– Поначалу вы согласились работать над фильмом «Тобол». Почему передумали?

– Лично для меня эта история завязалась давным-давно. Еще в 2009 году съемки фильма «Хребет России» мы с Леонидом Парфеновым начали с Тобольска. А потом Анатолий Чубайс подарил мне эксклюзивное итальянское издание трудов тобольского географа Семена Ремезова, четыре огромных тома, и я подумал, что «это знак». Когда продюсер предложил мне написать сценарий многосерийного фильма о Ремезове, я был уже готов и полностью в теме.

Предполагалось, что фильм станет байопиком о Ремезове – эдаким «Михайло Ломоносовым». Я сразу сказал, что подобное не годится. Это архаика. Нужен драматический сериал со многими героями, тем более что все герои уже имелись в истории Тобольска: шведы, раскольники, священники, инородцы, офицеры, джунгары, китайцы. Я сам сформулировал себе «техническое задание», хотя в контракте, конечно, оно оформлено от продюсера, и выполнил его. Главной сложностью было то, что Ремезов – фигура статичная: он сидел в городе и чертил карты. Но я, как автор, отыскал в судьбах реальных исторических личностей, окружавших Ремезова, такие поступки, которые позволили сплести их сюжетные линии в общее действие, причем Ремезов и направлял это действие. Проще говоря, я сделал статичного Ремезова ключом к динамичному механизму из разных зубчатых колесиков, каждое из которых входило в сцепление со всеми остальными. Таким образом, Ремезов стал главным человеком в Сибири, каким он и является для культуры.

– Но историю не приняли?

– Это мне аукнулось, когда дело дошло до режиссера. Он думал не о Ремезове, а только об этаких сибирских «виват, гардемаринах». Он выдернул подходящую линию и перекроил ее «по-гардемарински», однако все прочие сюжетные построения посыпались, будто карточный домик, и режиссер принялся сам сикось-накось мастерить их заново, лишь бы вся путаная конструкция хоть как-нибудь удержалась. Тогда я ушел из проекта и снял свое имя с титров.

– И принялись за книгу «Тобол»?

– Роман я начал писать после сценария и писал, пока режиссер, так сказать, превращал таежного вепря в минипига. В результате роман был готов только после того, как завершились съемки фильма. Так что фильм – не экранизация. Но чтобы хоть как-то объяснить отношения фильма и книги, мы решили указать в титрах: «по мотивам романа». Я ничего не имею против целлулоидных исторических кинополотен, но отказался бы от участия в таком проекте, и «Тобол» изначально предполагался иным. И в процессе работы я убедился, что нашей сериальной индустрии очень не хватает фигуры шоураннера (исполнительный продюсер. – «Профиль»), который здраво выстраивает производство по этапам, не позволяет смешивать компетенции и отступать от заранее утвержденного замысла.

– После грандиозного двухтомного «Тобола» вы написали компактный и веселый «Пищеблок» – роман о вампирах в пионерском лагере 80 х годов. И поскольку вампиризм там – метафора идеологии, многие воспринимают эту книгу как очередной тычок советской системе. Но ведь подразумевается, что не так?

– Я не только подразумевал, но и сделал не так. Ведь идеология бывает не только советской. Я писал про идеологию вообще. В романе есть герой, у которого уголовная идеология, но он тоже вампир. Сложные отношения нашего общества с идеологией обусловлены не тем, что идеология плохая или хорошая, а тем, что она государственная. И любая государственная идеология устроена так, как устроен вампиризм в «Пищеблоке». Наверху стоит «стратилат», которому идеи безразличны, но очень выгодно, чтобы идеология сделалась тотальной. Ему искренне, бескорыстно и самоотверженно служат «пиявцы» – апологеты. А эта конструкция опирается на людей-жертв, «тушек», которые не могут сопротивляться и не понимают, как все устроено.

– «Пищеблок» называют энциклопедией детского фольклора – там очень живая, смешная и выразительная детская речь. Почему вы уделили этому столько внимания?

– Боюсь, что мое объяснение будет довольно сложным, однако мотивом для меня были именно эти соображения. Дело в том, что фольклор при всей его выразительности мне был нужен не для красоты или ностальгии. «Пищеблок» я придумал тогда, когда узнал о теории меметики Ричарда Докинза. Проводником для меня стала замечательная книга Ильи Носырева «Мастера иллюзий». Одно из базовых понятий меметики – «мемплекс», то есть устойчивый информационный комплекс. Таким комплексом является любая система воззрений и утверждений, любая сфера знаний и принципов. Говоря простым языком, «тема». Идеология – всегда «мемплекс». Религия, государство, культура, наука, экономика – все это тоже «мемплексы».

Согласно Докинзу, они существуют в информационной среде как некие экосистемы: распространяются на все возможное пространство, пожирают слабых и защищаются от сильных. В «Пищеблоке» присутствуют три «мемплекса». Первый – вампирство с его правилами выживания: теми самыми «стратилатами», «пиявцами» и «тушками», о которых мы только что говорили. Второй – пионерство с его ритуалами, всякими линейками, речевками и знаменами. Третий – детство с его фольклором: со всеми загадками, дразнилками, считалками, приметами, наивными законами и прочим. И суть романа – описание взаимодействия этих трех «мемплексов».

– Посмотреть, как одно другому сопротивляется?

– Вампирство агрессивно, вампиры борются за свое место среди людей. Пионерство окостенело: пионерская идеология и ритуалы на излете СССР существовали формально, никто в них не верил. А детство – живой, полнокровный и огромный информационный мир. Чтобы победить детство, злое вампирство в романе мимикрирует под умирающее пионерство. Поэтому дети, укушенные вампирами, начинают подчиняться пионерским нормам, и детство умирает – исчезает смех, озорство, выдумки балбесов, мальчишеское соперничество по любому поводу.

Пацаны, убежавшие с тихого часа, чтобы поиграть в кораблики, по приказу вампира покорно оставляют игру и возвращаются в койки: это скучно, это убивает общение. Дети, которые для выставки рисовали то, что любят, – кошек и собак, папину машину и бабушкину деревню, – под руководством вампира перерисовывают политические карикатуры из журнала «Крокодил». И так далее. Вампирству, замаскированному под пионерство, противостоят дружба и любовь – то, что по-настоящему «всегда живое», а не как Ленин в Мавзолее.