— Вы много ездите по стране, общаетесь с людьми. Каким вам сегодня видится настроение в обществе? Я говорю не о Москве — понятно, что это отдельный мир.

— Москва и вся остальная страна действительно очень разные вещи, в этом вся и проблема. В последние года четыре, мне кажется, на Москву перестали смотреть как на солнце, место, куда можно сбежать из своей жизни — из поселка, из деревни, даже из города-миллионника. Там, в регионах, приходит какое-то понимание возможности жизни без Москвы. У них сейчас наступило такое замечательное безверие. Они не верят ни в Путина, ни в Навального, ни в кого бы то ни было. Не верят ни в то, что им помогут, но в то, что навредят. Люди устали во что-то верить, ждать каких-то пенсий, надбавок, зарплат, рабочих мест. Возникло ощущение, что надо делать самим свое — такое абсолютно партизанское — хозяйство, максимально отстраненное от государства.

И это не имеет никакого отношения к теории малых дел, о которой так много говорит интеллигенция, — на мой взгляд, смешной, наивной и идиотской идее. Здесь другое. Людям совсем осточертело во что-то верить, и они начинают организовывать свое микрогосударство — из шести, десяти, тридцати, ста человек — живущее по своим законам и ни от кого не зависящее. При этом они могут заниматься как браконьерством и вырубкой леса, так и производством.

Вторая штука — в культуре, где возникают самостоятельные явления, абсолютно не ориентированные на Москву или вообще Россию. Так, на кинофестивале во Владивостоке я предложил одним ребятам передать их диск в Москву на фестиваль дебютных фильмов. А они говорят: нет, нам это не нужно, нам гораздо интереснее попасть в Корею и Китай. А Якутия, скажем, выпускает в год по десятку собственных сериалов и успешных в местном прокате художественных фильмов. Есть культурные очаги вроде выдающегося кинотеатра «Победа» в Новосибирске, где, например, на последний фильм Сигарева «Жить» было продано больше билетов, чем на последнего «Борна». В этом смысле начинается какая-то хорошая междоусобица крупных городов, в которой Москва постепенно теряет свои позиции как единственного центра. Хотя, на мой взгляд, государство для этого ничего не сделало, скорее наоборот. Но этот процесс идет каким-то парадоксальным для меня образом.

— Кто главный герой сегодняшнего общества?

— Путин, конечно. Он абсолютный герой миллионов людей, которые двадцать лет не работали, ни во что не верили, а сейчас живут с сознанием, что они выиграли Олимпиаду, отжали Крым и теперь спасают мифических украинцев. Путин в этом смысле абсолютный везунчик: доведя до люмпенства миллионы людей, он стал героем этих люмпенов. Но этого всего не должно было быть. Я регулярно бывал в Сочи на протяжении нескольких лет подготовки к Олимпиаде — сплошное воровство, мерзость, вырубка реликтовых лесов. Почему-то эта Олимпиада прошла, и почему-то мы ее выиграли. Почему-то страна, которая жопой повернута к инвалидам, выиграла и Паралимпийские игры.

— Получается, людям удобнее мириться с материальным неблагополучием и жить иллюзией собственного величия, чем что-то делать?

— Слушайте, никогда мораль и этика не управляли жизнью. Жизнью управляет экономика. И пока не станет выгодно строить какие-то производства, заводы, сельское хозяйство, люди так и не научатся и не захотят работать. Я не верю ни в какую загадочную русскую душу и загадочную русскую лень. Это просто образ жизни. Люди в деревне пьют и вообще не умеют работать — это правда. Но это не из-за того, что они такие неправильные, а из-за того, что семьдесят лет при Советском Союзе их учили воровать — при мизерных зарплатах воровство было единственным способом прокормиться.

Человек, который двадцать лет не работал, в принципе не может взять себя в руки. Я разговаривал с одним крупным бизнесменом, родившимся в небольшом поселке под Воронежем. Год назад он построил там сахарный завод. Я спросил, зачем он это делает. Они же не станут работать, а будут только воровать и бухать. На что он мне отвечает, что сейчас хочет создать рабочие места, а на прибыль рассчитывает через семь лет. Все это время он будет отсеивать тех, кто совсем не умеет работать, и параллельно набирать из школ новых ребят. Так, постепенно, можно вернуть навык к работе.

— То есть здесь мы говорим об определенных лидерских качествах одного человека или группы людей…

— Нет. Лидерские качества — это как раз партизанские хозяйства. Сахарный завод — это благотворительность этого человека по отношению к конкретному месту, где он вырос, его личная сентиментальность. Вы можете проехать по всей стране — ничего не работает. Вообще ничего. Мы сейчас показываем дикий нрав Европе и Америке, но мы не можем себе этого позволить. Никак. Советский Союз мог позволить, потому что это была замкнутая на себе экономическая структура. А мы вообще ничего не производим.

— Вы лично какие чувства испытываете по отношению к тому, что видите вокруг?

— Какое-то время я очень активно ходил на всякие демонстрации, а потом я понял, что начал много злиться, много про это говорить. А когда человек вот так эмоционально о чем-то думает, то, мне кажется, теряются нюансы и чувство реальности, люди становятся диссидентами, фанатиками. Мне же совсем не симпатична идея диссидентства. Какой бы ни была страна, что бы сейчас ни происходило, ты все равно живешь своей жизнью, в своем собственном ощущении. Мне кажется, что так намного больше видишь. И потом, никто ведь на самом деле не знает, в какое время он живет, мы все судим о нем очень субъективно. Так что я просто живу — снимаю кино, работаю.

— Какое-то время назад вы говорили, что собираетесь снимать фильм про хирурга и священника Войно-Ясенецкого, работа уже началась?

— Фильм о Войно-Ясенецком заглох на той стадии, когда у нас купили сценарий и канал «Россия» должен был выделить бюджет. Но дело в том, что, по негласному закону, такие сценарии должны давать читать в РПЦ. А РПЦ не дала никакого ответа, после этого проект закрыли.

— Обидно.

— Да нет, это всего лишь признак времени, ничего обидного в этом нет, к этому надо исследовательски относиться. Это же очень интересное явление — в официально светском государстве приходится получать разрешение на проект у попов. И это почти никому не кажется странным. Так же как и футболки с Путиным, в которых все ходят. Но если так вспомнить — этого не позволял себе ни Ельцин, ни Горбачев, ни Брежнев, ни Хрущев. А последним человеком, который максимально распечатывал свои изображения, был Сталин. Так что это о многом говорит.

— А если бы проект не был связан с федеральным каналом, был бы полностью независимым, были бы у него шансы?

— Наверное, были бы. Хотя не знаю, у нас все очень быстро меняется. Взять недавний юбилей Толстого, который широко отмечался по всему миру. Так, друзья, бывшие в то время в Буэнос-Айресе, мне рассказывали, что там в течение недели местные писатели и поэты во всех парках города читали со сцены его тексты. У нас же практически ничего не было, и во многом усилиями РПЦ, которая Толстого, мягко говоря, недолюбливает. Но вообще подобный проект должен купить канал, иначе шансов его осуществить очень мало.

— Почему вам была интересна личность Войно-Ясенецкого?

— Я прочитал книгу воспоминаний Войно-Ясенецкого и увидел в ней большую человеческую тему, перекликающуюся с «Крутым маршрутом» Евгении Гинзбург (книга воспоминаний, одно из первых произведений, рассказывающих о сталинских репрессиях — «Профиль»), которую, мне казалось, напрямую невозможно ставить. Мне как атеисту был интересен человек, у которого наука и религия не входили в противоречие: выдающийся гнойный хирург, живший в сталинское время, он оперировал в рясе, писал богословские и медицинские труды.

— Вы себя соотносите со своим поколением в кино? Можно ли вообще говорить о некоем кинопоколении сорокалетних?

— У нас не было поколения в кино, потому что не было предпосылки для его возникновения. Поколение всегда основывается на чем-то, объединяется вокруг некой общей идеи. Условно говоря, у нас поколение шестидесятников — это поколение умершего Сталина, людей, выигравших войну. Режиссеров французской «новой волны» объединяло неприятие коммерческого кино, семидесятников в Америке — эмоциональное отношение к Вьетнамской войне. А у нас ни одной такой объединяющей идеи не было. Все наше поколение сорокалетних режиссеров очень разное, и говорим мы о разных вещах.