В России или по крайней мере в российской интеллектуальной среде «Конец истории» быстро превратился в такую же примету времени, как малиновые пиджаки первых «новых русских», литровые бутылки голландского спирта «Рояль» и зажигательная латинская песня-танец «Макарена». На Фукуяму ссылались, Фукуяму цитировали, но чаще всего Фукуяму критиковали. За высокомерие либерализма. За поверхностный и непрофессиональный взгляд на историю. За произвольные интерпретации Гегеля. За апологетику «однополярного мира». Едва ли кому из современных западных авторов довелось стать столь востребованным спарринг-партнером для упражнений отечественных обществоведов. Отголоски этой критики слышны даже сегодня, тридцать лет спустя, хотя работа Фукуямы за эти десятилетия несколько отошла в тень, уступив место новым, не менее ярким и не менее провокационным публикациям других авторов.

Мне всегда было трудно разделить пафос многочисленных критиков автора «Конца истории». Уже по той причине, что я лично познакомился с ним задолго до того, как он стал великим Фрэнсисом Фукуямой, а был всего лишь Фрэнком, молодым сотрудником RAND (Research and Development – американский исследовательский центр, работающий по заказам правительства США, их вооруженных сил и связанных с ними организаций. – «Профиль»), занимавшимся преимущественно советской стратегией в третьем мире. На заре перестройки мне довелось возглавлять с советской стороны двусторонний проект сотрудничества молодых ученых СССР и Соединенных Штатов, в котором участвовал и Фукуяма. Как мне тогда показалось, он не был ни самым ярким, ни самым красноречивым американским участником проекта. Но и упрямым догматиком или фанатичным идеологом он тоже не был. Фрэнк вообще больше слушал, чем говорил. Его трудно было упрекнуть в интеллектуальном высокомерии или в демонстративном невнимании к чужой точке зрения.

Конечно, неожиданная популярность и стремительный прорыв в самый узкий круг американской интеллектуальной элиты не могли не оставить своего отпечатка на личности Фукуямы. Периодически встречая его в Вашингтоне на протяжении 1990‑х, я с некоторой грустью наблюдал за тем, как год от года бронзовеет и начинает покрываться легкой зеленоватой патиной его фигура. В голосе Фрэнсиса все чаще появлялись покровительственные и менторские нотки. И тем не менее интерес к новым идеям, постоянная готовность к диалогу, способность развивать и менять свои взгляды и признавать ошибки – все эти особенности молодого Фукуямы сохранились у него и в девяностые годы, и позднее.

Нападки университетской профессуры на Фукуяму не всегда учитывают то очевидное обстоятельство, что любой литературный жанр имеет свои законы и свои особенности. Статью «Конец истории?» стоит рассматривать не как фундаментальную академическую работу, а как интеллектуальную провокацию, своего рода политический манифест. К «Манифесту Коммунистической партии» классиков марксизма нельзя предъявлять те же требования, что и к «Капиталу» Карла Маркса. Статья в National Interest в тридцатилетней ретроспективе выглядит романтичной, задиристой и наивной, но разве менее романтичной и наивной кажется сегодня тогдашняя риторика «нового мышления» Михаила Горбачева? Да и вообще, кто из нас не был наивным романтиком в 1989‑м?

Рассматривая либеральную демократию западного образца как завершающую стадию развития человечества и как универсально-оптимальную форму социально-политической организации, Фукуяма приходит к выводу, что для государств «зрелой демократии» история в ее традиционном понимании – с конфликтами и войнами, жестким соперничеством и национализмом – к последнему десятилетию ХХ века уже закончилась. А вместе с историей должны уйти в прошлое традиционная политика, философия, религия и даже искусство. Например, традиционную внутреннюю и внешнюю политику все больше замещают политически нейтральные механизмы балансирования разнонаправленных интересов отдельных социальных групп или государств. Поиск баланса интересов в «постисторических обществах», настройка государственных институтов воспринимаются Фукуямой как технические, даже, скорее, как математические задачи; в этом смысле он, пожалуй, ближе к рационализму Декарта, чем к диалектике Гегеля.

Мир, где история продолжается, ограничен для Фукуямы мировой периферией – теми странами и регионами, которым еще предстоит завершить процесс своей модернизации. На периферии продолжают полыхать вооруженные конфликты, происходят кровавые революции, сталкиваются непримиримые идеологии, создаются и распадаются международные коалиции. «Постисторический мир» еще долго будет существовать параллельно с «миром историческим», но поскольку первый мир намного сильнее, эффективнее и привлекательнее второго, то мировое «либеральное ядро» с неизбежностью продолжит втягивать в себя части «традиционалистской» периферии, все больше приближая конец истории уже в глобальном масштабе.

Напомним, что «Конец истории?» был написан тогда, когда на глазах разваливалась мировая система социализма, когда уходил – казалось, навсегда! – в прошлое раскол мира по оси Восток – Запад, когда достигла своего пика «третья волна демократизации», когда повсюду ощущались те тектонические социальные и экономические сдвиги, которые позже получили название «глобализация». Трубадуров либерального триумфа в те смутные времена было предостаточно, но именно Фрэнсис Фукуяма сумел придать этому триумфу поистине эпический масштаб. Его эсхатологическая утопия бросала вызов как христианской эсхатологии (конец истории как второе пришествие Христа и Царство Божие на земле), так и эсхатологии коммунистической (конец истории как итог построения бесклассового общества на земле и отмирания государства).

По всей видимости, именно масштабность концепции Фукуямы, предельная жесткость выстроенной им логической конструкции и обусловили популярность его взглядов в администрациях Билла Клинтона и особенно Джорджа Буша-младшего. Как всегда, практики переплюнули теоретика, доведя идеи Фукуямы до логического завершения. Если Фукуяма писал о глобальной демократизации, то в интерпретации вашингтонских политиков на рубеже веков демократизация свелась к глобальной американизации, а идеалом мироустройства оказались не поиски математически выверенного равновесия интересов «зрелых демократий», а сохранение навечно пресловутого «однополярного момента», возникшего в мире после самоликвидации Советского Союза.

Впрочем, Фукуяма и сам отдал дань политической конъюнктуре. Хотя он и писал о неизбежно длительном параллельном сосуществовании «постисторического» и «исторического» миров, тем не менее это не мешало ему долгое время активно поддерживать вмешательство США в дела мировой периферии и, в частности, призывать к свержению режима Саддама Хусейна в Ираке. Однако именно американская интервенция в Ираке привела Фукуяму к очень серьезному пересмотру своих взглядов. Уже в 2004 году он не только рвет связи со старыми друзьями в администрации Дж. Буша, но даже принимает решение прекратить сотрудничество с консервативным журналом National Interest, который, собственно, и открыл Фукуяме дорогу к мировой известности и влиянию на умы.

Как это нередко бывает с авторами бестселлеров, работы «зрелого» Фукуямы оказались менее популярными, чем «Конец истории». В них уже нет былого радикализма и твердой убежденности автора в своей правоте. «Поздний» Фукуяма более сдержан в оценках и осторожен в выводах и менее склонен к обобщениям и категорическим суждениям, чем «ранний» Фукуяма. И все же читать его по-прежнему стоит, хотя бы для того, чтобы проследить показательную эволюцию одного из самых заметных и последовательных сторонников политической философии либерализма.

Например, если раньше Фукуяма считал государство скорее помехой, чем рычагом для социально-экономического развития, то теперь он подчеркивает важность сильных и эффективных государственных институтов. Если раньше он определял взаимодействие между «постисторическим» и «историческим» мирами исключительно как процесс постепенного поглощения второго первым, то теперь настаивает на необходимости анализа внутренних факторов развития «традиционалистских» обществ. Если раньше исход глобального противостояния между западной демократией и восточным авторитаризмом казался ему очевидным, то сегодня, в контексте нарастающей американо-китайской конкуренции, Фукуяма оставляет вопрос о будущей модели человеческой цивилизации открытым.

Однако вернемся к «Концу истории». Перечитывая разнообразные отзывы на первые работы Фрэнсиса Фукуямы (в скобках заметим, что далеко не все критики взяли на себя труд ознакомиться с первоисточниками), невольно приходишь к выводу, что в стремлении опровергнуть, переспорить, а то и показательно «разоблачить» именитого американского автора многочисленные оппоненты Фукуямы упускают из поля зрения те фундаментальные вопросы, которые буквально напрашиваются по прочтении его текстов. И убедительных ответов на эти вопросы не было ни тридцать лет назад, ни сегодня.

Да, Фукаяма, подобно всем утопистам до него, ошибался, говоря о наступающем «конце истории». История не завершилась ни в 1989‑м, ни в 2019 году. Она будет продолжаться и дальше, пока существует человечество с его эмоциями, предрассудками, амбициями и безумиями. Но в какой форме продолжится история? Будем ли мы свидетелями движения по кругу, бесконечного повторения одних и тех же циклов, и периоды архаики, традиционализма, модерна и постмодерна будут сменять друг друга, как сменяют друг друга времена года? Или же все-таки история будет развиваться по спирали, и многие экономические, социально-культурные и политические сдвиги, подмеченные Фукуямой тридцать лет назад, необратимы? А если исторический процесс – это спираль, а не круг, то чем каждый следующий виток принципиально отличается от предыдущего?

Да, Фукуяма, по всей видимости, переоценил потенциал глобальной экспансии либеральных политических систем. Но за тридцать лет после победы либерализма над коммунистической идеей в мире, насколько можно судить, так и не появилось никакой сравнимой с коммунизмом комплексной альтернативы политическому либерализму. Ведь не считать же такими альтернативами поднимающийся исламский фундаментализм или расцветающий национальный партикуляризм! Китай, судя по всему, не готов предложить экспортный вариант своей модели политического авторитаризма. Россия, политически все больше отдаляясь от Запада, тем не менее продолжает декларировать приверженность базовым принципам западной демократии и рыночной экономики. Сколько еще десятилетий надо ждать, чтобы увидеть полноценную альтернативу либерализму? Или же Фукуяма все-таки прав, и такую альтернативу придумать нельзя в принципе, как нельзя изобрести вечный двигатель?

Да, представления Фукуямы о черно-белом делении мира на «исторический» и «постисторический» сегодня выглядят наивными и неубедительными. Разделительная черта между «историей» и «постисторией» проходит не по государственным границам, а между отдельными социальными, политическими, религиозными и иными группами внутри каждой страны. В сильно упрощенном виде – это грань между теми, кто так или иначе выигрывает от глобализации, и теми, кто становится ее жертвой. Отсюда – глубочайший раскол современного американского общества. Отсюда – беспрецедентная поляризация политической жизни в Европе. В этом – драма британского брекзита. Здесь же надо искать истоки многих политических проблем, с которыми сегодня сталкивается Россия и с которыми рано или поздно столкнется Китай. Но то, что разделительные линии проходят не там и не так, где и как их увидел Фукуяма, совсем не снимает проблему раскола. Более того, именно тесное переплетение, взаимопроникновение и неразделенность «исторического» и «постисторического» миров многократно усложняют задачу поиска алгоритмов их сосуществования, которую Фукуяма обозначил лишь в самом общем виде.

Да, Фукуяма был романтиком и идеалистом – он верил в либеральную идею, в «большие смыслы» истории и в возможность упорядочить международные отношения на рациональной основе. Эта убежденность была источником оптимизма его ранних работ. Сегодня от веры во всемогущество политического либерализма и в конечное торжество рационализма мало что осталось. «Большие смыслы» Фукуямы многократно опровергнуты, низвергнуты в прах и подвергнуты осмеянию. Но что предложено критиками как альтернативный концепт стабильного и эффективного миропорядка? Двусмысленная и слабо прорисованная концепция архаичного «многополярного мира»? Апокалиптические картинки грядущего беспредела, хаоса, войн и конфликтов? Для того чтобы предсказать будущие несчастья и потрясения, особой прозорливости не требуется, достаточно минимального усилия воображения. А вот для того чтобы найти более реалистический вариант восстановления глобального управления, чем вариант «конца истории», нужны масштаб мышления и интеллектуальная дерзость, как минимум сопоставимые с масштабом и дерзостью молодого Фукуямы.

Кстати, полное название первой книги Фрэнсиса Фукуямы, вышедшей в 1992 году, – «Конец истории и последний человек». Если «конец истории» можно интерпретировать как прямую отсылку к Гегелю, то термин «последний человек» Фукуяма явно позаимствовал у Ницше. В программной работе «Так говорил Заратустра» Ницше создает антипод своему сверхчеловеку в виде существа, полностью утратившего волю к власти и готовность к риску, ищущего в жизни лишь комфорт, сиюминутные удовольствия и безопасность. Устами Заратустры Ницше предрекает времена, когда в обществе «последних людей» исчезнут различия между правителями и подданными, сильными и слабыми, выдающимися и посредственными. В этом обществе нет взлетов и падений духа, перевелись преступники, но нет и героев. Социальная ткань все больше истончается, и общество все быстрее распадается на отдельные человеческие атомы. Уходят в прошлое конфликты, но угасает и творчество. Надличностные цели отступают в сферу мифов и преданий, личностные – разрастаются и становятся единственно важными. Место человека-творца занимает человек-потребитель.

Фукуяма обращается к Ницше, чтобы обозначить одну из самых фундаментальных проблем «постисторического мира». Побочным итогом «конца истории», по его мнению, может стать пришествие «последнего человека», который приведет современную цивилизацию к упадку и гибели. При этом, однако, Фукуяма делает множество оговорок в том смысле, что «постисторическое общество» способно поставить разнообразные преграды на пути «последнего человека».

Но вот ведь какой парадокс. История не закончилась, «постисторическое» общество не победило окончательно ни в одной стране мира, а «последний человек» уже нарисовался на нашем общем горизонте. Ему глубоко наплевать на то, кончилась история или нет, – он не имеет к истории ни малейшего отношения. Он идет, как и положено «последнему человеку», вразвалочку, никуда не торопясь. Торопиться ему некуда и незачем – у него в запасе вечность. Но неторопливые, шаркающие шаги «последнего человека» все отчетливее слышны на Западе и на Востоке, на Севере и на Юге. Он идет по планете, как идет хозяин, по ходу осматривая свою новую недвижимость.

И с этим нахальным претендентом на нашу законную жилплощадь надо что-то делать, друзья!