Пушкин в самоизоляции

Наверное, все мы еще со школьных лет, с уроков литературы помним про Болдинскую осень. Но тогда мы мало понимали, зачем Пушкин три месяца сидел в глухой деревеньке, а ведь это была именно самоизоляция, теперь хорошо знакомая и нам. «Живу в деревне как на острове, окруженный карантинами», – писал тогда, осенью 1830 г., великий поэт. Вообще слово «карантин» очень часто встречается в его личной корреспонденции, и многие обороты можно без изменений вставлять в современные блоги эпохи разгула коронавируса: «Еще более опасаюсь я карантинов, которые начинают здесь устанавливать…», «Все к тебе сбираюсь, да боюсь карантинов… Вместо трехдневной езды, того и гляди, что высидишь три недели в карантине», «Нынче времена тяжелые, карантин…», «Правда ли, что в Твери карантин? Экой год! Прощай, душа моя…»

В тот год европейская Россия была охвачена новой, ранее у нас неведомой эпидемией – холерой. И Пушкин, в вынужденной самоизоляции рассуждающий об этой проблеме, вообще до неприличия современен. «Вы судите о болезни гораздо вернее, чем врачи и правительство… Если бы эту истину знали раньше, мы избежали бы множества бед», – пишет поэт в 1831 г. своей знакомой, псковской помещице Прасковье Осиповой. Но такую фразу сегодня можно без малейших изменений смело публиковать в любой соцсети – никто не почувствует, что это написано 190 лет назад и вовсе не про коронавирус. Если же вспомнить, что сестру Пушкина Ольгу Сергеевну полиция задерживала и возвращала домой при побеге из карантина, становится то ли смешно, то ли страшно по поводу из века в век повторяющихся архетипов…

Холера – до эпохи антибиотиков смертельная кишечная инфекция – тогда для Российской империи была совершенно новой, ранее неведомой заразой. Как и коронавирус, пришла она из Азии – только не из Китая, а с берегов индийского Ганга, где ее очаги тлеют непрерывно со времен античности. Но на Руси и в Западной Европе до начала XIX в. эту болезнь не знали, у нас ее поначалу приняли за хорошо знакомую по предыдущим столетиям чуму. Врачи, однако, быстро разобрались, что это нечто новое. Зато о потенциальной угрозе от новой хвори исходные мнения были полярные – многие, даже медики, не сочли ее потенциально опасной, мол, всего лишь еще один вид «горячки».

Первые отдельные случаи холеры на южных границах России зафиксировали в 1820 г., затем последовало еще несколько локальных вспышек в Астрахани и Закавказье. Туда эпидемическая болезнь попала через Иран, где тогда была очень массовая заболеваемость холерой (и снова дежавю, как с коронавирусом, не так ли?). Но власти, наблюдая споры медиков, поначалу не беспокоились. Хотя в России уже существовали и работали на границах довольно строгие карантинные меры против давно знакомых эпидемий чумы и оспы, но буквально накануне броска холеры закрепленные законом карантинные правила даже облегчили. Как писали чиновники: «Карантины страшно стесняют жителей и торговлю, а польза их гадательна…»

Животворящие пиявки

Мобильность населения два века назад была куда ниже. Поэтому для начала пандемии потребовались не месяцы, а годы. Но к 1830 г. холера пошла по России, двигаясь с юга на север по главным торговым путям той эпохи, в первую очередь по Волге и ее притокам. Глава МВД граф Арсений Закревский, поначалу даже отменявший решения провинциальных властей о введении карантинов, лично объехал первые эпицентры холеры и, как позднее писалось в официальных отчетах, «ознакомившись с делом на месте, убедился в истинном характере холерной заразы и стал горячим сторонником карантинов; но было уже поздно, болезнь разлилась широким потоком…»

Верхи империи, опоздав с первой реакцией, стали действовать энергично. По указанию царя из министров с привлечением всех медицинских авторитетов создается «Центральная комиссия для прекращения эпидемической болезни холеры». С высоты прошедших двух веков следует признать, что высшая бюрократия Николая I в борьбе с новой болезнью после первой ошибки работала вполне разумно, всеми силами стараясь остановить эпидемию. Другое дело, что на местах, внизу, этих сил – как исполнительных, так и научных – банально не хватало в смысле и качества, и количества.

Высшая власть вполне разумно стала вливать деньги в науку той эпохи – на всю страну объявили, что за эффективный рецепт борьбы с холерой заплатят 25 тыс. руб. Огромные деньги по тем временам! Однако два века назад врачебная наука не только в России, но и во всем мире могла предложить очень немного против холеры.

Как на исходе 1830 г. писала столичная газета «Северная пчела» в репортаже из пострадавшей от холеры Казанской губернии: «Что касается до медицинских средств, то, не взирая на разные опыты, делаемые врачами, кончается всегда одним средством, которое поныне оказывается самым спасительным, а именно: больному отворяют кровь из жилы, после ставят пиявки на живот, часто к голове, и трут все тело щетками, напитанными острыми и грызущими жидкостями, например, настойкою из турецкого перца… Все медики по приказанию Министра обязаны представлять в Медицинский Совет свои наблюдения и замечания насчет холеры, что, без сомнения, принесет большую пользу. Жаль только, что здесь большой недостаток в потребных к сему книгах и журналах…»

Однако при всей сомнительности таких рецептов медики из военных и полицейских структур все же сумели почти инстинктивно (ничего еще не зная о бактериях, вибрионах и кишечных палочках) выработать чисто организационные, гигиенические и карантинные меры по борьбе с новой болезнью. В 1830 г. с подачи высших властей появляются вполне научные для той эпохи исследования: «Объявление министерства внутренних дел о признаках холеры, способах предохранения от оной и ея врачевания» или «Описание холеры, составленное медицинским департаментом военного министерства для врачей армии».

Холера тем временем бушевала от Поволжья до Причерноморья. В Астрахани летом 1830 г. при населении около 40 тыс. чел. ежедневно от холеры умирало около двух сотен. Реально страшная статистика – при такой пропорции для современной Москвы это будет смертность порядка 60 тыс. человек в сутки! В Севастополе, где начавшийся еще в 1828 г. противочумной карантин плавно перетек в холерный, весной 1830 г. власти просто запретили жителям выходить из домов и длили такой карантин три месяца! Город в итоге полыхнул настоящим бунтом, доведенные трехлетним карантином до отчаяния люди убили губернатора Николая Столыпина (знаменитый премьер-министр П.А. Столыпин – его внучатый племянник).

«Постыдная болезнь»

В других регионах карантин и эпидемии были не столь драматичны, как в Астрахани или Севастополе. Но зараза весь 1830 г. двигалась по стране, как линия фронта, неумолимо приближаясь к самым крупным городам России – к двум столицам.

В имперском Петербурге и первопрестольной Москве тогда были сосредоточены главные бюрократические силы державы. В провинциях, в ту эпоху особенно отдаленных и по факту автономных от центра, ситуация могла складываться по-разному, мало влияя на общее положение в стране. Столицы же были показателем способности государства выполнять свои функции даже перед лицом смертельной эпидемии. При этом Москва и Петербург являлись не только политическими и экономическими центрами, но и настоящими мегаполисами той эпохи. Для их сконцентрированного, многочисленного населения угроза заразной эпидемии была особенно страшна. Любой же крупный катаклизм в столицах автоматически грозил потрясти всю самодержавную Россию.

В Москву эпидемия пришла 26 сентября 1830 г., тогда был обнаружен первый больной. Через три дня зафиксирована первая смерть москвича от холеры. «Старую столицу» закрыли на карантин, блокировав заставами все дороги, именно поэтому Пушкин и застрял до зимы в своем имении под Болдино в Нижегородской губернии.

Московскую власть тогда возглавлял князь Дмитрий Голицын, в юности участник взятия Бастилии и герой наполеоновских войн, один из ключевых командиров Бородинской битвы. В ходе эпидемии он тоже проявил себя как толковый начальник – в «старой столице» быстро организовали три десятка временных больниц с хорошо продуманной организацией, вплоть до «конного казака на всякий случай» при каждом лазарете. Основу медицинского персонала таких временных лазаретов составили солдаты московского гарнизона.

Через две недели после начала эпидемии в Москву прибыл сам царь Николай I. Император нечасто посещал «старую столицу», и на фоне разгула холеры этот поступок произвел сильное впечатление на общество. Притом не только на традиционно монархические низы, но и на вполне скептические слои – достаточно напомнить, что недавний приятель декабристов Пушкин из болдинской самоизоляции отреагировал на действия царя вполне восторженными стихами:

«Клянусь: кто жизнию своей

Играл пред сумрачным недугом,

Чтоб ободрить угасший взор,

Клянусь, тот будет небу другом,

Каков бы ни был приговор…»

Напомним, что холера тогда была новой напастью, от которой стабильно умирала половина заразившихся. Более того, холера особо пугала самим ходом болезни – смерть в собственных испражнениях, в корчах от поноса особо страшила и отвращала людей. Холеру воспринимали не только как опасную, но еще и как особо «грязную», «стыдную» болезнь, что вносило дополнительный ужас.

Современники тогда заметили, что даже те, кто в недавнем 1812 г. добровольно помогал раненым, во время холеры нередко отказывали больным в помощи. Не зря в упомянутом стихотворении Пушкина прямо указано, что поход в холерный эпицентр даже страшнее и весомее, чем участие в бою. Для людей, буквально вчера переживших наполеоновские войны, смерть от оружия была привычной, холера же страшила куда больше.

Царь и снег против холеры

Сам Николай I явно очень боялся эпидемии. Когда пришли известия о появлении холеры в Москве, то находившееся в сотнях верст Царское Село, где проживал император с семьей, тут же оцепили гвардейские части, установив самый плотный в России карантин. Тогда же на несколько дней блокировали карантинами и Петербург, но это решение, вызвавшее ранее невиданные пробки из карет и телег на дорогах, быстро отменили.

Несмотря на личный страх, царь исполнил свой долг и демонстративно прибыл в Москву 12 октября 1830 г. Так совпало, что в тот день «старую столицу» засыпал первый снег, а тогда уже знали, что зимние холода тормозят развитие холерной эпидемии. Снег вкупе с обожествляемым монархом, по свидетельствам очевидцев, весьма благотворно подействовали на москвичей, снизив нараставший ужас перед болезнью.

Тем не менее, как и сегодня в интернете, люди тогда в газетах с тревогой читали публиковавшуюся статистику. К примеру, столичная газета «Северная пчела» давала таковую почти ежедневно: «30-го октября больных холерою во временных больницах и на своих квартирах состояло 1255; 30-го числа заболело 76, выздоровело 49, умерло 36… 31-го октября больных холерою заболело 71, выздоровело77, умерло 44…»

В целом «старой столице» повезло – эпидемия пришла в самом конце теплого сезона. В сочетании с противодействием властей это снизило возможные жертвы. По официальной статистике, с сентября по декабрь 1830 г. из 305 тыс. москвичей заболело холерой 8299 человек (2,7%), а умерло 4497 (около 1,5%). Заметим, что для современной Москвы смертность в 1,5% составила бы почти 200 тыс. трупов…

Среди карантинных мер тогда был введен запрет на торговлю рядом товаров – например, запрещалось продавать и есть колбасу, сырые овощи, любые фрукты. Официально запретили даже окрошку. Скажем так, меры в тех условиях интуитивно разумные. По окончании эпидемии московские купцы дотошно скалькулировали, что запрет на торговлю фруктами обошелся им в 158 865 руб. Бизнес тогда безуспешно просил власть о финансовых льготах – «оказать милосердие отсрочкой времени, определенного для протеста векселей…»

Зима остановила шествие холеры по средней полосе России. Однако было понятно, что очаги инфекции уже тлеют на дальних подступах к главному мегаполису страны – Петербургу. Неизбежное пришествие холеры в столицу империи ждали весной следующего, 1831 г.

Но весна, открывшая волжско-балтийскую систему каналов (главные транспортные артерии России до эпохи железных дорог), в Петербурге прошла спокойно. Первого холерного больного здесь выявили только 26 июня 1831 г. Страдавшего от поноса носителя холерных вибрионов обнаружил «штаб-лекарь», полицейский врач Дмитрий Бланк на берегу Невы – сегодня это Синопская набережная – среди экипажа грузовой лодки, пришедшей в столицу из Вытегры. К тому времени больной уже 18 дней провел в городе. Стало пугающе ясно, что по главному мегаполису Российской империи уже вовсю бродит эпидемия.

Административный восторг

Высшая власть была готова и принялась действовать стремительно. Уже через два дня введена особая система эпидемического управления – в каждый из 13 «частей»–районов Петербурга назначался особый «попечитель», которому подчинялись все врачи и полиция. Например, попечителем 1-й Адмиралтейской «части» был назначен Сергей Уваров, президент Академии наук, известный в нашей истории знаменитой идеологической триадой «Православие–Самодержавие–Народность».

Всех выявленных больных полагалось в обязательном порядке направлять в тщательно изолированные от населения больницы. У больниц Петербурга эпохи Николая I любопытная статистика. К началу 1831 г. их насчитывалось 54 на 6684 больничные койки. То есть при постоянном населении города 448 тыс. чел. на 10 тыс. петербуржцев приходилось 149 коек. Для сравнения: по статистике 2019 г., в столице РФ на то же количество жителей приходилось всего 55 больничных коек.

Объясняется этот удивительный на первый взгляд факт просто – Петербург два века назад был очень милитаризированным городом, там базировалась вся гвардия, только нижние воинские чины составляли более 10% населения (это как если бы в Москве сейчас обитало более миллиона солдат!). И почти все больничные койки Петербурга эпохи Николая I приходились именно на лазареты военного ведомства.

С началом холеры власти стали платить большие деньги всем, согласившимся работать с холерными больными. Доктору с дипломом полагалось 250 руб. в месяц, вполне генеральское жалованье. Рядовой персонал холерных больниц получал 2 руб. в сутки, не считая пайка и ежедневной чарки водки, то есть в разы больше средней зарплаты столичного мастерового в ту эпоху.

В июне 1831 г. с приходом холеры в столице империи сложилась странная ситуация. Высшая власть была готова к эпидемии, насколько вообще в ту эпоху к ней можно было быть готовой. Госорганы действовали стремительно и решительно. Царь распорядился при необходимости отдавать под холерные лазареты все казенные здания. Когда в первые дни эпидемии выяснилось, что многие врачи боятся холеры и отказываются работать с больными, глава МВД Арсений Закревский приказал подвергать таких уклонистов «военному суду в 24 часа».

Но в итоге именно эта гиперактивность властей привела Петербург за первую неделю эпидемии на грань бунта и хаоса. Повторим, высшая имперская власть распоряжалась разумно и правильно для той эпохи и того уровня знаний. Но низовая бюрократия, получив мощную накрутку с царского олимпа, закономерно и с ходу впала в исполнительский раж. Обязательная отправка выявленных больных в изолированные лазареты проводилась и выглядела в глазах обывателя как арест полицией. Приказ об изоляции выполнялся буквально – родные не могли ни передать что-либо увезенному полицией больному, ни вообще узнать о его судьбе. Тем временем при слабости лечебных методов из стен холерных лазаретов потянулись сотни гробов.

Обязательная изоляция жилых домов, где были найдены холерные больные, тоже выглядела скорее как полицейская операция. Резкие действия властей были малопонятны и никак не объяснялись обывателю. При этом административный восторг исполнительной бюрократии сталкивался с дремучим, малограмотным, все еще по-средневековому суеверным народом. На фоне действительно пугающей эпидемии это не могло пройти тихо и гладко. В итоге все и полыхнуло погромным взрывом – воистину бессмысленным и беспощадным бунтом напуганных до истерики обывателей.

«Запрещается предаваться гневу, страху, утомлению…»

Жандармское ведомство, госбезопасность той эпохи, описывало народные настроения так: «Распространилась общая молва, будто холеру везде производят люди злонамеренные, подкупленные поляками, французами и турками, кои, отравляя колодцы и съестные припасы, производят смертность под видом холеры. От чего в народе усилилась недоверчивость к лечению медиков, кои самые, кажется, подают к сему повод беспрерывными своими спорами о прилипчивости и неприлипчивости холеры…»

Петербург к тому времени уже год ждал эпидемию, с лета 1830 г., когда она поползла по России. И это гнетущее ожидание рождало в народе самые фантастические слухи и сплетни. Помимо баек про отравителей рассказывали, например, что полиция в целях издевательства над народом мобилизовала в качестве прислуги холерных больниц проституток…

При этом простой и малограмотный народ пугали даже обычные врачи. До эпидемии городские низы с ними сталкивались редко, к тому же медицинская корпорация Российской империи той эпохи отличалась тотальным преобладанием среди медиков «немцев». Пфеллер, Броссе, Сейделер, Герцог, Рихтер, Гааз, Левенталь, Опель, Гейман, Лодер, Корш, Рамих, Поль, Рихте, Янихен, Альбини, Зубов, Мухин, Высотский, Альфонский – это полный список фамилий российских медиков, членов Врачебного комитета, в 1830 г. руководившего в Москве борьбой с эпидемией холеры. Годом позже в Петербурге ситуация отличалась несильно.

Истерике обывателя способствовали и некоторые публичные приказы властей. «Запрещается предаваться гневу, страху, утомлению, унынию и безпокойству духа» – это цитата из официальной инструкции МВД по борьбе с эпидемией холеры. Писал эти строки сам глава МВД Арсений Закревский. Но у него за плечами было пять войн, включая 1812 г., через летящие ядра он перепрыгивал еще при Аустерлице. В войне с турками был дважды контужен, в том числе куском разорванной ядром лошади... Холеры, кстати, сам не боялся и, будучи главой МВД, лично два года объезжал все очаги эпидемий. Словом, человек с таким анамнезом вполне серьезно мог запретить «предаваться страху и утомлению» и прочему «унынию и безпокойству духа».

Однако для простого обывателя все выглядело иначе. К тому же приказ МВД содержал еще ряд невыполнимых в ту эпоху запретов: «Запрещается пить воду нечистую, пиво и квас молодой... Запрещается жить в жилищах тесных, нечистых, сырых».

Тогда даже некоторые офицеры гвардии из честных и прямолинейных остзейских немцев публично поинтересовались: «Спрашивается, что же пить простолюдину?..» В Петербурге на 1831 г. еще не было водопровода, с источниками воды и с ее кипячением тоже были объективные проблемы. Ну а по пункту о жилье вопросов вообще не возникало – все понимали, что данный запрет неисполним.

При этом министр Закревский все это писал искренне, он вообще был не только вполне героическим боевым офицером, но и счастливым мужем наследницы богатейшего частного золотопромышленника России. Министр явно забыл, что люди на земле живут, где могут и как могут, а не по инструкции.

Работа над ошибками

Один из очевидцев тех событий, цитируя приказ главы МВД о запрете предаваться гневу, страху и беспокойству духа, позднее очень метко характеризовал ситуацию: «Но ничто так не располагало к страху, к унынию и к беспокойству духа, как беспрерывно издаваемые правительством предостережения, наставления, распоряжения (кои тут же отменялись), попечительские посещения, ежедневные разнородные требования полиции, тревожившие и наводившие страх на жителей столицы. Немалое также имели влияние на состояние духа жителей бесконечные похороны и погребальные процессии, которые только на улицах и были видны. Из больниц вывозили целые вереницы черных осмоленных гробов, от которых все встречные разбегались… Впоследствии хоронить днем было запрещено, а приказано было ночью».

Уже вечером 3 июля, на 7-й день эпидемии, толпа разгромила одну из холерных больниц с целью «освободить» пациентов, которых «морят» врачи. На улицах начали бить медиков, полицейских и просто прохожих, в которых обезумевшая толпа вдруг заподозрила отравителей. «Чумные кареты», повозки для эвакуации больных, скидывали в Неву. Столичная полиция, занятая борьбой с холерой, среагировать не успела, лишь задержав ночью сотню первых попавшихся. «Между тем в Москве, где меньше заботились о народном здравии, холера прошла без особых смут и волнений…» – метко заметил очевидец тех дней, гвардейский офицер Иван фон дер Ховен.

В ходе беспорядков было убито несколько человек, среди растерзанных толпой оказался и доктор Дмитрий Бланк. Какая-то горькая гримаса истории – погиб медик, не только первым обнаруживший в городе холеру, первый вылечившийся больной тоже был среди тех, кому помогал доктор Бланк. Кстати, одного из дальних родственников этого нелепо погибшего героического медика мы все хорошо знаем – его внучатым племянником был Владимир Ленин. Так что эпохальные события Октябрьской революции тоже не обошлись без отблесков холерного бунта…

На следующий день после первого погрома, 4 июля 1831 г., толпа собралась на Сенной площади, чтобы громить центральную холерную больницу. Против погромщиков двинули войска. Но до массовых столкновений и стрельбы дело не дошло. Царь Николай I вновь оказался на высоте – лично явился на площадь, обратившись к истерящей толпе. Существует несколько сильно расходящихся в деталях вариантов воспоминаний, что же сказал в те решающие минуты император. Но все сводится к тому, что царь сначала грозно гаркнул нечто в духе: «На колени! Вы знаете, кто я…» Затем монарх, наоборот, поддал лирики, призвав совместно молиться о спасении.

В итоге Николай I добрым словом и пистолетом (в данном случае Измайловским гвардейским батальоном при паре пушек) успокоил толпу. Вообще, в критической ситуации этот монарх проявил себя не как глава бюрократической машины, пресловутый «Николай Палкин», а совсем наоборот – скорее, как народный трибун, прямо какой-то Фидель Кастро, успокаивавший возмущенные толпы личным общением и харизмой.

При этом встреча царя с народом происходила на фоне бушующей эпидемии. Столичные газеты по итогам того дня сообщали: «В течение суток заболело 212, выздоровело 8, умерло 100…» Сотня трупов в столице России той эпохи – это как если бы сегодня в столице РФ за сутки умирало по 2–3 тыс. жертв новой заразы.

К счастью, император не ограничился лишь лирикой с харизмой, с ходу начав работу над ошибками, сочетая все доступные методы. На следующий день в Петербурге ввели военное положение и комендантский час. Город разделили на участки, за спокойствие в которых отвечали гвардейские полки. Жителям запретили собираться вместе «даже до пяти человек». Но главное, власть наконец-то помимо чисто административных и полицейских мер начала объяснять народу, что же происходит.

Врач, равный Богу

Полиции запретили в обязательном порядке забирать всех заболевших в больницы. Повелели администрации больниц сообщать родным о состоянии пациентов. Во все лазареты назначались священники – привлекли даже монахов из ближайших монастырей. Петербургскому митрополиту Серафиму поручили обратиться к народу, а во всех церквях в регулярные проповеди обязательно включить необходимые разъяснения.

В итоге государственная пропаганда той эпохи родила несколько шедевров. Стоит процитировать кое-что из них: «Православные! От Царя-Батюшки сказано вам: берегитесь болезни, не кушайте и не пейте того, что Доктора признали вредным… Внемлите гласу Божьему и слушайтесь Врачей, имеющих более разума, чем вы. Не разсуждайте о том, чего не понимаете, а слушайтесь тех, которые знают свое дело и которым Отец наш, Русский Царь, вверил попечение о вашем здравии. Врач или Доктор не станет мешаться в ваше дело: не будет учить вас, как лучше пахать или работать топором, но он знает, что должно есть и пить во время болезни, как вести себя и чем лечиться от недуга. Кто из вас говорит, что Лекарь не поможет, когда Бог посылает смерть, тот невежда и не постигает ни благости, ни величия Господа Бога!.. Повинуйтесь разумнейшим и исполняйте то, что вам советуют для вашего блага. Но так как Врачей везде немного, потому что наука дается не всякому, то для сего отеческое Правительство учредило больницы, в которые помещаются больные, ибо Врач не в состоянии отыскать каждого больного в его уголке в разных домах…»

Слова «врач» и «доктор» в публикациях наряду с монархом и богом в те дни давали именно с большой, прописной буквы. В распространенном по городу обращении особо подчеркнули неприкосновенность медиков: «Некоторые частные люди дерзнули противиться законным распоряжениям полиции и стали отыскивать, преследовать и обижать Врачей под тем несбыточным предлогом, будто они морят отвозимых в больницы людей. Государь Император Высочайше повелел вразумить сих заблуждающихся, что преследование Врачей, внушенное совершенным безумством и крайним невежеством, есть не только нарушение общественного порядка, но и самая постыдная неблагодарность к людям, которые посвятили все труды и усилия на пособие страждущему человечеству, на облегчение недугов и спасение жизни своих ближних...»

Словом, государственная пропаганда сработала хорошо. Но было бы куда лучше, сделай она это до бунта, а не после…

Уголовное разбирательство по итогам холерных беспорядков тоже вышло противоречивым. Царь не стал устраивать показательный процесс, да и полиция не смогла толком ни задержать, ни выявить реальных участников. «Кричал в толпе народа: Ура, холера!» – самое распространенное обвинение в полицейских протоколах по итогам того бунта. Среди задержанных был весь срез того общества – от крепостных до мелких дворян. В итоге самым строго наказанным оказался 18-летний крепостной крестьянин Карп Киреев, «за произношение буйственных слов» его приговорили к 20 ударам розгами. Итоги судебного процесса (он завершился только в 1832 г.) оставили общество скорее в недоумении.

Страшный урожай холеры

В столице империи эпидемия с карантином длились почти четыре месяца, с 26 июня по 17 ноября 1831 г. По официальным данным, заболело 9245 чел., или чуть более 2% населения. Из числа заболевших умерла почти половина, 4757 чел., или каждый сотый житель столицы.

Всего же за 1829–1831 гг. эпидемия охватила свыше половины всех губерний Российской империи к западу от Урала. По далеко не полным официальным данным, тогда из 466 457 заболевших умерло 197 069 чел. Зараза косила прежде всего простой народ, но не щадила и верхи. В 1831 г. от холеры погибли старший брат императора, великий князь Константин и главнокомандующий русской армией фельдмаршал Иван Дибич. В том же году от холеры скончался один из богатейших аристократов, князь Николай Юсупов.

Эпидемия тогда прокатилась по всей Европе, тоже с многочисленными смертями и не без «холерных бунтов». Среди ее известных жертв на Западе – знаменитый философ Гегель и французский премьер-министр Перье.

Холера будет периодически сотрясать мир еще более столетия. Уже в самом конце XIX в. именно от холеры умрет знаменитый композитор Чайковский, выпивший стакан сырой воды в элитном ресторане на Невском проспекте.

Всего же за минувшие два века ученые насчитывают семь всемирных пандемий холеры, но шесть последующих были уже привычной, знакомой и людям, и медицине заразой. Самым шоковым осталось именно первое массовое столкновение человечества с новой болезнью в 1830–1831 гг. Как писал тогда Пушкин: «Знаю, что холера не опасней турецкой перестрелки. Да неизвестность – вот что мучительно…»