегодня власть как огня боится любых разговоров о федерализации, но нельзя не признать, что духовная федерализация уже произошла, – и все граждане России чувствуют, что на любом постоялом дворе у людей больше общих взглядов, нежели у интернет-пользователей. А насколько еще способны между собой договориться избиратели с избираемыми – показал недавний случай Ильи Яшина, который попытался объяснить костромичам, что дороги должны быть, как в Европе, и услышал в ответ, что в Европе бородатые тетки поют.

Самое-то печальное, что в погоне за этим единством, за теплым чувством родства, за ощущением своего почти безграничного влияния Высоцкий мог бы соблазниться каким-нибудь паллиативом. Чем-нибудь вроде «Крымнаша». Конечно, по масштабу он был бесконечно больше Говорухина, сложней Юнны Мориц, разнообразней Губенко, – но слаб всякий человек, и тоска по прошлому единению и по огромному эху, усиливавшему его голос, могла бы заставить его на старости лет крикнуть что-нибудь о вставании с колен. И никакая Марина Влади – с которой он, может быть, давно расстался бы  – не удержала бы его от инвектив в адрес Запада, потому что ну сколько можно! И с каким непристойным визгом кинулись бы к нему пресмыкающиеся всех мастей – заключать в объятия! Прежде-то он был для них воплощение блатной природы отечественного либерализма, псевдомачо, хриплый дворовый бард. А тут бы сразу державностью повеяло, и был бы ему концерт на Красной площади на пару с Розенбаумом.

Прав был Андрей Вознесенский: «О златоустом блатаре рыдай, Россия. Какое время на дворе, таков мессия».

А когда никакого времени нет, так и мессия соответствующий, и даже тезка, по печальному совпадению.