Блогер Соколовский перемещен из СИЗО под домашний арест, поскольку за него вступились многие авторитетные журналисты и даже мэр Екатеринбурга Ройзман – человек, который попусту слов не тратит: раз уж он, наговорив резких слов о Соколовском, все-таки за него вступился, – стало быть, народ в самом деле не готов одобрять очередную расправу. Да, ловля редкого покемона Иисуса в храме, выстроенном на месте Ипатьевского дома, – очень дурновкусная акция, что отмечают все ходатаи за блогера. Но Иисус, изгоняя торгующих из храма, тоже нарушал действующее законодательство, однако в его действиях была иная, более высокая логика.

Я хочу привлечь внимание к феномену нового русского юродства, каковое будет, по-видимому, распространяться все шире – просто потому, что все другие способы борьбы исчерпаны или скомпрометированы. Российская реальность вошла в стадию абсурда, основным аргументом в любой дискуссии сделалось шельмование оппонента, представления о добре и зле расширились, а у некоторых вовсе исчезли; в этих обстоятельствах – не вовсе новых для России, почти привычных, хотя сегодняшние бездны отличаются особой зловонностью, – нужны новые приемы полемики, новые способы утверждения христианских ценностей. Аскеза никого не убеждает – ее осмеивают; само понятие подвига сделалось почти постыдным. В атмосфере, где главным занятием стало предсказанное Достоевским «заголение» – по рассказу «Бобок», где изображено посмертное, постапокалиптическое бытие, такой себе постмодернизм, – просто проповедовать все хорошее и возражать против всего плохого становится неприлично.

Юродство – русский национальный способ говорить правду, когда это становится невозможно; имитация высокого безумия – «безумие ради Христа». Как отличить безумца от юродивого? Очень просто: юродивый действует себе в ущерб, говорение правды не приносит ему выгоды. Мне представляется, что Соколовский как раз и есть новый тип русского юродивого, поскольку он сознательно делает все, чтобы навлечь на себя гнев. Он явно провокативен, иногда груб, иногда – когда прибегает к обсценной лексике – совершенно невыносим. И все-таки им движет христианское чувство, просто сегодня поклоняться официальной церкви и совмещать это с подлинной верой очень трудно. Среди тех, кого отпугивает РПЦ, немало подлинных христиан – демонстративно заявляющих о своем атеизме; в другое время и при другой церковной жизни они были бы вернейшими прихожанами. Как известно, юродивый сознательно и даже нагло выставляет себя на посмешище – и таким образом противостоит фарисеям, которые чинно и гладко повторяют банальности. Другой пример юродства, подмеченный мной уже давно, – Иван Охлобыстин, который, кстати, говорит иногда совершенно мерзкие вещи, но никаких благоприобретений на этом не сделал: нет у него ни собственной телепрограммы, ни журнальных колонок, ни теплых местечек. Человек честно зарабатывает актерством, а репутацию так же честно губит юродством, доводя до абсурда все, что другие говорят абсолютно серьезно.

Нам приходится привыкать к тому, что говорение правды и противостояние злодейству становится отвратительно, выглядит отталкивающим и пугающим, – вспоминается мне фраза БГ, сказанная мне в интервью 25-летней давности: «Святые очень редко бывают приятными людьми». Да и цели у них другие, кстати. Недавняя канонизация матери Терезы Калькуттской вызвала бурные споры о том, достойна ли она такой чести, – в качестве аргументов приводились не только хорошие клиники, где лечилась она сама, и плохие, которые она организовывала, но и ее резкая, сухая манера общаться с волонтерами, не говоря уж про журналистов. Да, мать Тереза была не пряник, не червонец и не слишком яркий спикер, но в ее почти демонстративной раздражительности мне тоже видится нечто от юродства. Святые должны заботиться еще и о том, чтобы выглядеть не слишком благостно. Иначе есть соблазн отца Сергия – соблазн ложной святости, любующейся собой. Фильм Павла Лунгина «Остров» рассказывал как раз о русском юродивом, который во искупление своего давнего греха – предательства – навлекал на себя ежедневное порицание. Мать Тереза в переписке со своим духовником не боялась признаться, что перестала видеть и чувствовать Христа (как полагает о. Петр Мещеринов, это было не духовным кризисом, а новым витком духовного роста, когда вера уходит на глубинный, подсознательный, часто неосознаваемый уровень). Но именно эти страшные признания делают ее, на мой взгляд, достойными канонизации, – они, а не сбор средств на благотворительность. Кстати, Крис Хитченс, отважно ее критиковавший, тоже имел в себе некоторые черты юродивого, даром что юродство есть не только в православной культуре; в его атеизме было нечто мученическое и героическое, а умер-то он уж точно как святой, ведя подробную, насмешливую, точную хронику своей борьбы со смертью.

Обратите внимание: именно при Иване Грозном, когда уж вовсе ничего нельзя было вякнуть даже в дружеском кругу (да и само понятие дружеского круга не существовало), юродивые стали самыми влиятельными людьми в России. Митрополит Филипп за правду, сказанную царю, был удавлен, а Миколка Свят умудрился предотвратить казни во Пскове и спас сотни людей. Как он этого добился? Согласно легенде, протянул царю кусок сырого мяса в постный день. «Я в пост мяса не ем», – сказал Иван. – «Ты хуже делаешь, ты человечину ешь», – и Псков был пощажен; легенда или нет, но самое возникновение такой легенды показательно. Я не сравниваю Соколовского или Охлобыстина с русскими святыми – я лишь напоминаю, что в наши времена, когда даже таблица умножения тянет на полновесный экстремизм и разжигание межнациональной розни, у нас еще остался способ говорить правду. И люди чувствуют, что лучше с ними, юродивыми, не связываться. Вот его и под домашний арест перевели. А все почему? Потому что безумных называют еще божевильными – то есть находящимися в воле Божьей, под которую они отдали себя добровольно. Что сделает мирская власть с тем, кто наг, бос и перед всеми подставляется?

Кстати, что-то я не вижу массовых протестов по поводу смягчения участи Соколовского. Какое-то облегчение чувствуется, потому что очередное противостояние плохого и ужасного очень уж выматывает нервы. Не начало ли перемены? – как спрашивал без всякой, впрочем, надежды еще один юродствующий персонаж.