У украинского кризиса много измерений, но одно его следствие, пожалуй, наиболее важно. Победа Евромайдана подвела черту под эпохой, которая началась восточноевропейскими революциями 1989 года. А в некоторой степени и под всем политическим ХХ веком, шлейфом которого стал период после холодной войны.

Это звучит парадоксом. Ведь протесты проевропейски настроенной части украинского общества против отказа Януковича подписывать соглашение об ассоциации с ЕС воспринимались тогда как прямое продолжение хантингтоновской «третьей волны демократизации». Французский философ Бернар Анри-Леви, который за пару лет до того уговорил своего друга Николя Саркози бомбить Ливию во имя демократии и прав человека, страстно призывал Европу поддержать Майдан. Не ради него, а ради себя, чтобы влить новые силы в теряющую энергию европейскую идею. «История пишется час за часом на земле Украины», – уверял в феврале 2014-го британский историк Тимоти Гартон Эш, имея в виду не только украинскую историю, но и будущее либеральной Европы. А его американский коллега Тимоти Снайдер указывал, что Украину, стремящуюся в ЕС, нельзя отдавать в лапы путинского евразийства, поскольку речь здесь идет о сражении между демократическим правом и авторитарным произволом.

Эта дихотомия полностью воспроизводила мышление холодной войны, с той лишь разницей, что идеологическое противостояние не было формализовано, а баррикады сместились на тысячу километров восточнее. Распространение евро-атлантических структур на восток считалось после распада СССР безальтернативным и, по сути, автоматическим. В нем сочетались классическая геополитическая экспансия, освоение наследства поверженного врага и глубокая убежденность в морально-политической правоте западного сообщества, в его принадлежности к «правильной стороне истории». Последнее не оставляло места для «торга» и «сделок» с Россией. Сначала ее считали недореформированным атавизмом прежней эпохи, но постепенно переквалифицировали в категорию неисправимых. Упадок отношений России и обобщенного Запада начался, конечно, не в 2014 году, а во второй половине 2000-х. Тогда обеим сторонам стало ясно: Россия не готова стать частью западной сферы на предъявляемых условиях (с подчинением первенству Вашингтона/Брюсселя), а более или менее равноправные модели, которые предлагала Москва, не рассматриваются.

Переломным стал 2008-й, когда оформилась схема, приведшая шестью годами позже к событиям на Украине. Саммит НАТО в Бухаресте весной зафиксировал новую реальность – альянс намерен продвигаться на восток вне зависимости от мнения России. О чем и было сказано в итоговом документе встречи – Украина и Грузия будут членами НАТО. Тот факт, что это решение далось союзникам в тяжелой борьбе, а Германия и Франция категорически заблокировали начало формальной процедуры вступления двух бывших республик СССР, ничего не изменил. Будущее расширение закрепили официально, несмотря на возражения России и на прозрачные намеки Владимира Путина относительно хрупкости «искусственного государства» Украина.

Российский ответ последовал через четыре месяца. Военная операция по «принуждению к миру» Грузии продемонстрировала, что Москва больше не намерена безучастно взирать на расширение западной зоны влияния. Выводов из этого на Западе, в общем, не сделали – убежденность в том, что «правильная сторона истории» все равно расставит все по своим местам, преобладала над реалистическим взглядом на последствия.

Довольно мирный и неожиданный почти для всех демонтаж Советского Союза оказал на западных политиков и идеологов гипнотическое действие, уверив их в том, что «иначе и быть не могло». Между тем все происходившее в Европе и значительной части мира между концом 1980-х и серединой 2010-х, стало возможным потому, что Москва этому либо содействовала, как во время позднего Горбачева или раннего Ельцина, либо активно не противодействовала, как при позднем Ельцине и Путине двух первых сроков. Когда же Россия начала не просто возражать, но и принимать практические меры, оказалось, что а) риски для западного сообщества высоки, б) стройность процесса сразу ломается, и он начинает отклоняться от задуманной траектории.

Мантру о том, что каждое государство имеет право выбирать себе членство в любом альянсе, изобрели в 1990 году с вполне практическими целями. Михаилу Горбачеву было трудно публично объявить о своем согласии с участием объединенной Германии в НАТО, отсюда и родилась вроде бы нейтральная формула. Уже тогда она лукавила – выбирать было не из чего, ибо Варшавский договор дышал на ладан. Но германский вопрос она решить помогла. Однако потом стала камнем, о который разбивались все возражения России против расширения альянса. Все же имеют право, разводили руками гранды, мы не можем ничего сделать, если они хотят…

Украинский кризис стал водоразделом сразу по нескольким направлениям. Прежде всего оказалось, что ни Европа, ни США не готовы рисковать большой войной ради достижения геополитических целей. Их (особенно европейцев) приверженность этим целям крепка, пока за нее не нужно платить серьезную цену. В противном случае энтузиазм немедленно падает. И правы те российские комментаторы, которые говорят, что 2014 год положил конец расширению НАТО на восток.

Рывок части украинского общества к Европе случился в тот момент, когда способность ЕС к абсорбции резко снизилась, а сама европейская модель вступила в полосу системных кризисов. Еще десятью годами ранее, когда на Украине случилась «оранжевая революция», Евросоюз обладал совсем другими возможностями и куда более мощным внутренним драйвом. Да и Россия была явно деморализована поражением сил, которые она поддерживала, и скорее искала пути сосуществования, чем противодействия. Но тогда украинская политико-экономическая верхушка блистательно продемонстрировала свою некомпетентность и способность быстро разбазарить любой социально-политический капитал.

К моменту следующего Майдана сама Европа пребывала уже в разобранных чувствах (отсюда и призывы напитаться украинским энтузиазмом). Шок, связанный с событиями в Крыму и Донбассе, перевернул представления о мире, к которым Старый Свет привык после холодной войны. А миграционная волна 2015-го развернула всю систему приоритетов для европейцев. Последние же два с половиной года, с момента референдума в Великобритании, сделали актуальным вопрос о том, что вообще ждет европейскую интеграцию. Политическая атмосфера в ЕС меняется, и определять будущие принципы, вероятно, станут те (выходящие сейчас на арену политические силы), для кого наследие 1989 года либо несущественно, либо выглядит совершенно иначе, чем считалось до сих пор.

Наглядные примеры эволюции – венгерский премьер Виктор Орбан и глава польских консерваторов Ярослав Качиньский. Первый был в 1989-м наиболее ярким либералом-антикоммунистом, второй – активным деятелем «Солидарности». Сегодня обоих считают олицетворением чуждого европейским идеалам национализма и традиционализма. Революционеры преобразились в реставраторов. Как бы то ни было, в европейской политике все больше интровертов, экспансия остается чисто инерционной.

Между тем хроника посткоммунистических трансформаций не знает примеров, когда западная либеральная модель выросла бы и укрепилась где-то сама, без плотного институционального патроната Европейского союза. Как показывает сегодняшняя практика ЕС, и опека не является гарантией – Центральная и Восточная Европа снова двинулась в самобытном направлении. Тем более сомнителен успех в условиях, когда Евросоюз не будет проявлять большого интереса, а скорее постарается минимизировать собственные издержки и максимизировать выгоды.

Украинская коллизия напомнила о том, что война в Европе возможна. В 2014–2015-м это было локальное предупреждение. Но возникший очаг никуда не делся. Более того, со временем он становится опаснее на фоне общего обострения ситуации в мире, милитаризации международной политики. Пять лет назад Украина, по существу, была конфликтом о Европе, о том, какой она будет. С тех пор ясности о европейском будущем не наступило, но стало понятно, что зависеть оно будет совсем не от исхода украинского сюжета. Зато теперь Украина рискует оказаться в центре куда более масштабного и грозного противостояния, к которому могут скатиться российско-американские отношения, находящиеся в свободном падении.

В год тридцатилетия «бархатных революций» в Европе и падения Берлинской стены наследие того времени растворяется в воздухе, оставляя, подобно Чеширскому коту, призрачную улыбку. Тридцать лет назад казалось, что все могут поселиться в общем европейском доме. Пятнадцать лет назад уже возникло ощущение, что прописку там дают на очень жестких условиях и не всем. Десять лет назад из числа потенциальных квартирантов окончательно выбыла Россия. А сейчас непонятно, устоит ли само строение.

Украинский Евромайдан оказался в итоге антиподом тех самых «модельных» революций-1989. Насильственная смена власти, приведшая к расколу общества, внутреннему, а потом и внешнему конфликту, но при этом почти не изменившая сущности государственной системы и не обеспечившая вхождение в желаемые надгосударственные объединения. Все противоположно тому, чего добивались в Центральной Европе 30 лет назад. Евромайдан завершил европейскую либеральную революцию.

Все участники конфликта – внутренние и внешние, прямые и косвенные – стоят перед острыми вопросами, ответов на которые нет. Ни о будущем Украины, ни о перспективах Европы, ни о месте в мире США, ни о дальнейшей траектории развития России.

Для России победа Евромайдана и то, что последовало, тоже стало переломным моментом. Крах всей политики в отношении Украины, проводившейся с 1992 года. Формальный (а не только фактический) уход в конфронтацию с Западом и отказ от совместного будущего (то, что оно не настанет, стало понятно много раньше, но после 2014-го о нем перестали даже упоминать). Взлет и исчезновение концепции «русского мира», не сработавшей в качестве реального политического инструмента.

Ну и вообще – конец постсоветского пространства как виртуальной общности. Присоединение Крыма подвело под ним черту – впервые были изменены административные границы СССР. До марта 2014-го это оставалось негласным табу, продуктом Беловежских соглашений. Даже в 2008 году Россия, признав Абхазию и Южную Осетию, не стала их присоединять, то есть абрис пограничных линий сохранился. Но Крым перевернул страницу контурной карты, на которой был нанесен силуэт Советского Союза. С этим ушла, как пишет директор Московского центра Карнеги Дмитрий Тренин, и установка на какую-то форму восстановления общности в Евразии в примерных параметрах СССР. А новое место в мире, который действительно стал многополярным, еще предстоит найти.