Слабость и сила

В цехах бывшей фабрики с более чем столетней истории собралось развеселое общество. Заявленный строгий дресс-код (black tie) не мешал приглашенным приходить в шортах, белых летних костюмах и джинсах. Они пили французскую водку и гватемальский ром и выплясывали вместе с победителем конкурса барменов. Около трех часов утра они переместились в Mendeleev Bar — самое модное заведение в городе. Оно находится в подвале под китайской лапшичной неподалеку от Большого театра, на двери нет даже вывески.

Когда я в последний раз надолго приехал в Москву (это было в 1983 году, и я задержался здесь на 13 лет), спонтанность и фантазия были последними словами, которые приходили на ум в связи с этим городом. Будни упорядочивались ритуалами советского времени. На Красной площади 1 мая устраивался парад трудящихся, 7 ноября — военный парад. С умершими генсеками КПСС всегда прощались в Доме Союзов. Если верить воспоминаниям, в Москве большую часть времени было ужасно холодно и, казалось, ее разделяли с Европой тысячи километров.

На этот раз, в июне 2014 года, как будто по случаю моего приезда, решил высказаться поэт и писатель Евгений Евтушенко — культовая фигура 60-х годов, которому скоро исполняется 82 года. Говорили об Украине, и Евтушенко сказал: «Считать, что Россия — это не Европа, значит унижать Россию. В том и величие этой страны, что она — и Европа, и Азия, и что-то еще». Насколько европеизировалась Россия за те 18 лет, что я был в Германии?

В советские годы я жил в комплексе для иностранцев на юго-западе Москвы, окруженном высоким забором, на въезде милиционер отпугивал советских граждан: частные визиты не приветствовались. Сегодня у меня квартира в самом центре, среди лип и каштанов, дома в моем переулке были отстроены после ухода Наполеона из Москвы. Рядом жили лауреаты Нобелевской премии Борис Пастернак и Михаил Шолохов.

Следы советских времен блекнут здесь быстрее, чем где-либо. В соседнем переулке девелопер втиснул меж старых строений восьмиэтажный роскошный дом с пентхаузами по 500 квадратных метров стоимостью 15,9 млн долларов. В другом доме в убогий полуподвал ведет металлическая дверь с табличкой: «Президиум Совета ветеранов 2-го Украинского и Забайкальского фронтов». Неподалеку находится приблизительно такой же скромный «Совет ветеранов контрразведки российской армии». Победители превратились в побежденных.

Если бы в переулках не блестели золотом купола православных церквей и если бы тротуары были более ухоженными, могло бы показаться, что мы находимся в парижском районе Сен-Жермен-де-Пре, где жили Сартр и Пикассо. Или, скажем, в одном из районов Лондона.

Я чувствую себя здесь хорошо. Мне нравится французская пекарня, тирольское кафе и пивная с 30 сортами бельгийского пива. А еще мне нравятся заспанная консьержка в подъезде моего дома, дворник-киргиз, который недавно предлагал мне купить у него ботинки Dolce & Gabbana, и священник в церкви напротив, который отпустит все грехи, если я поставлю свечу за 100 рублей. Мне нравится сидеть в углу на террасе ресторана «Журфак», где оркестр Sweet Dream играет свинг и рок-н-ролл.

Москва мало отличается от западных городов. Она стала европейской, Евтушенко прав.

Но вот я прихожу домой и включаю HD-телевизор, который интернет-магазин «Эльдорадо» доставил мне на дом всего за пару часов; в душу закрадываются сомнения. Город изменился, но изменилось и его население. Город стал более западным, люди -- более русскими.

В книге «Время секонд хэнд», для которой белорусская писательница Светлана Алексиевич расспросила русских об их чувствах после распада советской империи, кто-то говорит: «Россия поднялась с колен. Это опасный момент».

Опасность ощущается почти физически. Все вращается только вокруг двух слов — «сила» и «слабость». И я чувствую, что мой уютный переулок — своего рода русский аналог немецкой Линденштрассе из одноименного сериала: это иллюзия.

Вне зависимости от телеканала на российском телевидении доминирует сила. Это не насилие американского экшена, но сила государства, люди в форме: полицейские — в синей, военные — в коричневатой, камуфляжной или голубой в белую полоску, какую носят бойцы элитных подразделений. Телезрителям показывают настоящих парней. Вот они преследуют противника, настигают, задерживают, что никогда не обходится без удара в лицо. Все пользуются жаргоном, и не только в кино. Даже президенту импонирует такая речь.

Иногда я теряюсь: что это, художественные кадры или репортаж из Украины? Иногда границы между вымыслом и реальностью размываются. Когда российское телевидение показывает кадры из украинского Славянска, они часто имеют мало отношения к действительности: они показывают только траншеи, горящие самолеты, детей в бомбоубежищах и мужчин, стреляющих управляемыми ракетами. Это сопровождается неизменно взволнованным, почти кричащим закадровым голосом. На российском телевидении не увидишь уравновешенных, спокойных материалов.

Несколько дней назад мне написала по Интернету подруга из Магадана, города в 6000 км от Москвы, на берегу Тихого океана. Она прислала мне «письмо счастья», полученное через службу WhatsApp из Славянска: «Штурм начался. Взорвалась АЗС. Десятки погибших. Через каждые десять метров трупы застреленных мирных жителей! Скопируйте этот текст и разошлите знакомым. Они хотят уничтожить все население…»

Большинство русских верят каждому слову, никто не задается вопросом, что на самом деле происходит на востоке Украины. Почему в российских СМИ героями представляют мужчин, которые обстреливают регулярные вооруженные силы Украины на их собственной территории и сбивают самолеты регулярной армии этой страны. Почему все то, что Россия поддерживает сегодня на востоке Украины, в самой России объявлено вне закона: народные мэры, референдумы об отделении тех или иных регионов, борьба за автономию с оружием в руках. Тот факт, что на востоке Украины были замечены вооруженные граждане России, 61% россиян воспринимает с одобрением.

Пресс-секретарь московского патриарха говорит: Священное писание «не возбраняет христианам применять насилие в отношении внешних и внутренних врагов своего отечества».

Итак, эти вещи остались неизменными с тех пор, как 31 год назад я впервые приехал в Москву. На телевидении по-прежнему вместо трезвого информирования осуществляется агитация, каждая картинка сопровождается комментарием. Саркастическим, если речь идет об Украине. Тогда у власти была компартия, сегодня — Путин. Но в одном разницы не заметно: государство до сих пор не позволяет своим верноподданным иметь собственное суждение.

Привычка к насилию, недобрый плод сталинских времен, тоже до сих пор распространена повсеместно. Один из советников Путина недавно заявил, что российская армия должна нанести украинским войскам сокрушительный удар, чтобы те уже не оправились. Дескать, нельзя давать продыху киевской хунте, поддерживаемой Западом.

«Русскому нужна идея, от которой бы мурашки бежали по коже и холодный пот струился по спине», — говорит один из собеседников Алексеевич. Эти его слова относятся не только к советским годам, но и ко времени после распада Советского Союза.

На самом деле Россия, демонстрирующая в современной Москве такую открытость миру, снова оказалась в плену у навязчивой идеи. Она считает себя осажденной крепостью. И хочет во что бы то ни стало продемонстрировать силу. Все, что не Россия, снова воспринимается как территория противника. С кем бы я ни говорил — с подругой в Магадане или со старыми знакомыми в Москве, — я слышу, что мы все настроены против русских. И что я, несмотря ни на что, остаюсь иностранцем, человеком с Запада. Мы начинаем избегать этой темы. Будь то дома за кружкой пива или на даче у мангала с шашлыками.

Но в России сила и слабость — не просто политические категории. Ультраконсерваторы, которые сегодня появляются с путинскими тезисами на телевидении, говорят не только о том, что Запад переживает упадок, потому что мирится с феминизмом и гомосексуализмом. Они утверждают, что только Россия стоит на страже «истинных ценностей Европы», и призывают российское общество стать снова более «маскулинным».

Одна моя знакомая говорила о «наших мужчинах», которые сейчас находятся там, на Украине, и это звучало гордо, авторитетно. А я услышал в ее словах и кое-что другое: страна возвращается от матриархата советских десятилетий к патриархальной модели поведения.

В советском социализме доминировала женщина. Каждый ребенок с рождения — как в системе образования, так и в административных органах — имел дело почти исключительно с женщинами, мужчины были представлены слабо. Женщина считалась существом, превосходящим морально, образованным, — лучшим. Ее эмансипация, которую на тот момент поддерживало государство, означала утрату мужского превосходства, писала российская публицистка Соня Марголина после распада Советского Союза: дескать, советский мужчина страдал от дефицита признания и успеха. Формально он считался кормильцем, но фактически часто был инфантилен, поскольку слишком рано оказывался опутан брачными узами и испытывал проблемы, сталкиваясь с действительностью.

«У русской женщины не может быть нормального мужа. Она за ним ухаживает, она его лечит, она относится к нему немножко как к герою, немножко как к ребенку», — так описывала ситуацию одна москвичка.

Сегодня «настоящий мужчина» снова должен играть ведущую роль, убеждены неоконсерваторы. А это подразумевает такие качества, как твердость, сила, агрессивность, выносливость, упорство, целеустремленность и умение хранить тайну. И многих русских женщин такой образ мужчины устраивает. Ведь двойная роль в советские годы приносила им уважение в глазах посторонних, но в семье скорее оборачивалась разочарованием.

Отсюда безудержная «накачка» мужского начала, полностью противоречащая западноевропейскому образу жизни. Когда два года назад Карл Лагерфельд сказал, что русские мужчины «просто ужасны», в России поднялась буря негодования. Но он прав. Русские мужчины живут на своей собственной орбите, они разучились переносить поражения и признавать слабость. В результате готовность к компромиссам и терпимость уходят как из политики, так и из реальной жизни.

У меня возникает почти физически мучительное чувство при виде не отличающихся сложностью мышления вооруженных мужчин из России, которые избавляются от избытка тестостерона на баррикадах Славянска. Или тренера российской хоккейной сборной, который во время ЧМ в Минске после толчка одного из его игроков выразил свое отношение к шведскому коллеге двумя типичными мужскими русскими жестами. Они означали: «… твою мать» и «я тебе горло перережу».

Путин с самого начала старался соответствовать стереотипам о сильном русском мужчине при помощи фотографий, сальных шуточек и крепких выражений. Если прислушаться, он все время говорит о силе и слабости. «Руки у России становятся все крепче и крепче. Выкрутить их вряд ли представляется возможным, даже такому сильному партнеру, как Евросоюз», — сказал Путин. Он кажется одержимым идеей о необходимости непрестанно демонстрировать своему народу решимость. А народ требует все большего. Если вспомнить сказку о зайце и еже, то в конечном итоге Путин может оказаться на месте зайца.

Потребность демонстрировать силу становится у Путина патологичной, когда это касается женщин, с которыми он формально должен держаться на равных, как, например, с канцлером Меркель. И когда недавно Хиллари Клинтон сравнила его с Гитлером, он ответил: «Когда люди переходят определенные границы приличия, это говорит не об их силе, а об их слабости». И добавил: «Но для женщины слабость — это не самое плохое качество». Невозможно забыть и то, как в апреле перед телекамерами он отвечал о своих планах после развода. Путин перед телекамерами сказал: «Мне сначала свою бывшую жену замуж надо выдать, а потом уже и о себе подумаю».

Несколько дней назад я снова сидел в ресторане «Журфак». Свободных столиков не было, по телевизору показывали торжественное мероприятие, посвященное 70-летию высадки союзников в Нормандии. Ведущий иронизировал: западные европейцы, которые хотели изолировать Путина, «выстраиваются в очередь», чтобы пожать ему руку. Люди довольно ухмылялись. Им было приятно. Они не заметили, как проглотили наживку тех, кто сегодня пытается провозгласить новый искусственный «русский» мир.

Мне же вспоминается советский мир, с которым я столкнулся в Москве 30 лет назад. Компартии тогда удалось заставить людей верить, а не думать. «Но сурово брови мы насупим, если враг захочет нас сломать. (...) Я другой такой страны не знаю, где так вольно дышит человек», — пели люди на демонстрациях, они действительно верили, что живут в самой лучшей стране на Земле.

Они не знали, что многие советские победы были исключительно победами пропаганды, что их автомобили -- это лишь копии западных, или что нержавеющую сталь на самом деле изобрел не советский рабочий, а англичанин. Однажды в середине 80-х годов во всех московских магазинах в очередной раз исчезли яйца. И одна моя русская сотрудница с гордостью сказала: не беда, Советский Союз должен поддержать движение за освобождение Мозамбика. Слабость подавалась как сила, и люди верили в это.

Здесь что-то не сходится: этот район, который хочет быть европейским, где я живу, и постоянная ностальгия по силе, как в советские времена. Я сижу с кружкой пива, читаю газету и наталкиваюсь на статью, написанную известным российским профессором-историком. Россия верит в свое отличие от Европы, потому что она являет собой особую цивилизацию, утверждает он. При этом такая инакость есть исключительно результат культурного примитивизма, явившегося следствием того, что «много десятилетий назад (русские уничтожили) свой европейский ведущий слой. Мы совсем не интеграционисты, которыми были наши русские предки 100—200 лет назад. Печальный итог».

Перевод: Владимир Широков