«Не волнуйся, тебя больше никто никуда не заберет»

Олесе Будановой 19 лет, но выглядит она не старше 12. Невысокая, пухленькая, круглое детское лицо, русые волосы до плеч, серые джинсы и пуховик. Взгляд у Олеси испуганный, но когда она видит знакомых, улыбается и протягивает руки, чтобы обнять. Говорит девочка с трудом, еле выговаривает «здравствуйте». Утром санитарка принесла ей несколько голубых таблеток и стакан воды. Трифтазин — сильный антипсихотический препарат, аналог галоперидола. Его дают в качестве успокоительного буйным помешанным и больным, которые видят галлюцинации.

Психоневрологический интернат (ПНИ) — не то же самое, что психоневрологический диспансер (ПНД). По закону, в ПНИ не имеют права оказывать лечение жильцам. «Дети из коррекционных классов, отстающие дети — это основная группа риска среди детдомовцев, — поясняет президент Гражданской комиссии Татьяна Мальчикова, — Они чаще всего попадают в ПНИ по достижению совершеннолетия».

Самый распространенный диагноз, с которым подростки попадают в ПНИ — олигофрения, реже — шизофрения. Оба заболевания с очень размытой клинической картиной, оба не имеют биологических маркеров — проще говоря, симптомов. Психоневрологический диагноз можно получить за «плохое поведение».

Олеся. Детдом — интернат — Миша

«Мать и отец работали вместе, в браке не состояли, отец в итоге уехал в другой город, а после уже родилась Олеся, — рассказывает Ирина Борисенкова, юрист из Гражданской комиссии по правам человека — некоммерческой организации, которая уже более десяти лет занимается в России восстановлением прав в сфере психиатрии.

«Родители успели прожить какое-то время, купили вместе пару чашек, так что суд назначил отцу алименты, которые тот исправно платил, — продолжает юрист. — Девочка жила с матерью, ходила в обычную школу, пока мать не нашла себе нового сожителя. Они начали спиваться вместе, кажется, были и наркотики, а ребенок в доме им, само собой, мешал. Вот и решено было избавться от Олеси и отдать ее в интернат. Мать не возражала, а биологический отец забрать дочь к себе не захотел».

Еще в средней школе Олеся попала в коррекционый класс, где учились отстающие дети. Когда девочка уже почти достигла соврешеннолетия и готовилась покинуть интернат, ее впервые отправили в псионеврологическую больницу. По ее словам, обследования как такового не было, врач поговорил с Олесей и сразу же озвучил ей диагноз. «Шизофрения с олигофреническим компонентом дефекта», — скороговоркой выпаливает она.

После выпуска из детского дома большинству сверстников Олеси удалось получить государственное жилье и право на самостоятельную жизнь. Но с психоневрологическим диагнозом вместо собственной квартиры в Серпухове, где она была зарегистрирована, девушка отправилась в Черкизовский ПНИ.

Прожив в интернате год, Олеся узнала, что была заочно лишена дееспособности. «Я сказала одной из медсестер, что хочу работать, но та ответила, что работать мне незачем, я недееспособна».

Лишение дееспособности в психоневрологических интернатах в России поставлено на поток, уверяют правозащитники. Так дело Олеси Коломенский городской суд, как следует из протокола, рассмотрел за десять минут. Сама девушка на заседании не присутствовала, решение вынесли заочно, по результатам судебно-психиатрической экспертизы, которая также проходила без участия Будановой. В один день с Олесей недееспособными суд признал еще несколько человек, рассмотрение каждого из их дел также заняло у судьи не больше пятнадцати минут. Когда девушка узнала о решении суда, она позвонила своему другу Михаилу Степанову.

Мише 34 года, с Олесей он познакомился около года назад.

«Я был проездом в Коломне и там познакомился с матерью Олеси. Хотел помочь ей найти работу, а она рассказала мне про свою дочь, которая живет в детском доме, и я решил ей позвонить».

Ребята разговаривали часами, а через несколько месяцев Миша приехал навестить Олесю. «Когда Олеся позвонила, я сразу решил, что пора ее оттуда вытаскивать, и начал искать адвоката и собирать документы, чтобы оформить опекунство», — говорит он.

Михаил — худой и высокий парень, выглядит моложе своих лет, работает в салоне сотовой связи и живет с родителями. Как только Олесина дееспособность будет восстановлена, ребята собираются подать заявление в загс. Именно Михаил нашел для девушки адвокатов из Гражданской комиссии.

Когда мы в первый раз встретились с Олесей в Черкизовском ПНИ, было трудно поверить, что перед нами взрослая девушка, которая хочет учиться, работать, жить самостоятельно. И практически невозможно было поверить, что их с Мишей действительно связывают романтические отношения.

«Олесю просто «закололи», — возмущается адвокат Ирина, — Когда мы виделись в прошлый раз, это была нормальная адекватная девчонка, соображает она не хуже сверстников, пишет грамотно даже в таком состоянии, несмотря на лекарства. В ПНИ начали интенсивную «терапию», когда поняли, что Олеся хочет восстановить дееспособность и покинуть интернат».

За бетонным забором

По данным Государственного периодического доклада РФ в Комитет ООН по правам ребенка, в детских домах и интернатах находится более 350 тысяч детей. 200 тысяч из них — дети с нарушениями развития, чаще психического, от которых отказались родители.

Как посчитали в Научном центре имени Сербского (Федеральное государственное бюджетное учреждение государственный научный центр социальной и судебной психиатрии), на 2011 год число людей с психоневрологическими диагнозами, проживающих в социальных учреждениях, превысило 146 тысяч. Из них более 22 тысяч детей жили в интернатах для умственно отсталых детей.

То, что ряды жильцов психоневрологических интернатов часто пополняются за счет вчерашних детдомовцев, отмечал еще в 2011 году уполномоченный по правам ребенка в России Павел Астахов. Посетив психиатрическую больницу в Хакассии, омбудсмен отметил, что в детском отделении ему не смогли назвать точное количество пациентов из детских домов и домов-интернатов. Выяснилось, что из 35 несовершеннолетних в детском отделении 19 человек поступило из детдомов, причем 14 из них проживали в одном интернате и получили психоневрологический диагноз за «плохое поведение».

Психоневрологические интернаты — закрытые учреждения, в которых до сих пор действует единый свод правил, составленный еще в 1978 году. В частности, согласно Положению о ПНИ, у жильцов изымают даже их паспорта, которые должны «храниться в канцелярии интерната, в специальном несгораемом шкафу». По словам президента Гражданской комиссии Татьяны Мальчиковой, недавно правозащитникам удалось добиться того, чтобы Верховный суд изменил это правило.

«Но действует это только в тех случаях, когда о своем праве знает сам подопечный интерната. Большинство ПНИ продолжает по старинке держать паспорта у себя», — вздыхает Татьяна.

Хотя по закону ПНИ — социальные учреждения, а жильцы должны подписывать с ними договор об оказании услуг и иметь право на расторжение этого договора и на отказ от лечения, на практике это не соблюдается, уверяют правозащитники и жильцы, столкнувшиеся с принудительным лечением. Выйти из интерната для большинства его обитателей становится практически непосильной задачей, особенно, если интернат успел подать документы на лишение жильца дееспособности.

«ПНИ в месяц получает на содеражание одного жильца от 50 до 70 тысяч рублей в зависимости от региона, — говорит Ирина Борисенкова. — Этим и объясняется их интерес к детям из детских домов».

Интернат, в котором живет Олеся, со стороны больше напоминает колонию: высокий бетонный забор, мрачные корпуса, пункт охраны, через который нежелательный посетитель не пройдет. Охранник на проходной переписывет паспортные данные Михаила Степанова и адвокатов из Гражданской комиссии.

Спустя десять минут мы оказываемся в комнате для посетителей: высокий стол, пара лавок и сотрудница интерната, зорко следящая за гостями. На столе стоит литровая банка с домашними котлетами, оставленная кем-то из посетителей. В комнате появляется старушка под руку с внуком-подростком. Мальчику на вид лет 14, на голове несколько заметных шрамов. Он смотрит в одну точку и пытается общаться с пожилой женщиной при помощи нечленоразделных звуков.

Еще через некоторое время в комнату приводят Олесю. Девочка выглядит испуганной, но узнает Мишу и Ирину и тут же бросается обнимать обоих. Правозащитницы еще раз спрашивают, точно ли она хочет покинуть интернат. Олеся уверенно кивает. Ей дают подписать заявление об отказе от услуг ПНИ. Кроме этого заявления Михаил собрал еще целый пакет справок и бумаг, подтверждающих, что он может забрать Олесю. Главная среди них — постановление суда о повторной психиатрической экспертизе, которое удалось получить адвокатам из Гражданской комиссии. Пусть и на время, но оно вернуло девушке дееспособность, а значит — возможность навсегда покинуть ПНИ.

Степан. Спецшкола — интернат — психбольница

Степан Тимченко никогда не видел своих родителей. В 7 лет врачебно-трудовая экспертная комиссия (ВТЭК) поставила ему психиатрический диагноз «олигофрения». Как вспоминает Степан, во время этой комиссии его просили сделать несложные математические вычисления, проверяли, умеет ли мальчик читать и писать. Комиссия определила ребенка в спецшколу, где тот обучался по 2-3 часа в день. Так Степан научился писать и читать только в 11 лет.

Сейчас Степе уже за 30. Аккуратная стрижка, солнцезащитные очки, чистые и отглаженные брюки, ветровка.

С 20 лет постоянным местом жительства Тимченко стал ПНИ № 30. Затем были ПНИ №2 и ПНИ №13.

Когда Степе исполнилось 22, он впервые услышал о том, что психиатрическое лечение без согласия самого человека запрещено, а тем более запрещено лечить жильцов в психоневрологических интернатах (по закону это можно делать только в психиатрической больнице). Степан сказал психиатру в интернате, что тот не имеет права колоть жильцов психотропными и давать им таблетки.

Сразу после этого Степану вкололи дозу сильнодействующего препарата аминазина. Побочные эффекты препарата — скованность межреберных мышц и гладкой мускулатуры, затрудненное дыхание. Аминазин может привести к частичной потере памяти, слабоумию, а иногда и вовсе к смерти, если человеку не успевают вовремя вколоть расслабляющий наркотик. После укола Степана отправили в психиатрическую больницу на месяц, «чтобы не мешал».

«Мне там лучше было, — улыбается Тимченко, — Врач попался хороший, понимающий, он все знал, как обращаются с теми, кто живет в интернате (в психоневрологическом интернате — прим.авт.). Разрешил мне остаться в больнице на максимальный срок — четыре месяца».

Несколько раз мужчине, по его словам, грозило лишение дееспособности, но каждый раз он узнавал о планах ПНИ заранее. «Один раз я услышал, что меня снова хотят сделать недееспособным, сразу пошел к юристке этого интерната и сказал: "Только попробуйте"», — рассказывает Степан. Он уверен, что от суда и психиатрической комиссии его спасло то, что он своевременно вмешался.

Степа успел поработать грузчиком, уборщиком в детском саду и актером массовки на Мосфильме. Несколько лет он работал и жил в Москве, вовсе не появляясь в интернате, но пришлось вернуться.

«В ПНИ даже вызвали полицейских из-за меня, но те только сказали: "Отпустите уже его, пусть живет самостоятельно", — рассказывает Степан, — О побеге-то моем в интернате не заявляли: тогда им бы самим влетело, что не досмотрели».

Пока Тимченко был в бегах, в интернат, где он был зарегистрирован, пришла бумага, подтверждающая его право на получение отдельного жилья. Правда, когда это будет, пока никто сказать не может.

«Там огромная очередь, люди годами комнату ждут, так что выйти раньше, чем через год, я и не рассчитываю», — говорит Степа.

Максим. Интернат — изолятор — интернат

Родителей Максима Солдатова лишили родительских прав, когда он учился в начальных классах. Сначала он учился в обычной московской школе №24, затем в школе №105. В 3 классе, на перемене, Максима посадили в машину и привезли в детский дом-интернат для умственно-отсталых детей №15.

Проводилась ли какая-то психиатрическая комиссия, Максим не помнит, но в интернате он оказался с диагнозом «олигофрения». Сейчас, в свои 38 лет, Максим до сих пор не умеет читать и писать — его не научили этому в школе. Всю сознательную жизнь Солдатов провел в разных психоневрологических интернатах Москвы и Подмосковья. Он помнит своих родителей, иногда даже приезжает к отцу и время от времени навещает свою сестру, которая, как и Максим, живет в одном из московских интернатов.

Со спины Максима можно принять за 13-летнего подростка. Возраст выдает сеть глубоких морщин и то, что у Солдатова не хватает половины зубов. Волосы собраны в хвостик, который торчит из-под бейсболки, на Максиме мешковатые джинсы и черная ветровка.

«Одежду нам выдают редко, дают в основном то, что приходит как гуманитарная помощь, — объясняет он. — Приходится покупать все самому, на остаток пенсии, который не забирает себе интернат. Ботинки вот сам купил». С этими словами Максим поднимает ноги и как ребенок болтает ими в воздухе. На ногах у него смешные остроносые туфли с золотыми пряжками, которые явно на пару размеров ему велики.

По словам Солдатова, в интернате №15, где он жил вплоть до своего совершеннолетия, детей за любую провинность ночью ставили на колени, заставляя держать подушку на вытянутых руках. Били, если ребенок засыпал. Время от времени детей окунали в ванную с холодной водой.

Когда Максиму исполнилось 18, его перевели в психоневрологический интернат №16, но, как уверяет Максим, со взрослыми в ПНИ обращаются не лучше, чем с детьми. За любые «непослушания» могли «заколоть».

Он до сих пор помнит, как ему сделали первый укол аминазина, который затем повторяли в течение недели. От этих уколов тело Максима сильно сводило, он чувствовал слабость и недомогание, хотелось спать, были судороги.

После перевода из ПНИ №16, Максима в течение пяти лет держали в изоляторе за решеткой. Он и еще несколько молодых людей были заперты в одной комнате, которая была им и столовой, и туалетом. По словам Солдатова, приходилось долго стучать, чтобы кто-то вынес ведро или вывел их погулять.

Почему он пробыл в камере так долго, Максим точно не знает до сих пор. «Меня привезли из другого интерната и сразу заперли на закрытом этаже, видимо, не хотели разбираться, кто и почему», — пожимает плечами Солдатов.

Он и его соседи по палате смогли выйти из-за решетки только когда за них вступился Степан Тимченко.

«Когда увидел, что их в клетке держат, решил, что так это не оставлю. Написал запрос на имя депутата и пошел на прием в Госдуму, — рассказывает Степа. — На следующий же день ко мне подошел врач, спросил «Ну что, нажаловался?». В интернат позвонили из приемной этого депутата, и ребят пришлось из клетки выпустить».

Вскоре Максима перевели в ПНИ №13. Там, как он рассказывает, были те же самые нарушения, что и во всех предыдущих. Самым неприятным для Солдатова стало то, что персонал распоряжался личными вещами жильцов по своему усмотрению: у Максима было несколько морских свинок, которых у него сразу же забрали.

Интернат забирает у подопечных 75% их пенсии. В итоге каждый из жильцов получает на руки порядка 4 тысяч рублей.

«Если откажешься подписывать договор о передаче денег — отправят на закрытый этаж или вообще пригрозят отправить на депозит», — рассказывает Максим.

«Отправить на депозит» на языке обитателей ПНИ означает «лишить дееспособности». Закрытый этаж — место, куда отправляют жильцов за дисциплинарные проступки. Там, по словам Максима, заставляют принимать психотропные препараты.

«Таблетки дают разные — розовые, белые, голубые», — усмехается Солдатов.

Всего в интернате живет порядка тысячи человек. Большинству из них разрешается выходить за пределы интерната. Почти все взрослые обитатели ПНИ пьют, за что периодически получают наказания от персонала. Многие находят работу в Москве. Максим, например, работал грузчиком, а позднее устроился уборщиком в одну из московских больниц. Но последнюю работу пришлось оставить, а новую пока найти не получается: сейчас Солдатов занят восстановлением документов, которые, по его словам, у него украли.

Пока документы не будут восстановлены, Солдатов не сможет исполнить свою главную мечту — выбраться из интерната и получить квартиру или собственную комнату.

Жизь после таблеток

Второй раз мы с Олесей и Мишей встречаемся уже во дворе их дома рядом с метро Беговая. Девушка по-прежнему выглядит немного растерянной при встрече с новыми людьми, но больше улыбается и болтает. ПНИ ей удалось покинуть только второго апреля, всего неделю она не принимает психотропные.

«Из интерната мы забирали ее с боем, — рассказывает Михаил. — Хотя мы принесли все документы, справки и расписки, подтвержающие, что Олесе будет где и на что жить, администрация не только не отпустила ее, но и вызвала наряд полиции. В ответ мы тоже вызывали полицейских, пожаловавшись на то, что в интернате удерживают человека против его воли. В итоге спустя шесть часов Олесе с вещами разрешили уехать».

На следующий день без препаратов у Олеси началась «ломка».

«Был жар, не могла уснуть, — говорит Миша, — Мы даже по ночам ходили гулять, потому что она просто не спала. Только на третий день ей удалось поспать два часа».

«Сейчас все хорошо, только спать хочется», — улыбается девушка.

Олеся живет с Мишей и его родителями, учится пользоваться компьютером и планшетом: единственный гаджет, с которым Олесе приходилось до этого иметь дело — мобильный телефон, да и тот у нее забрали в интернате.

«Я в интернете в основном музыку слушаю, — признается девушка. — А у тебя есть страничка «ВКонтакте»?

Миша говорит, что хотел бы, чтобы Олеся продолжила учебу, но на кого учиться, она пока не решила. Сейчас самый большой ее страх — что судья снова признает ее недееспособной и вернет обратно в интернат. Юридически это все еще возможно, хотя интернат уже лишился своих опекунских функций по отношению к девушке.

— Меня ведь не сделают снова недееспособной? — спрашивает Олеся то у Миши, то у меня.

— Не волнуйся, тебя больше никто никуда не заберет, — хором отвечаем мы.