29 марта 2024
USD 92.26 -0.33 EUR 99.71 -0.56
  1. Главная страница
  2. Архивная запись
  3. Архивная публикация 2006 года: "Фредерик УАЙЗМАН: «Мои фильмы рушат стереотипы»"

Архивная публикация 2006 года: "Фредерик УАЙЗМАН: «Мои фильмы рушат стереотипы»"

Американский документалист Фредерик Уайзман, автор культовых фильмов «Средняя школа», «Больница», «Домашнее насилие», приехавший в Москву на кинофестиваль «Образы Америки», зарабатывает на жизнь лекциями о кино, а не съемками. — Кинофестиваль «Образы Америки» открыл фильм «Черная Орхидея» Брайана де Пальмы. Он вам понравился?

— Полный кошмар. Недаром я стараюсь поменьше ходить в кино. Так и не понял, что именно режиссер хотел сказать фильмом, да и в сюжете окончательно запутался. Не могу припомнить, когда вообще смотрел настолько плохой фильм.

— Вас называют отцом документального кино, а на художественное замахивались?

— Да, я сделал один художественный фильм, который, кстати, показали на этом фестивале. «Последнее письмо» по сценарию Василия Гроссмана, и сейчас я работаю над новым фильмом, но пока не хотел бы раскрывать подробности. У меня не очень выходит искать деньги. Когда я только начинал как режиссер, в 60-е годы, документальный фильм обходился в $60 тыс., но сейчас, видимо, в связи с инфляцией, требуется уже $400—500 тыс. И если для документального кино мне как-то удается наскрести средства, то найти полноценный бюджет для художественного кино, где речь идет о миллионах, уже не под силу. Весь нереализованный потенциал остается в киносценариях.

— Кто дает деньги на документальное кино, и можно ли на нем заработать?

— Деньги дают различные американские ассоциации продюсеров и телеканалы — например, PBS или BBC. Заработать на своих фильмах у меня получается лишь в том случае, если их покупают иностранные телеканалы. Возможно, что-то может принести DVD, но я лишь в этом году решил выпустить свои фильмы на этом носителе. Пока живу в основном за счет лекций, которые читаю по миру. Удивительное дело: рассуждая о кино, можно получить гораздо больше денег, чем снимая его.

— Почему в последнее время документальное кино стало интересовать продюсеров? Оно становится прибыльным делом?

— После коммерческого успеха фильма Майкла Мура «11 сентября» продюсеры бросились в документалистику, считая, что напали на золотую жилу, но они ошибаются. Фильм Мура не показатель — это голливудская версия документального кино. Настоящая же документалистика — штука не коммерческая. Я, конечно, не Нострадамус и не магический хрустальный шар, но предполагаю, что никакого бума в области документального кино не будет, а просто сохранится стабильный интерес, который был всегда. Впрочем, если будут созданы гениальные картины, то, возможно, все пойдет по-другому. Сейчас ситуация в документалистике похожа на ситуацию в литературе — романов множество, а хороших почти нет. Я это точно знаю: после того, как распрощался с карьерой юриста, хотел стать писателем.

— Юрист — вроде престижная и денежная профессия...

— Скучная. Меня тошнило от американской правовой системы. Будучи студентом в колледже, я бил баклуши и читал романы. Потом, правда, немного преподавал в Йельском университете, чтобы не умереть с голоду. Когда стукнуло тридцать, понял: пора что-то менять. Я бросил университет и уехал во Францию, где слушал в Сорбонне лекции по искусству и литературе и целые дни проводил в кинотеатрах и кафе, за спорами о судьбах культуры. Собирался стать великим писателем. Тогда все молодые люди в Париже решали, кем быть — Хемингуэем или Фицджеральдом. При этом в Париже в 1956—1958 годах был настоящий кинобум, и мой интерес к кино перевесил.

— Но почему вы выбрали именно документальное кино?

— На мой выбор повлиял прогресс в кинопроизводстве: в 60-е годы стало возможным одновременно писать видео и звук, а также снимать при естественном свете. Это дало безграничные возможности для документального кино.

В какой-то момент я понял, что события реальной жизни не менее интересны, чем художественный вымысел. Потом я «подсел» на документалистику. Это как игра в кости — никогда не знаю, что получится в результате. Сюжет и концепцию фильма осознаю только в тот момент, когда пленка попадает на монтажный стол. Я, кстати, до сих пор предпочитаю монтировать на пленке.

— Почему темой ваших фильмов часто становятся социальные институты — такие, как школы или больницы?

— Социальные институты — это та сетка, которая охватывает и скрепляет все наше общество. Я беру определенный институт — будь то больница, тюрьма, магазин — и ограничиваюсь территорией этого учреждения. Результаты порой потрясают. Словно попадаешь в иной мир. Жизнь в замкнутой системе, какой, по сути, является любой социальный институт, существует по своим особым законам и порождает особые отношения между людьми. Кроме того, почти все мои фильмы рушат стереотипы в отношении этих институтов. Лично для меня результаты моих фильмов были сюрпризом.

— Например?

— Когда в середине 70-х я делал фильм «На пособии» (Welfare), то в США существовало устойчивое мнение, что на пособие живут только чернокожие и латиноамериканцы. Именно поэтому я начал свой фильм с того, что показал, какие люди получают welfare id-card. Оказалось, что его получает множество белых, среди которых есть и военные, и люди с хорошим образованием. Просто они попали в сложные жизненные обстоятельства и откровенно стесняются своего положения.

Когда я снимал фильм «Домашнее насилие» (Domestic Violence), то выяснил, что женщины, с которыми крайне жестоко обращались в семье, например, избивали до полусмерти или тушили о тело сигареты, продолжают мертвой хваткой держаться за своих мужиков. Оказалось, что многие панически боятся одиночества, а кто-то вырос в такой же семье и уверен, что так живут все.

— Как вы поступите, если перед вами встанет выбор — снимать гибнущих людей или бежать им на помощь?

— Я был в подобной ситуации лишь раз, когда при мне полицейский душил проститутку. Я снимал и видел, что это все происходит всерьез, но дал себе тридцать секунд, после которых решил вмешаться. За это время коп выпустил женщину. Но нет никакой гарантии, что я бы не дал себе еще тридцать секунд.

— Вы снимаете немало страшных вещей — вас кошмары не мучают? Как боретесь со стрессом?

— Сама по себе камера — прекрасная защита от стресса. Взгляд через объектив помогает абстрагироваться. Кроме того, процесс съемок — это достаточно сложная работа, которая занимает мысли больше, чем те трагедии, которые ты фиксируешь. Лишь во время съемок фильма «На пороге смерти» (Near death) я испытал нешуточное потрясение. В фильме шла речь о том, когда и при каких условиях врачи и родные принимают решение о прекращении лечения безнадежно больных. Я видел женщину, которая умирала от странной болезни, причину которой врачи не могли понять: у нее одновременно отказали все жизненно важные органы, и она умерла в течение двух дней. Я снимал и видел, как менялся цвет ее кожи — она переливалась всеми цветами радуги. И это было страшно.

— А забавные случаи на съемках были?

— Сколько угодно. Помню, когда мы делали фильм «Больница» (Hospital), то я сутками торчал в приемном отделении госпиталя Нью-Йорка и видел, как привезли студента. Тот обожрался мескалина и был уверен, что умирает: «Я потерялся в Нью-Йорке, здесь ничего не выйдет из искусства, здесь из ничего ничего не выйдет!» Доктор пообещал ему, что все будет в порядке и, посмеиваясь, выписал рвотное. Парню дали тазик и отправили в палату в сопровождении полицейских — он был излишне буйным. Кричал, что не хочет умирать, просил передать последнее «прости» своей матери и пытался рыдать на плече у одного из сопровождающих, который успокаивал его как мог. Наконец подействовало рвотное, и парень заблевал всю палату, включая полицейских, после чего ему явно полегчало. Он умиротворенно откинулся на подушки, улыбнулся и сказал ошалевшим полицейским: «Круто. Что-то музыки захотелось. Ребята, сыграйте-ка мне что-нибудь для души».

— Какой социальный институт следующим попадет в объектив?

— Я решил немного отдохнуть от кино. Вернусь в Париж, где ставлю в «Комеди Франсез» пьесу Сэмюэля Беккета «Счастливые дни» и сам в ней играю. Поэтому и отрастил себе такие длинные волосы.

Американский документалист Фредерик Уайзман, автор культовых фильмов «Средняя школа», «Больница», «Домашнее насилие», приехавший в Москву на кинофестиваль «Образы Америки», зарабатывает на жизнь лекциями о кино, а не съемками. — Кинофестиваль «Образы Америки» открыл фильм «Черная Орхидея» Брайана де Пальмы. Он вам понравился?

— Полный кошмар. Недаром я стараюсь поменьше ходить в кино. Так и не понял, что именно режиссер хотел сказать фильмом, да и в сюжете окончательно запутался. Не могу припомнить, когда вообще смотрел настолько плохой фильм.

— Вас называют отцом документального кино, а на художественное замахивались?

— Да, я сделал один художественный фильм, который, кстати, показали на этом фестивале. «Последнее письмо» по сценарию Василия Гроссмана, и сейчас я работаю над новым фильмом, но пока не хотел бы раскрывать подробности. У меня не очень выходит искать деньги. Когда я только начинал как режиссер, в 60-е годы, документальный фильм обходился в $60 тыс., но сейчас, видимо, в связи с инфляцией, требуется уже $400—500 тыс. И если для документального кино мне как-то удается наскрести средства, то найти полноценный бюджет для художественного кино, где речь идет о миллионах, уже не под силу. Весь нереализованный потенциал остается в киносценариях.

— Кто дает деньги на документальное кино, и можно ли на нем заработать?

— Деньги дают различные американские ассоциации продюсеров и телеканалы — например, PBS или BBC. Заработать на своих фильмах у меня получается лишь в том случае, если их покупают иностранные телеканалы. Возможно, что-то может принести DVD, но я лишь в этом году решил выпустить свои фильмы на этом носителе. Пока живу в основном за счет лекций, которые читаю по миру. Удивительное дело: рассуждая о кино, можно получить гораздо больше денег, чем снимая его.

— Почему в последнее время документальное кино стало интересовать продюсеров? Оно становится прибыльным делом?

— После коммерческого успеха фильма Майкла Мура «11 сентября» продюсеры бросились в документалистику, считая, что напали на золотую жилу, но они ошибаются. Фильм Мура не показатель — это голливудская версия документального кино. Настоящая же документалистика — штука не коммерческая. Я, конечно, не Нострадамус и не магический хрустальный шар, но предполагаю, что никакого бума в области документального кино не будет, а просто сохранится стабильный интерес, который был всегда. Впрочем, если будут созданы гениальные картины, то, возможно, все пойдет по-другому. Сейчас ситуация в документалистике похожа на ситуацию в литературе — романов множество, а хороших почти нет. Я это точно знаю: после того, как распрощался с карьерой юриста, хотел стать писателем.

— Юрист — вроде престижная и денежная профессия...

— Скучная. Меня тошнило от американской правовой системы. Будучи студентом в колледже, я бил баклуши и читал романы. Потом, правда, немного преподавал в Йельском университете, чтобы не умереть с голоду. Когда стукнуло тридцать, понял: пора что-то менять. Я бросил университет и уехал во Францию, где слушал в Сорбонне лекции по искусству и литературе и целые дни проводил в кинотеатрах и кафе, за спорами о судьбах культуры. Собирался стать великим писателем. Тогда все молодые люди в Париже решали, кем быть — Хемингуэем или Фицджеральдом. При этом в Париже в 1956—1958 годах был настоящий кинобум, и мой интерес к кино перевесил.

— Но почему вы выбрали именно документальное кино?

— На мой выбор повлиял прогресс в кинопроизводстве: в 60-е годы стало возможным одновременно писать видео и звук, а также снимать при естественном свете. Это дало безграничные возможности для документального кино.

В какой-то момент я понял, что события реальной жизни не менее интересны, чем художественный вымысел. Потом я «подсел» на документалистику. Это как игра в кости — никогда не знаю, что получится в результате. Сюжет и концепцию фильма осознаю только в тот момент, когда пленка попадает на монтажный стол. Я, кстати, до сих пор предпочитаю монтировать на пленке.

— Почему темой ваших фильмов часто становятся социальные институты — такие, как школы или больницы?

— Социальные институты — это та сетка, которая охватывает и скрепляет все наше общество. Я беру определенный институт — будь то больница, тюрьма, магазин — и ограничиваюсь территорией этого учреждения. Результаты порой потрясают. Словно попадаешь в иной мир. Жизнь в замкнутой системе, какой, по сути, является любой социальный институт, существует по своим особым законам и порождает особые отношения между людьми. Кроме того, почти все мои фильмы рушат стереотипы в отношении этих институтов. Лично для меня результаты моих фильмов были сюрпризом.

— Например?

— Когда в середине 70-х я делал фильм «На пособии» (Welfare), то в США существовало устойчивое мнение, что на пособие живут только чернокожие и латиноамериканцы. Именно поэтому я начал свой фильм с того, что показал, какие люди получают welfare id-card. Оказалось, что его получает множество белых, среди которых есть и военные, и люди с хорошим образованием. Просто они попали в сложные жизненные обстоятельства и откровенно стесняются своего положения.

Когда я снимал фильм «Домашнее насилие» (Domestic Violence), то выяснил, что женщины, с которыми крайне жестоко обращались в семье, например, избивали до полусмерти или тушили о тело сигареты, продолжают мертвой хваткой держаться за своих мужиков. Оказалось, что многие панически боятся одиночества, а кто-то вырос в такой же семье и уверен, что так живут все.

— Как вы поступите, если перед вами встанет выбор — снимать гибнущих людей или бежать им на помощь?

— Я был в подобной ситуации лишь раз, когда при мне полицейский душил проститутку. Я снимал и видел, что это все происходит всерьез, но дал себе тридцать секунд, после которых решил вмешаться. За это время коп выпустил женщину. Но нет никакой гарантии, что я бы не дал себе еще тридцать секунд.

— Вы снимаете немало страшных вещей — вас кошмары не мучают? Как боретесь со стрессом?

— Сама по себе камера — прекрасная защита от стресса. Взгляд через объектив помогает абстрагироваться. Кроме того, процесс съемок — это достаточно сложная работа, которая занимает мысли больше, чем те трагедии, которые ты фиксируешь. Лишь во время съемок фильма «На пороге смерти» (Near death) я испытал нешуточное потрясение. В фильме шла речь о том, когда и при каких условиях врачи и родные принимают решение о прекращении лечения безнадежно больных. Я видел женщину, которая умирала от странной болезни, причину которой врачи не могли понять: у нее одновременно отказали все жизненно важные органы, и она умерла в течение двух дней. Я снимал и видел, как менялся цвет ее кожи — она переливалась всеми цветами радуги. И это было страшно.

— А забавные случаи на съемках были?

— Сколько угодно. Помню, когда мы делали фильм «Больница» (Hospital), то я сутками торчал в приемном отделении госпиталя Нью-Йорка и видел, как привезли студента. Тот обожрался мескалина и был уверен, что умирает: «Я потерялся в Нью-Йорке, здесь ничего не выйдет из искусства, здесь из ничего ничего не выйдет!» Доктор пообещал ему, что все будет в порядке и, посмеиваясь, выписал рвотное. Парню дали тазик и отправили в палату в сопровождении полицейских — он был излишне буйным. Кричал, что не хочет умирать, просил передать последнее «прости» своей матери и пытался рыдать на плече у одного из сопровождающих, который успокаивал его как мог. Наконец подействовало рвотное, и парень заблевал всю палату, включая полицейских, после чего ему явно полегчало. Он умиротворенно откинулся на подушки, улыбнулся и сказал ошалевшим полицейским: «Круто. Что-то музыки захотелось. Ребята, сыграйте-ка мне что-нибудь для души».

— Какой социальный институт следующим попадет в объектив?

— Я решил немного отдохнуть от кино. Вернусь в Париж, где ставлю в «Комеди Франсез» пьесу Сэмюэля Беккета «Счастливые дни» и сам в ней играю. Поэтому и отрастил себе такие длинные волосы.

Подписывайтесь на PROFILE.RU в Яндекс.Новости или в Яндекс.Дзен. Все важные новости — в telegram-канале «PROFILE-NEWS».

Реклама
Реклама
Реклама