«Война» — совместный проект Международного театрального фестиваля им. А.П. Чехова, Эдинбургского международного фестиваля и студии SounDrama. Его мировая премьера состоялась в августе в Эдинбурге, в России спектакль впервые показали на Волковском фестивале в Ярославле в сентябре.

По сюжету компания молодых людей — художников, поэтов, писателей — встречает Рождество 1913 в Париже. Они беспечны, пылки, влюблены друг в друга и в искусство, они рассуждают о невозможности войны и хотят перевернуть мир. За них это делает война — не только переворачивает, но разбивает вдребезги, оставляя их собирать осколки. Война всегда близко: ее призывают молодые романтики, жаждущие приключений, ей козыряют политики, на ней зарабатывают состояния торговцы оружием. И тем пронзительнее звучат слова персонажа Валерия Гаркалина: «Мой сын выполнял свой долг, он защищал Родину, свою страну, ее нравственные идеалы, которые попрали враги». Особенно когда разговоры о защите нравственности становятся общим местом в государственной риторике.

— Хотя ваш спектакль посвящен 100-летию Первой мировой войны, очевидно, что он скорее о войне вообще.

— Первая мировая война — это отправная точка, глупо делать какую-то хронологию Первой мировой войны, некий краеведческий музей с противогазами и огнеметами. Понятно, что речь идет о понятии войны, об эмоции войны, о человеческих судьбах — вот об этом интересно говорить. И говорить именно музыкальным языком.

— Почему музыкальным? Потому что это ваша лексика или дело в теме?

— Я не знаю, можно ли говорить о моей лексике, но, как ты десять лет назад лодку назвал — SounDrama, «звуковая драма» — так она и плывет. В общем-то мне интересен театр на стыке музыки, живописи, хореографии — на этих стыках рождается нечто третье. Этому меня учил мой мастер Олег Кудряшов. Мне интересно, как можно препарировать музыку, каким образом она воздействует на актеров и зрителей, направляет действие на сцене, как актер ее эмоционально преломляет. Кроме того, музыкальный инструмент может быть не только источником музыки, но совершенно не привычного для него звука, что тоже вызывает определенные эмоции. И вообще, скажите мне, что может быть выше музыки? Только любовь. Хотя любовь — это и есть музыка. Интересен эксперимент, какие-то неожиданные вещи, которые появляются в процессе работы даже помимо твоей воли. Вот так разговариваешь с вами и понимаешь, что хочется попробовать одно, другое, третье, столько еще не сделано. Глубоко в душе меня не покидает мысль, что когда-то у меня будет своя лаборатория, пусть и маленький, но свой театр, где можно чуть-чуть наглее экспериментировать.

— А сейчас вам мешает именно отсутствие собственного дома?

— Мы работаем в режиме проектов. А это заданные временные рамки, в которых семьдесят процентов усилий тратится на запланированный результат, то есть спектакль, а на процесс, на эксперимент остается процентов тридцать. Я не говорю, что нужно по десять лет сидеть над одной постановкой. Просто это соотношение в идеале должно быть хотя бы пятьдесят на пятьдесят. Я себя порой ощущаю прыгуном с шестом, этаким Бубкой, которому нужно поставить очередной рекорд. Когда есть свой угол, можно делать какие-то необязательные, сиюминутные вещи, своего рода эскизы, не нацеленные на конечный результат. Скажем, небольшой спектакль на один вечер. Я сейчас остро ощущаю нехватку таких набросков.

— Война в вашем спектакле предстает античной трагедией. Человечество как будто находится во власти неумолимого рока, который постоянно толкает его к конфликту и заставляет ходить по порочному кругу: в мирное время ужасы войны быстро забываются, она идеализируется, романтизируется, вызывает восхищение. Значит, война — глубинная суть человека?

— Вы сами и ответили на вопрос — да, замкнутый круг, человеческая природа. Мне иногда кажется, что человечество — это вообще раковая опухоль на теле планеты. Однажды я летел в самолете, посмотрел вниз, на расплывающиеся огни городов и вдруг понял: ведь так в микроскоп выглядит рак. При этом человек способен создавать потрясающее искусство, совершенную красоту, от которой перехватывает дыхание. И думаешь — откуда в нас все это? Как в нас уживаются такие противоположности? Неслучайно в спектакле много ритуальных сцен, отсылающих к древности, к самым глубоким пластам сознания. Это придуманный ритуал, я считаю, что нельзя использовать сакральные вещи, верю, что это может не очень хорошо отозваться.

— Понятно, что линия художника на войне обусловлена литературной основой, Олдингтоном, но и для него это неслучайный выбор. Война художника чем-то отличается от войны человека вообще?

— У художника оголены нервы, он не может обыденно относится к обычным вещам, мириться с тем, что он считает несправедливым, неправильным, уродливым. Вот мы делали спектакль «ДокТОР» — почему именно эта профессия? Потому что доктор находится в пограничном состоянии. Как и художник — он проводник между тем, высшим, миром и этим. В спектакле есть важный момент, когда главный герой тщетно пытается трясущейся рукой провести линию на холсте. А ведь художник — творец, он создает миры. Получается, что война уравнивает, ломает и перемалывает самого Создателя.

— Почему вы соединили в одном спектакли именно три этих текста: «Смерть героя» Олдингтона, «Илиаду» Гомера и «Записки кавалериста» Гумилева?

— Идея принадлежит Ирине Лычагиной, замечательному драматургу и оперному режиссеру, с которой мы уже работали вместе над «Морфием» и «Орфеем». У нее потрясающее литературное и драматургическое чутье. Она написала либретто, которое в процессе работы довольно сильно менялось. Мы что-то добавляли в гомеровский текст, потому что нам не хватало каких-то связок, что-то, наоборот, убирали, потому что это музыкальное полотно, а в музыке все может быть лаконичнее. Ирина предлагала другое название — «Тень Илиона», но мне нужно было одно короткое емкое слово. Оно, кстати, повлияло на характер спектакля. «Война» оказалась воинствующей во всем — то шинель в нужный момент не упадет (в спектакле есть момент, когда на сцену дождем падают десятки шинелей — «Профиль»), то еще что-то пойдет не так.

— Было ли что-то, что особенно поразило вас в истории Первой мировой или судьбе самих персонажей?

— Поразила не история, а глаза моих коллег на репетициях. Не было равнодушных глаз. Не раз случалось, что я оборачивался на артистов в зале — все сидят и рыдают. Казалось бы, чем сегодня может зацепить Гомер? Но когда, например, Маша Биорк начинает его распевать на разный лад, ком к горлу подступает: не то обрядовое пение, не то оплакивание.

— Как «Войну» принимали на Эдинбургском фестивале?

— Самая поразительная и трогательная реакция — когда люди подходили, набирали воздуха, чтобы что-то сказать, и лишь разводили руками, не находя нужных слов.