Архивная публикация 2000 года: "Казнь палача"
В двадцатые годы этот плотный, малорослый молодой человек с выбритой до блеска головой, похожей на бильярдный шар, руководил всей советской литературой. Его статьи становились приговорами. Его имя превозносили вслух и проклинали шепотом. Сейчас оно забыто, а напрасно.Его университеты
Леопольд Авербах родился в 1903 году в Саратове. Его отец Леонид Авербах был крупным саратовским и нижегородским фабрикантом, а мать Софья Михайловна -- дочкой гравера, но главное -- родной сестрой Якова Свердлова. Гены этого будущего председателя ВЦИК, одного из самых твердолобых и безжалостных советских руководителей времен военного коммунизма, сказались в племянничке вполне отчетливо. А другой авербаховский дядя, Зиновий, ушел из семьи, был усыновлен Горьким и во времена Сопротивления сделался французским генералом.
Впрочем, занятные родственники Авербаха -- отдельная тема. Его старшая сестра Ида вышла замуж за ученика фармацевта, и это оказалась блестящая партия. Несостоявшегося аптекаря звали Генрихом Ягодой -- им, всесильным начальником ГПУ, в первой половине тридцатых пугали детей. И за близость к Горькому, и за родство с Ягодой Авербах расплатится на втором витке сталинских репрессий, но до этого, впрочем, саратовский мальчик успеет наворотить и собственных дел.
Семья жила богато, и Липа, как в детстве звали нашего героя, учился в привилегированной гимназии Лейбовича. Позже один из обиженных им недостаточно сознательных писателей спросил напрямик: "А ты рабочий хлеб-то нюхал?" Авербах немедленно нашелся (вообще демагог был опытнейший): "Я -- интеллигент, который на все сто процентов перешел на сторону пролетариата".
Насчет "интеллигента" он погорячился: учеба закончилась в пятом классе гимназии. Остальное добирал самообразованием, хотя так и остался малограмотным (его рукописи правил целый отряд корректоров) и в литературе совершенно бездарным. Суконный язык его писаний и речей отчасти компенсировался разве что ораторским пылом и громокипящим пафосом -- теперь комичным, когда-то грозным.
Зато уж чем Авербах обладал в высшей степени -- при полной неспособности к любому живому делу, так это организаторским талантом и навыками руководителя. В пятнадцать мальчишеских лет редактировал саратовскую газетку "Юношеская правда", в двадцатом уже комсомолил в самой столице, а вскоре оказался за границей с каким-то тайным революционным заданием. По возвращении он издал книжку "Вопросы юношеского движения и Ленин", предисловие к которой написал лично Лев Давыдыч Троцкий. По тем временам о лучшей путевке в жизнь молодой партийный публицист не мог и мечтать.
Вскоре Леопольд ощутил в себе призвание руководить литературой. По протекции Троцкого он сделался редактором журнала "Молодая гвардия" и вступил в объединение революционных писателей "Октябрь". Авербах и его соратники окопались в журнале с грозным названием "На посту", со страниц которого сыпались пулеметные очереди зубодробительной критики. О, для советской литературы с воцарением Леопольда Леонидыча настали нескучные времена.
Дети Швондера
Залогом всех удач Авербаха, поистине его вторым счастьем было феерическое нахальство. Юный карьерист, еще вчера протиравший штаны в комсомольской ячейке, поучал писателя Леонова, который добровольцем ушел в Красную Армию и сражался под Перекопом: "Если Леонов хочет, чтобы революция его приняла, он не должен под прикрытием разной любви к крестьянину и рабочему нападать на напостовцев". Любовь вообще была для Авербаха бранным словом, и он нещадно громил ее "протаскивание" в литературу. Подверглись обструкции и другие слова -- "сострадание", "романтизм"...
Возникает законный вопрос: был ли Липа таким же твердокаменным в личной жизни? Трудно сказать. В конце 20-х он, следуя моде тогдашних "продвинутых" революционеров, женился на девушке из хорошей дворянской семьи -- дочери верного ленинского оруженосца Владимира Бонч-Бруевича. Вера обеими руками держалась за перспективного мужа и не препятствовала ему посещать "мальчишники" у Генриха Ягоды. Собственно говоря, родство с всесильным шефом ОГПУ было вторым (после нахальства) залогом благополучия Авербаха. Многие годы главный напостовец кормился из чекистского распределителя, отдыхал с Ягодой в Крыму и проводил с ним развеселые вечеринки на загородной даче. Ягода, в котором не умирал мелкий уголовник, хвастался награбленными "брюликами", коллекцией пистолетов и... каучуковым членом, который ему привезли из Германии.
По слухам, в программу развлечений чекистов и идеологов пролетарской литературы входили игра в жмурки с голыми девицами и стрельба по иконам, которые специально для такого случая хранились в бане. Возможно, Липа, как инженер человеческих душ, и не одобрял подобных развлечений, но не перечил могущественному свояку -- перед соблазнами неограниченной власти в распятой, растоптанной стране с уничтоженной оппозицией, высланной элитой, деморализованной интеллигенцией. Авербаха, в частности, развращало всевластие в литературе, где он много лет ощущал себя наместником партии, Швондером в хрустящей кожанке. Булгаков, травимый напостовцами жесточе остальных, явно имел их в виду, сочиняя своего управдома.
Опричники и попутчики
Сами напостовцы могли зачислить в свой актив только Фадеева с Шолоховым -- и то последнего обвиняли в кулацком уклоне. Все прочие писали только критические статьи, причем с невероятными ошибками, путая Стендаля с Далем и называя Киплинга американцем. Немудрено: из всей редакции "На посту" один Юрий Либединский был старше тридцати и никто не имел высшего образования. Это о них Бабель говорил: "В нашей литературе на одну поющую птицу -- три клюющих".
Всех литераторов в лучших традициях Ивана Грозного, придумавшего когда-то земщину и опричнину, поделили на чистых и нечистых: на собственно "пролетарских писателей" и "попутчиков". Словцо придумал либеральный нарком и чудовищно бездарный драматург Луначарский, который скоро попытался осадить зарвавшихся юнцов в статье с характерным названием "Нехорошо". Поздно, батенька, пить боржоми, когда почки отвалились! Из-за спины Ягоды напостовцы облаяли и наркома. Что уж говорить о бедных "попутчиках", которых просто смешивали с грязью и не давали печататься, отбирая кусок хлеба.
Пильняк, Ахматова, Мандельштам, Платонов, Замятин -- все это жертвы так называемых критиков, которых Булгаков обессмертил в своем заветном романе под собирательными именами Лавровича и Латунского. Язвительный Олеша припечатал Авербаха кличкой "литературного фельдфебеля", а Александр Архангельский -- лучший пародист в истории русской литературы -- выразился еще сочнее: "Одним Авербахом всех побивахом".
Литература в РАППстве
В 1923 напостовцы создали МАПП -- Московскую ассоциацию пролетарских писателей, которая тут же начала пожирать другие писательские группы. Авербах стал главой настоящей медиа-империи, в которую входили практически все советские литературные журналы. Теперь он решал, кому из писателей перекрыть кислород, а кого -- облагодетельствовать.
Недавний юркий юноша на глазах наливался сознанием собственной значимости. Перед ним заискивали, ему посылали доносы на товарищей по перу. Венгр Бела Иллеш, например, сигнализировал "дорогому товарищу Авербаху", что литератор Сандомирский советовал зарубежному гостю написать правду о положении в СССР. Сандомирский был исключен из партии и позже расстрелян. И таким историям не было числа.
Увы, услужливый дурак снова оказался опаснее врага. Набиравшего власть Сталина раздражало, что некие молодые люди желают от имени партии руководить литературой. Первый звоночек прозвучал в 1928-м, когда Авербах лягнул самого Максима Горького, обозвав его "перерожденцем" и "Центроужом". Ответом была резкая статья в "Правде". В своих статьях Леопольд не скупился на грубую брань, но когда ему отплатили тем же, обиделся и уехал в Баку. Тоже руководить. Его вернули только после ходатайства подопечных писателей -- как "незаменимого специалиста в вопросах литературной политики".
Клетка для буревестника
Чтобы реабилитироваться, Авербах вызвался поучаствовать в деликатной операции по заманиванию Горького в Москву. "Великого пролетарского писателя" еще в Сорренто вовсю накачивали его секретарь Крючков и любовница Мария Будберг -- испытанные агенты ОГПУ. Приехав в Москву, он попал в цепкие объятия Авербаха и Ягоды с их чекистской компанией.
Авербах вместе с Ягодой стали своими людьми в горьковском особняке. На следствии шеф ОГПУ рассказывал: "Я подвел к Горькому писателей Авербаха, Киршона, Афиногенова. Это были мои люди, купленные денежными подачками, игравшие роль моих трубадуров не только у Горького, но и вообще в среде интеллигенции".
Комбинация имела успех -- "буревестник" сам не заметил, как проникся рапповскими идеями. Отсюда вышли и "соцреализм", и немыслимая фраза о враге, которого уничтожают. Снова удалившись в Сорренто, Горький указывал Авербаху в письмах, кого из писателей нужно печатать, а кого -- запретить. В конце 1931-го Авербах сам отправился в Италию с важным заданием партии -- убедить живого классика окончательно переехать в СССР. В успешном выполнении задания Липа был горячо заинтересован: авторитет его в РАППе начал колебаться, разразилась дискуссия с молодой "панферовской группой" (повод был невинный -- о языке), и в дискуссии этой догматик Авербах был сильно потрепан молодыми орлами. Орлятки отлично усвоили его приемы и храбро кидались на "стариков" (старику было двадцать восемь лет).
Вернуть Горького удалось. Авербах предвкушал укрепление своих позиций и торжество над врагами. Но получилось иначе: в апреле 1932 года ЦК партии принял решение о роспуске РАПП и создании единого Союза советских писателей.
За что?
Вот этого все они понять категорически не могли. Они, истребившие стольких классово чуждых, идейно порочных, социально сомнительных, уклонившихся влево и вправо... Но их-то, их-то самих -- за что? Кремневых с виду, а на деле изгибчиво следовавших всем зигзагам генеральной линии партии. Отрекавшихся от детей и жен по первому требованию. Не щадивших себя на любой работе, будь то руководство промышленностью, литературой или расстрелами. За что Сталин очернил и истребил массу партийцев, в большинстве преданных ему лично? Ответ оттуда же, из 30-х, дает жена горьковского секретаря Крючкова, тоже вскоре расстрелянная. Когда ее спросили, на чем погорел Ягода, она мудро ответила: "Его аппарат перестал удовлетворять современным требованиям государственности".
Самое смешное, что отстранение Авербаха от руководства литературой вызвало у интеллигенции детский восторг. Сохранилось множество сексотовских рапортов о том, как в литераторской и вообще "культурной" среде восхищаются мудростью Сталина. Так же и колхозники, бедные, радовались статье "Головокружение от успехов" -- тоже о перегибах...
Принцип был простой: расстреливаем сто человек, объявляем это перегибом (надо было девяносто), расстреливаем перегибщиков и на волне всеобщего ликования, вызванного такой "либерализацией", при криках народного одобрения расстреливаем уже всех.
Чтобы народ одобрил репрессии, надо начинать с начальников. Чтобы террор получил оправдание в глазах интеллигента, начинать этот террор надо с тех, от кого интеллигент натерпелся больше всего. Всякие революции начинались именно с уничтожения одиозных личностей -- чтобы, когда дойдет до большой крови, у нее уже было оправдание. Это становится для деятелей культуры замечательной проверкой на вшивость: если они поддержат государственные репрессии против своих оппонентов -- тогда нечего жалеть и их самих.
"А все-таки Бог есть"
Сентиментальный Горький пытался помочь другу. Он пристроил его в редакцию многотомной "Истории фабрик и заводов", потом взял с собой в историческую экскурсию на Беломорканал. Созерцая во время поездки рабский труд зэков, Леопольд был непривычно молчалив и одну за другой смолил папиросы. Он написал всего несколько страниц для коллективного сборника, задуманного Горьким как способ сплочения писателей. Повязывали, так сказать, кровью.
На титульном листе фамилия Авербаха как соредактора значится сразу после горьковской.
Беломорское путешествие стало эпилогом литературной карьеры нашего героя. Безуспешно Горький пытался сделать его секретарем Союза писателей. На съезде Союза в 1934-м Леопольд снова униженно каялся -- теперь и ему пришлось побывать в шкуре жалкого "попутчика". Вскоре его отправили партийным секретарем в Магнитогорск, где он еще успел разоблачить группу "вредителей". В апреле 1937-го взяли его самого, прилепив ярлык "матерого троцкиста" и, конечно, шпиона. Пригодилось и знакомство с сыном Горького: якобы это Авербах его спаивал (Максим погиб при загадочных обстоятельствах -- напился, уснул на скамейке, подхватил воспаление легких).
Показания Авербаха написаны куда лучше, чем унылые критические статьи. Он писал: "Вероятно, все в тюрьме, оглядываясь на прожитое, мысленно создают себе другую жизнь". Возможно, он думал так же, как Ягода, который перед смертью воскликнул: "А все-таки Бог есть!"
"Железного Генриха" расстреляли в марте 1938-го. Его жену, сестру Авербаха,-- в июле. А Леопольд все сидел. Про него просто забыли -- что может быть унизительнее для того, кто всю жизнь старался быть первым? Наконец осенью 1938 года и он был расстрелян. На всякий случай.
И последний штрих. Опасаясь ареста (все-таки начал что-то понимать!), Авербах ходил ночевать то к одному, то к другому из разносимых им когда-то "попутчиков". Знал, что там его искать точно не будут. И не ошибался: никто не верил, что они ему простят.
Но прощали, кормили, ночевать пускали. Видно, к тридцать седьмому году тоже кое-что поняли.
В двадцатые годы этот плотный, малорослый молодой человек с выбритой до блеска головой, похожей на бильярдный шар, руководил всей советской литературой. Его статьи становились приговорами. Его имя превозносили вслух и проклинали шепотом. Сейчас оно забыто, а напрасно.Его университеты
Леопольд Авербах родился в 1903 году в Саратове. Его отец Леонид Авербах был крупным саратовским и нижегородским фабрикантом, а мать Софья Михайловна -- дочкой гравера, но главное -- родной сестрой Якова Свердлова. Гены этого будущего председателя ВЦИК, одного из самых твердолобых и безжалостных советских руководителей времен военного коммунизма, сказались в племянничке вполне отчетливо. А другой авербаховский дядя, Зиновий, ушел из семьи, был усыновлен Горьким и во времена Сопротивления сделался французским генералом.
Впрочем, занятные родственники Авербаха -- отдельная тема. Его старшая сестра Ида вышла замуж за ученика фармацевта, и это оказалась блестящая партия. Несостоявшегося аптекаря звали Генрихом Ягодой -- им, всесильным начальником ГПУ, в первой половине тридцатых пугали детей. И за близость к Горькому, и за родство с Ягодой Авербах расплатится на втором витке сталинских репрессий, но до этого, впрочем, саратовский мальчик успеет наворотить и собственных дел.
Семья жила богато, и Липа, как в детстве звали нашего героя, учился в привилегированной гимназии Лейбовича. Позже один из обиженных им недостаточно сознательных писателей спросил напрямик: "А ты рабочий хлеб-то нюхал?" Авербах немедленно нашелся (вообще демагог был опытнейший): "Я -- интеллигент, который на все сто процентов перешел на сторону пролетариата".
Насчет "интеллигента" он погорячился: учеба закончилась в пятом классе гимназии. Остальное добирал самообразованием, хотя так и остался малограмотным (его рукописи правил целый отряд корректоров) и в литературе совершенно бездарным. Суконный язык его писаний и речей отчасти компенсировался разве что ораторским пылом и громокипящим пафосом -- теперь комичным, когда-то грозным.
Зато уж чем Авербах обладал в высшей степени -- при полной неспособности к любому живому делу, так это организаторским талантом и навыками руководителя. В пятнадцать мальчишеских лет редактировал саратовскую газетку "Юношеская правда", в двадцатом уже комсомолил в самой столице, а вскоре оказался за границей с каким-то тайным революционным заданием. По возвращении он издал книжку "Вопросы юношеского движения и Ленин", предисловие к которой написал лично Лев Давыдыч Троцкий. По тем временам о лучшей путевке в жизнь молодой партийный публицист не мог и мечтать.
Вскоре Леопольд ощутил в себе призвание руководить литературой. По протекции Троцкого он сделался редактором журнала "Молодая гвардия" и вступил в объединение революционных писателей "Октябрь". Авербах и его соратники окопались в журнале с грозным названием "На посту", со страниц которого сыпались пулеметные очереди зубодробительной критики. О, для советской литературы с воцарением Леопольда Леонидыча настали нескучные времена.
Дети Швондера
Залогом всех удач Авербаха, поистине его вторым счастьем было феерическое нахальство. Юный карьерист, еще вчера протиравший штаны в комсомольской ячейке, поучал писателя Леонова, который добровольцем ушел в Красную Армию и сражался под Перекопом: "Если Леонов хочет, чтобы революция его приняла, он не должен под прикрытием разной любви к крестьянину и рабочему нападать на напостовцев". Любовь вообще была для Авербаха бранным словом, и он нещадно громил ее "протаскивание" в литературу. Подверглись обструкции и другие слова -- "сострадание", "романтизм"...
Возникает законный вопрос: был ли Липа таким же твердокаменным в личной жизни? Трудно сказать. В конце 20-х он, следуя моде тогдашних "продвинутых" революционеров, женился на девушке из хорошей дворянской семьи -- дочери верного ленинского оруженосца Владимира Бонч-Бруевича. Вера обеими руками держалась за перспективного мужа и не препятствовала ему посещать "мальчишники" у Генриха Ягоды. Собственно говоря, родство с всесильным шефом ОГПУ было вторым (после нахальства) залогом благополучия Авербаха. Многие годы главный напостовец кормился из чекистского распределителя, отдыхал с Ягодой в Крыму и проводил с ним развеселые вечеринки на загородной даче. Ягода, в котором не умирал мелкий уголовник, хвастался награбленными "брюликами", коллекцией пистолетов и... каучуковым членом, который ему привезли из Германии.
По слухам, в программу развлечений чекистов и идеологов пролетарской литературы входили игра в жмурки с голыми девицами и стрельба по иконам, которые специально для такого случая хранились в бане. Возможно, Липа, как инженер человеческих душ, и не одобрял подобных развлечений, но не перечил могущественному свояку -- перед соблазнами неограниченной власти в распятой, растоптанной стране с уничтоженной оппозицией, высланной элитой, деморализованной интеллигенцией. Авербаха, в частности, развращало всевластие в литературе, где он много лет ощущал себя наместником партии, Швондером в хрустящей кожанке. Булгаков, травимый напостовцами жесточе остальных, явно имел их в виду, сочиняя своего управдома.
Опричники и попутчики
Сами напостовцы могли зачислить в свой актив только Фадеева с Шолоховым -- и то последнего обвиняли в кулацком уклоне. Все прочие писали только критические статьи, причем с невероятными ошибками, путая Стендаля с Далем и называя Киплинга американцем. Немудрено: из всей редакции "На посту" один Юрий Либединский был старше тридцати и никто не имел высшего образования. Это о них Бабель говорил: "В нашей литературе на одну поющую птицу -- три клюющих".
Всех литераторов в лучших традициях Ивана Грозного, придумавшего когда-то земщину и опричнину, поделили на чистых и нечистых: на собственно "пролетарских писателей" и "попутчиков". Словцо придумал либеральный нарком и чудовищно бездарный драматург Луначарский, который скоро попытался осадить зарвавшихся юнцов в статье с характерным названием "Нехорошо". Поздно, батенька, пить боржоми, когда почки отвалились! Из-за спины Ягоды напостовцы облаяли и наркома. Что уж говорить о бедных "попутчиках", которых просто смешивали с грязью и не давали печататься, отбирая кусок хлеба.
Пильняк, Ахматова, Мандельштам, Платонов, Замятин -- все это жертвы так называемых критиков, которых Булгаков обессмертил в своем заветном романе под собирательными именами Лавровича и Латунского. Язвительный Олеша припечатал Авербаха кличкой "литературного фельдфебеля", а Александр Архангельский -- лучший пародист в истории русской литературы -- выразился еще сочнее: "Одним Авербахом всех побивахом".
Литература в РАППстве
В 1923 напостовцы создали МАПП -- Московскую ассоциацию пролетарских писателей, которая тут же начала пожирать другие писательские группы. Авербах стал главой настоящей медиа-империи, в которую входили практически все советские литературные журналы. Теперь он решал, кому из писателей перекрыть кислород, а кого -- облагодетельствовать.
Недавний юркий юноша на глазах наливался сознанием собственной значимости. Перед ним заискивали, ему посылали доносы на товарищей по перу. Венгр Бела Иллеш, например, сигнализировал "дорогому товарищу Авербаху", что литератор Сандомирский советовал зарубежному гостю написать правду о положении в СССР. Сандомирский был исключен из партии и позже расстрелян. И таким историям не было числа.
Увы, услужливый дурак снова оказался опаснее врага. Набиравшего власть Сталина раздражало, что некие молодые люди желают от имени партии руководить литературой. Первый звоночек прозвучал в 1928-м, когда Авербах лягнул самого Максима Горького, обозвав его "перерожденцем" и "Центроужом". Ответом была резкая статья в "Правде". В своих статьях Леопольд не скупился на грубую брань, но когда ему отплатили тем же, обиделся и уехал в Баку. Тоже руководить. Его вернули только после ходатайства подопечных писателей -- как "незаменимого специалиста в вопросах литературной политики".
Клетка для буревестника
Чтобы реабилитироваться, Авербах вызвался поучаствовать в деликатной операции по заманиванию Горького в Москву. "Великого пролетарского писателя" еще в Сорренто вовсю накачивали его секретарь Крючков и любовница Мария Будберг -- испытанные агенты ОГПУ. Приехав в Москву, он попал в цепкие объятия Авербаха и Ягоды с их чекистской компанией.
Авербах вместе с Ягодой стали своими людьми в горьковском особняке. На следствии шеф ОГПУ рассказывал: "Я подвел к Горькому писателей Авербаха, Киршона, Афиногенова. Это были мои люди, купленные денежными подачками, игравшие роль моих трубадуров не только у Горького, но и вообще в среде интеллигенции".
Комбинация имела успех -- "буревестник" сам не заметил, как проникся рапповскими идеями. Отсюда вышли и "соцреализм", и немыслимая фраза о враге, которого уничтожают. Снова удалившись в Сорренто, Горький указывал Авербаху в письмах, кого из писателей нужно печатать, а кого -- запретить. В конце 1931-го Авербах сам отправился в Италию с важным заданием партии -- убедить живого классика окончательно переехать в СССР. В успешном выполнении задания Липа был горячо заинтересован: авторитет его в РАППе начал колебаться, разразилась дискуссия с молодой "панферовской группой" (повод был невинный -- о языке), и в дискуссии этой догматик Авербах был сильно потрепан молодыми орлами. Орлятки отлично усвоили его приемы и храбро кидались на "стариков" (старику было двадцать восемь лет).
Вернуть Горького удалось. Авербах предвкушал укрепление своих позиций и торжество над врагами. Но получилось иначе: в апреле 1932 года ЦК партии принял решение о роспуске РАПП и создании единого Союза советских писателей.
За что?
Вот этого все они понять категорически не могли. Они, истребившие стольких классово чуждых, идейно порочных, социально сомнительных, уклонившихся влево и вправо... Но их-то, их-то самих -- за что? Кремневых с виду, а на деле изгибчиво следовавших всем зигзагам генеральной линии партии. Отрекавшихся от детей и жен по первому требованию. Не щадивших себя на любой работе, будь то руководство промышленностью, литературой или расстрелами. За что Сталин очернил и истребил массу партийцев, в большинстве преданных ему лично? Ответ оттуда же, из 30-х, дает жена горьковского секретаря Крючкова, тоже вскоре расстрелянная. Когда ее спросили, на чем погорел Ягода, она мудро ответила: "Его аппарат перестал удовлетворять современным требованиям государственности".
Самое смешное, что отстранение Авербаха от руководства литературой вызвало у интеллигенции детский восторг. Сохранилось множество сексотовских рапортов о том, как в литераторской и вообще "культурной" среде восхищаются мудростью Сталина. Так же и колхозники, бедные, радовались статье "Головокружение от успехов" -- тоже о перегибах...
Принцип был простой: расстреливаем сто человек, объявляем это перегибом (надо было девяносто), расстреливаем перегибщиков и на волне всеобщего ликования, вызванного такой "либерализацией", при криках народного одобрения расстреливаем уже всех.
Чтобы народ одобрил репрессии, надо начинать с начальников. Чтобы террор получил оправдание в глазах интеллигента, начинать этот террор надо с тех, от кого интеллигент натерпелся больше всего. Всякие революции начинались именно с уничтожения одиозных личностей -- чтобы, когда дойдет до большой крови, у нее уже было оправдание. Это становится для деятелей культуры замечательной проверкой на вшивость: если они поддержат государственные репрессии против своих оппонентов -- тогда нечего жалеть и их самих.
"А все-таки Бог есть"
Сентиментальный Горький пытался помочь другу. Он пристроил его в редакцию многотомной "Истории фабрик и заводов", потом взял с собой в историческую экскурсию на Беломорканал. Созерцая во время поездки рабский труд зэков, Леопольд был непривычно молчалив и одну за другой смолил папиросы. Он написал всего несколько страниц для коллективного сборника, задуманного Горьким как способ сплочения писателей. Повязывали, так сказать, кровью.
На титульном листе фамилия Авербаха как соредактора значится сразу после горьковской.
Беломорское путешествие стало эпилогом литературной карьеры нашего героя. Безуспешно Горький пытался сделать его секретарем Союза писателей. На съезде Союза в 1934-м Леопольд снова униженно каялся -- теперь и ему пришлось побывать в шкуре жалкого "попутчика". Вскоре его отправили партийным секретарем в Магнитогорск, где он еще успел разоблачить группу "вредителей". В апреле 1937-го взяли его самого, прилепив ярлык "матерого троцкиста" и, конечно, шпиона. Пригодилось и знакомство с сыном Горького: якобы это Авербах его спаивал (Максим погиб при загадочных обстоятельствах -- напился, уснул на скамейке, подхватил воспаление легких).
Показания Авербаха написаны куда лучше, чем унылые критические статьи. Он писал: "Вероятно, все в тюрьме, оглядываясь на прожитое, мысленно создают себе другую жизнь". Возможно, он думал так же, как Ягода, который перед смертью воскликнул: "А все-таки Бог есть!"
"Железного Генриха" расстреляли в марте 1938-го. Его жену, сестру Авербаха,-- в июле. А Леопольд все сидел. Про него просто забыли -- что может быть унизительнее для того, кто всю жизнь старался быть первым? Наконец осенью 1938 года и он был расстрелян. На всякий случай.
И последний штрих. Опасаясь ареста (все-таки начал что-то понимать!), Авербах ходил ночевать то к одному, то к другому из разносимых им когда-то "попутчиков". Знал, что там его искать точно не будут. И не ошибался: никто не верил, что они ему простят.
Но прощали, кормили, ночевать пускали. Видно, к тридцать седьмому году тоже кое-что поняли.
ВАДИМ ЭРЛИХМАН
Подписывайтесь на PROFILE.RU в Яндекс.Новости или в Яндекс.Дзен. Все важные новости — в telegram-канале «PROFILE-NEWS».
