Денис Карагодин явно стал персонажем года в глазах российского среднего класса с его усредненными, удобными убеждениями: он вычислил всех, кто в 1938 году приговорил, отвез на казнь и расстрелял его деда, сначала кулака, а потом японского шпиона. Внучка одного из палачей нашла имя своего деда в списке, опубликованном Карагодиным, и попросила у него прощения. Многие видят в этом акт национального примирения.

Не то чтобы я так уж негодовал при виде любого консенсуса, но ведь Карагодин сделал только полдела. Он бы проследил подробно судьбу всех этих палачей, включая водителя. И тогда бы выяснилось, что значительная их часть сама потом пострадала в многочисленных чистках, а некоторые и до этого были жертвами – либо политических репрессий, либо социальной несправедливости. А если бы глубоко – века на два-три – проследить судьбы всех казненных в одной партии с дедом Карагодина и всех, кто расстреливал эту партию, выяснилось бы, что количество палачей и жертв в родословных у всех фигурантов российской истории примерно одинаково. Все – жертвы, и все – палачи. Но построить на этом национальный консенсус, коллективно обняться и пообещать воздерживаться впредь – никак невозможно. И «Мемориал», опубликовавший примерно 40 000 палаческих фамилий, тоже сделал замечательное дело, но толку от этого чуть. Потому что все палачи скажут: работа была такая, эпоха… А многие жертвы сами окажутся палачами, как, например, Тухачевский времен Тамбовского восстания. Не бывает моральной ответственности в рабском обществе.

Много вы знаете немцев, которые отказывались бы применять репрессии к гражданскому населению захваченных территорий? Были такие, что и в Бабьем Яре стрелялись, не в силах смотреть на дело рук своих. Но таких нашлось ничтожно мало. А большинство говорило: время было такое, нам приказали, мы солдаты. «Как славно быть ни в чем не виноватым». И Окуджава незадолго до смерти опубликовал стихотворение, в котором погибший на войне Ленька и убитый на той же войне немец после войны сидят на общем облаке. Я его спросил, не поверив: это вы про Леньку Королева?! Он отвечает: наверное, да… Я говорю: и вы допускаете, что они после смерти могут с немцем оказаться в одном месте? А он говорит: почему бы нет. Немца послали убивать меня, его никто не спросил. Можно ли требовать от всех, чтобы они были героями и сопротивлялись преступным приказам? Многие ли им сопротивлялись в России, когда истребляли собственное население? То-то.

Так что говорить о моральной ответственности, а тем более объединяться, а тем более просить прощения – я бы погодил. Вот Ахматова говорила Чуковской в 1954 году: теперь две России посмотрят друг другу в глаза – та, которая сажала, и та, которая сидела. Хорошо, посмотрели. Ну и что они там увидели? А ничего. Друг друга. Зеркальное отражение. Они увидели там то, что их запросто можно было поменять местами, и очень часто так и происходило. Было у Смелякова страшное стихотворение «Жидовка» – никакого разжигания, он взял там обиходное выражение, не скажете же вы, что его не существует? Стихотворение вполне мирное, даже сочувственное. Там про его следовательницу, комиссаршу, которая его посадила, а потом сама села. А теперь они за пенсией в общей очереди стоят. И что? Да ничего: если бы вышло наоборот, он бы ее посадил. Там, где все стоят в общей очереди за пенсией, там, где любое несогласие с обеих сторон расценивается как предательство, там нет деления на палачей и жертв.

Есть одно деление: на тех, кто устойчив к гипнозам, и тех, кто радостно им поддается. На тех, кто способен воздержаться от травли, и тех, кто восторженно к ней присоединяется. И сегодня, когда вроде никого за отступничество пока не сажают и даже не высылают, все радостно присоединяются к тому же улюлюканью.

В России заключен своеобразный консенсус: вместо созидания все занимаются взаимным истреблением, это веселее, интереснее. И когда после нескольких лет злорадства по поводу чужой гибели ты сам попадаешь в жернова, это воспринимается как нормальная плата за удовольствие.

Среди рабов нет ни правых, ни виноватых. И если ты не восставал против существующего порядка вещей, а выживал при нем, заботясь о куске хлеба и, разумеется, о милых своих детках, ты все равно соучастник, и тогда, и теперь. Моральной правоты нет ни за живыми, ни за мертвыми. Ни за истребленными, ни за истреблявшими. А моральный консенсус станет возможен только тогда, когда появится мораль – то есть когда вместо садомазохистских игр Россия займется каким-никаким делом.

Но тогда это будет уже не Россия.