20.11.2006 01:00 Еженедельный журнал «Профиль»

Архивная публикация 2006 года: "Сказание о страшном Донстрое"

— Шо я буду делать, Гриша?

— А я почем знаю.

Из диалогов большого итальянского фильмаОднажды снился Михаилу Александровичу Шолохову тяжкий сон: будто идет он молодым, ясны очи корреспондентом «Красной Звезды» поить своего коня усталого на Дон великий, да вдруг конь оторвал от воды губы свои, со скрипом пожевал стекавшую воду и, глядя стеклянным зрачком на ту сторону реки, как ударил по воде передней ногой... Волны разбежались, вода отступила, туман навис, а на берег в начищенных сапогах выходит сам Василий Иванович Чапаев, живой, да ус покручивает: шо, говорит он молодому писателю, прищурился? Достает Василий Иванович из ножен кованых сабельку булатную, как сверкнет разок ею на солнышке, вприсяде да развороте восточном, так и видит Михаил Александрович — туман рассеялся, а на том берегу стоит как нарисованный поселок, то бишь хутор с братвою местной.

Братва та была кряжиста, молодецки подтянута, шелком да холстом обтянута, на конях могучих скакала туда и оттуда. И дела всякие у той братвы были серьезные, по понятиям уважали друг друга, прикид соответствующий — широкие джинсы с карманами глубокими добротного синего сукна, с полыхающими лампасами, на голове — с красным околышем кепка манерная, сатиновая рубаха модельная, новые армейские сапоги скинхедовские, почет себе, а врагам — страх. Участвовали парни во всяких наездах нескучных, делах хлопотных, но ярких, «стрелках» важных, геополитических. Жили они у реки, а река та велика по стране вольно разлилась, как вена неколота тягуча, а страна та — широка, да власть далека. Да и нету той власти, а ворон черной анархии кружит над степью могучей. И ветер. И волны. И было то хорошо видно Михаилу Александровичу, как и то, что снято то видение, как кино черно-белое, режиссерами русскими Ольгой Преображенской да Иваном Правовым в 1930 году.

И махнул Василий Иванович сабелькой быстрой второй раз, и взметнулись сады до неба, и посыпались цветки сакуры. То девушки пошли мимо мелиховского двора за водой студеной. А двор тот на самом краю хутора, и ворота и крутой восьмисаженный спуск меж замшелых в прозелени меловых глыб, и была большая любовь там, сильная и жестокая, как все казацкое. И видел Михаил Александрович бедра русских женщин, и Элину Быстрицкую в роли Аксиньи, от колдовства ее невероятной стати захватывало дух, зрелый талант и мастерство не оставляли сомнений. И было то хорошо снято в цвете 1958 года русским режиссером Сергеем Герасимовым.

Уж было взметнулась рука жилистая на третий раз... но да то не ветер голосит, и не птица кричит, что баррель упал и рубль укрепился, а принес из далека черный ворон пулю интервентскую со смещенным центром тяжести и урановым наполнителем. Вошла та пуля в руку стожильную, а вышла она из бедра могучева, закрутив кровавую мясорубку в животе комдива, окатило красным берег, сник Василий Иванович и припал на колено, как лист осенний, только глаз один и не потух. То стрелял супостат мощный, колдун и маг западный, обернулся он продюсером итальянским именем Энцо Рисполи. Метил в русскую душу, а попал, сука западеньская, в русского героя. И спустилась тогда тень на землю, расплодилась зараза всяческая олигархическая, разинула она слюнявую пасть. Обклеил колдун всю жизнь русскую купюрами бумажными, вставил соломинку и стал высасывать душу молодецкую из страны великой, обернул добромолодцев в прихвостней жлобских, и стали эти сколопендрища своими ручонками весь жар загребать. И настало тогда время третьего русского фильма про Дон-реку. Но не махнул шашечкой воин великий, не развел тьму инородную, не извел бесовское изнутри земли — поник пробитый пулей, и приехали на Дон-реку заморские актеры, скоморохи, массовка и операторы, обманом снимать кино свое лживое про казацкий стан. Обернулся воин Григорий, по отцу Мелихов, кощеем иноземным Рупертом Эвереттом, с манерами изящными, ласками педерастическими да верой нерусской, системой не Станиславской. Мало что он крестный отец ребенка приемного, заколдованного бесовской Мадонной, а что они там с детьми делают — даже вольные казаки не смеют ведать. Изловили они красавицу Аксинью, ударили оземь да превратили во французскую актриску холодную Делфин Форест. И не любовь то вовсе получилась между ними с Эвереттом, а поглумились гости заморские изрядно над казацкими повадками в своем фильме да и радости секса народ лишили. Добротного совокупления — русского, потного, жаркого, сладкого по-казацки, с запахом чабреца на сене — не было, хоть ты десять раз смотри в оба зрачка. Не было запаха чабреца, не было, не было, — и вскрикнул Михайло Александрович, чуть не проснулся от этого ужаса.

Осталось только пьянка бездушевна да драка безыскусна, все жертвы напрасны. То не стон стоит по земле русской, то не Счетная палата проверяет нацпроект, а дума тяжкая доносится режиссера великого Бондарчука, идолища «Оскара» держателя, батальной сцены живописателя, характеров русских создателя. Пал он в неравной схватке с мужеложцами-колдунами заморскими, отобрали они кино про третий Дон обманом и за дефолты государевы. И Максим Суханов, русский воин, не помог, переводом наложенным не влил душу казацкую, не пронзил голос совести русской Никиты Михалкова текстом закадровым тьмы бесовской. Отравили воды реки русской фекалиями гнойными и посыпали их графикой компьютерной, что оскорбление для Дона и мерзость есть перед лицом природы берегов великих. Превратился русский миф в смердящего пса, родилось чудище велико, и шагнуло оно поверх барьеров и законодательных собраний в мир людей. И посмотрел весь мир на третий Дон глазами печальными, и умерли все люди в городах от тоски великой и безутешной, у китайских кунфуистов волосы выросли, а у мастеров цигун — выпали, и тибетские святые ушли в снега с картин Рериха вон...

Уж последний раз крикнул сокол в небе тьмы великой, и явился перед взором ясным Михаила Александровича негр преклонных лет: «Я последний человек на земле, спрашивай, сволочь, у меня три страшных вопроса, а ну быстрее». — «Кто ты?» — не убоялся черного человека корреспондент «Красной Звезды». «Я есть сын белой женщины-блудницы, племянник мужеложца Руперта, заставившего меня выучить русский только за то, что им говорил Григорий Мелихов». — «Возродится ли великая Россия, встанет ли с колен? — стал смелее колумнист газеты. «Никогда!» — отвечал негр преклонных лет. — А виной тому русское кино — дочь русской литературы, она же мать русского сериала».

И рассказал он такую басню. Жило-было кино русское, считало оно себя великим, оттого и гнобило своих работников — натурально великих русских режиссеров. Но не стало однажды режиссеров великих, и покрылось русское кино перхотью и язвами, все его теперь боятся, цветы на фестивалях не дарят. Западное же кино парит, как сокол, высоко среди неба и Голливуда, а русское — ужом под камнем вертится и лижет свое убогое тельце. В русском кино ничего не происходит, а в западном — что ни день, то обязательно что-нибудь интересное. Где русское кино — там страх, боль, тоска и холод, одинокая старость в замызганном приюте. Там западному кино делать нечего, оно там, где расцвет, блеск, тепло и вкусно. Обиделось на весь мир русское кино и настроило против людей дочь свою блудливую — русский сериал. Кто посмотрит русский сериал — тот и трех дней не проживает.

Как дальше было, точно никто не знает, но плохо все закончилось в той басне. И последний вопрос Михаил Александрович хотел задать, да забыл тут же от испуга, потому как заискрил глаз Василия Ивановича пуще прежнего, сжался кулак, закрутился ус, поднялся из последних сил командирских и сверкнул третий раз сабелькой булатной, супостату назло, и тут же спрятал жестом самурайским обоюдоострую, четыре кило весом, центр тяжести смещен на рукоять. Вскинулось тогда русское кино, зардело неоновым огнем, задергалось лентами целлулоидными да и сникло с диким стоном, яко тать, убралось в преисподнюю. Улыбнулся Василий Иванович и ушел до времени назад в реку, цел и невредим. И запахло отпотевшей землей и влажным кизячным дымом, захрапел конь, улыбнулся негр — сын белой женщины, проснулся Михаил Александрович Шолохов и сжег в сердцах оригинал чужой рукописи....

Но не пропало русское кино в преисподней, оно там у себя дома, живо оно, копит злобу и мстит новыми премьерами всему миру.

— Шо я буду делать, Гриша?

— А я почем знаю.

Из диалогов большого итальянского фильмаОднажды снился Михаилу Александровичу Шолохову тяжкий сон: будто идет он молодым, ясны очи корреспондентом «Красной Звезды» поить своего коня усталого на Дон великий, да вдруг конь оторвал от воды губы свои, со скрипом пожевал стекавшую воду и, глядя стеклянным зрачком на ту сторону реки, как ударил по воде передней ногой... Волны разбежались, вода отступила, туман навис, а на берег в начищенных сапогах выходит сам Василий Иванович Чапаев, живой, да ус покручивает: шо, говорит он молодому писателю, прищурился? Достает Василий Иванович из ножен кованых сабельку булатную, как сверкнет разок ею на солнышке, вприсяде да развороте восточном, так и видит Михаил Александрович — туман рассеялся, а на том берегу стоит как нарисованный поселок, то бишь хутор с братвою местной.

Братва та была кряжиста, молодецки подтянута, шелком да холстом обтянута, на конях могучих скакала туда и оттуда. И дела всякие у той братвы были серьезные, по понятиям уважали друг друга, прикид соответствующий — широкие джинсы с карманами глубокими добротного синего сукна, с полыхающими лампасами, на голове — с красным околышем кепка манерная, сатиновая рубаха модельная, новые армейские сапоги скинхедовские, почет себе, а врагам — страх. Участвовали парни во всяких наездах нескучных, делах хлопотных, но ярких, «стрелках» важных, геополитических. Жили они у реки, а река та велика по стране вольно разлилась, как вена неколота тягуча, а страна та — широка, да власть далека. Да и нету той власти, а ворон черной анархии кружит над степью могучей. И ветер. И волны. И было то хорошо видно Михаилу Александровичу, как и то, что снято то видение, как кино черно-белое, режиссерами русскими Ольгой Преображенской да Иваном Правовым в 1930 году.

И махнул Василий Иванович сабелькой быстрой второй раз, и взметнулись сады до неба, и посыпались цветки сакуры. То девушки пошли мимо мелиховского двора за водой студеной. А двор тот на самом краю хутора, и ворота и крутой восьмисаженный спуск меж замшелых в прозелени меловых глыб, и была большая любовь там, сильная и жестокая, как все казацкое. И видел Михаил Александрович бедра русских женщин, и Элину Быстрицкую в роли Аксиньи, от колдовства ее невероятной стати захватывало дух, зрелый талант и мастерство не оставляли сомнений. И было то хорошо снято в цвете 1958 года русским режиссером Сергеем Герасимовым.

Уж было взметнулась рука жилистая на третий раз... но да то не ветер голосит, и не птица кричит, что баррель упал и рубль укрепился, а принес из далека черный ворон пулю интервентскую со смещенным центром тяжести и урановым наполнителем. Вошла та пуля в руку стожильную, а вышла она из бедра могучева, закрутив кровавую мясорубку в животе комдива, окатило красным берег, сник Василий Иванович и припал на колено, как лист осенний, только глаз один и не потух. То стрелял супостат мощный, колдун и маг западный, обернулся он продюсером итальянским именем Энцо Рисполи. Метил в русскую душу, а попал, сука западеньская, в русского героя. И спустилась тогда тень на землю, расплодилась зараза всяческая олигархическая, разинула она слюнявую пасть. Обклеил колдун всю жизнь русскую купюрами бумажными, вставил соломинку и стал высасывать душу молодецкую из страны великой, обернул добромолодцев в прихвостней жлобских, и стали эти сколопендрища своими ручонками весь жар загребать. И настало тогда время третьего русского фильма про Дон-реку. Но не махнул шашечкой воин великий, не развел тьму инородную, не извел бесовское изнутри земли — поник пробитый пулей, и приехали на Дон-реку заморские актеры, скоморохи, массовка и операторы, обманом снимать кино свое лживое про казацкий стан. Обернулся воин Григорий, по отцу Мелихов, кощеем иноземным Рупертом Эвереттом, с манерами изящными, ласками педерастическими да верой нерусской, системой не Станиславской. Мало что он крестный отец ребенка приемного, заколдованного бесовской Мадонной, а что они там с детьми делают — даже вольные казаки не смеют ведать. Изловили они красавицу Аксинью, ударили оземь да превратили во французскую актриску холодную Делфин Форест. И не любовь то вовсе получилась между ними с Эвереттом, а поглумились гости заморские изрядно над казацкими повадками в своем фильме да и радости секса народ лишили. Добротного совокупления — русского, потного, жаркого, сладкого по-казацки, с запахом чабреца на сене — не было, хоть ты десять раз смотри в оба зрачка. Не было запаха чабреца, не было, не было, — и вскрикнул Михайло Александрович, чуть не проснулся от этого ужаса.

Осталось только пьянка бездушевна да драка безыскусна, все жертвы напрасны. То не стон стоит по земле русской, то не Счетная палата проверяет нацпроект, а дума тяжкая доносится режиссера великого Бондарчука, идолища «Оскара» держателя, батальной сцены живописателя, характеров русских создателя. Пал он в неравной схватке с мужеложцами-колдунами заморскими, отобрали они кино про третий Дон обманом и за дефолты государевы. И Максим Суханов, русский воин, не помог, переводом наложенным не влил душу казацкую, не пронзил голос совести русской Никиты Михалкова текстом закадровым тьмы бесовской. Отравили воды реки русской фекалиями гнойными и посыпали их графикой компьютерной, что оскорбление для Дона и мерзость есть перед лицом природы берегов великих. Превратился русский миф в смердящего пса, родилось чудище велико, и шагнуло оно поверх барьеров и законодательных собраний в мир людей. И посмотрел весь мир на третий Дон глазами печальными, и умерли все люди в городах от тоски великой и безутешной, у китайских кунфуистов волосы выросли, а у мастеров цигун — выпали, и тибетские святые ушли в снега с картин Рериха вон...

Уж последний раз крикнул сокол в небе тьмы великой, и явился перед взором ясным Михаила Александровича негр преклонных лет: «Я последний человек на земле, спрашивай, сволочь, у меня три страшных вопроса, а ну быстрее». — «Кто ты?» — не убоялся черного человека корреспондент «Красной Звезды». «Я есть сын белой женщины-блудницы, племянник мужеложца Руперта, заставившего меня выучить русский только за то, что им говорил Григорий Мелихов». — «Возродится ли великая Россия, встанет ли с колен? — стал смелее колумнист газеты. «Никогда!» — отвечал негр преклонных лет. — А виной тому русское кино — дочь русской литературы, она же мать русского сериала».

И рассказал он такую басню. Жило-было кино русское, считало оно себя великим, оттого и гнобило своих работников — натурально великих русских режиссеров. Но не стало однажды режиссеров великих, и покрылось русское кино перхотью и язвами, все его теперь боятся, цветы на фестивалях не дарят. Западное же кино парит, как сокол, высоко среди неба и Голливуда, а русское — ужом под камнем вертится и лижет свое убогое тельце. В русском кино ничего не происходит, а в западном — что ни день, то обязательно что-нибудь интересное. Где русское кино — там страх, боль, тоска и холод, одинокая старость в замызганном приюте. Там западному кино делать нечего, оно там, где расцвет, блеск, тепло и вкусно. Обиделось на весь мир русское кино и настроило против людей дочь свою блудливую — русский сериал. Кто посмотрит русский сериал — тот и трех дней не проживает.

Как дальше было, точно никто не знает, но плохо все закончилось в той басне. И последний вопрос Михаил Александрович хотел задать, да забыл тут же от испуга, потому как заискрил глаз Василия Ивановича пуще прежнего, сжался кулак, закрутился ус, поднялся из последних сил командирских и сверкнул третий раз сабелькой булатной, супостату назло, и тут же спрятал жестом самурайским обоюдоострую, четыре кило весом, центр тяжести смещен на рукоять. Вскинулось тогда русское кино, зардело неоновым огнем, задергалось лентами целлулоидными да и сникло с диким стоном, яко тать, убралось в преисподнюю. Улыбнулся Василий Иванович и ушел до времени назад в реку, цел и невредим. И запахло отпотевшей землей и влажным кизячным дымом, захрапел конь, улыбнулся негр — сын белой женщины, проснулся Михаил Александрович Шолохов и сжег в сердцах оригинал чужой рукописи....

Но не пропало русское кино в преисподней, оно там у себя дома, живо оно, копит злобу и мстит новыми премьерами всему миру.