Архивная публикация 2004 года: "Смерть, где твое жало?"

Важнейшие премьеры последнего времени - шекспировская хроника "Ричард III" в "Сатириконе", роман Фолкнера "Когда я умирала" в театре Олега Табакова, чеховский рассказ "Скрипка Ротшильда" в ТЮЗе, горьковская драма "Мещане" во МХАТе - имеют общий знаменатель: всюду речь идет о смерти. Но ни один из этих спектаклей, заметим, нельзя назвать трагическим.

Задача трагедии, начиная от "Орестеи" Эсхила, - предъявить зрителю мир, который к финалу будет неизбежно и заслуженно разрушен; в наших же спектаклях мир остается прежним, но что-то из него исчезает.

Например, злой калека, старавшийся изменить жизнь по своему образу и подобию, - речь, понятное дело, идет о Ричарде (Константин Райкин). Например, женщина, которая вроде бы ничего сама по себе не значила, но была той точкой покоя, вокруг которой могла существовать семья фолкнеровских голодранцев, - речь, понятное дело, идет об Адди Бандрен (Евдокия Германова). Или же исчезает внятный смысл жизни: "От жизни человеку - убыток, а от смерти - польза. Это соображение, конечно, справедливо, но все-таки обидно и горько..." - как говорит умирающий гробовщик Яков (Валерий Баринов) в "Скрипке Ротшильда". Или же - и это самое страшное - исчезает жалость к людям, живущим без пользы: пусть бы им поскорее передохнуть, вот бы мы погуляли.

Мне совершенно не хочется стискивать лучшие премьеры сезона в комок. Сцены, встающие перед глазами, требуют отдельных описаний. Пусть так: из трех спектаклей возьму по картинке, о четвертом (наименее ценном как явление искусства, наиболее значимом как демонстрация убеждений) слегка пофилософствую.

Как известно, герцога Кларенса, одну из первых жертв Ричарда, убийцы топят в бочке с вином. Режиссер Юрий Бутусов придумал следующее: в плоском мире (представьте себе анимационный фильм, в котором играют черно-белые бумажные куклы) появляется нечто трехмерное - бутылки, бокалы. Вино спокойно разливают, а потом - по очереди, с нарастающей остервенелостью - плещут в лицо убиваемому. Вот тебе, вот так тебе, мало? - на тебе еще! Убиваемый падает. Через несколько минут на авансцену раскорякой выбежит горбатый монстр и улыбнется залу с непередаваемым очарованием: смотрите-ка, у меня все получилось! Захотел быть чудовищем и стал им, и весь мир (вы тоже) мне живо подмахивает - а вы небось все еще думали, что я Труффальдино из Бергамо? Дудки.

Сцены, придуманные в "Табакерке" Миндаугасом Карбаускисом, описать труднее - хотя бы потому, что их труднее расчленить. Бутусову важны жесты персонажей, Карбаускису - сами персонажи, в полном объеме, включая то неуловимое, что имеется в каждом (или не в каждом?) человеке. Привыкнув уже делить литературу на чтение и чтиво, мы, демократы по обязанности, с трудом принимаем мысль, что люди тоже делятся на два сорта. Не на преуспевших и проигравших (тут все ясно), а вот так, что у одних душа есть действительно, а у других - сомнительно.

Протестантский театр Карбаускиса строится на том, что любой человек обязан иметь живую душу. Заскорузлые нищеброды, недоумки, ублюдки - вы все такие, как есть, но душа в вас теплится. Очень трудно описать, как движется телега глупых Бандренов, едущих хоронить мать семейства, как в ней каждый занят своим никчемным делом. И труднее всего описать тихую улыбку Евдокии Германовой. Ее который день везут хоронить, дорожные невзгоды неисчислимы, тело уже разлагается и воняет - а душа сидит себе, улыбается: в белом саване, с подушечкой, пришитой к воротнику. Делайте, как знаете, милые. Ваше ближайшее будущее, конечно, ужасно. Зато потом, бог даст, будет ничего.

Третья картинка - тяжелое, угрюмое (фотограф, дайте крупно!) лицо чеховского гробовщика, умирающего с единственной мыслью: зачем все это было? Валерий Баринов в "Скрипке Ротшильда" - спектакле, завершающем чеховскую трилогию Камы Гинкаса. Лицо человека, не задумавшегося над проблемой, но впитавшего в себя взаимозаменяемость жизни и смерти.

Уникальность мира, сочиняемого режиссером Гинкасом, состоит в том, что основополагающие противоречия здесь не могут быть разрешены, честно развивающаяся мысль обязана зайти в тупик. Из мира нет выхода, но он не разрушается, не рвет себя на части, как полагалось бы в трагедии. По сравнению с театральным миром Гинкаса нормальный трагический театр Шекспира или Расина - вещь, обнадеживающая своей правильностью: там хотя бы известно, кто сволочь и чем все кончится. Здесь не известно ничего - и единственным шансом на спасение (не для персонажа, для режиссера!) является остроумие. Бог не любит ни наших дел, ни наших намерений, но, может быть, Он оценит их конфигурацию: мир, построенный из гробов лучшим на свете театральным художником Сергеем Бархиным, пилу, играющую роль скрипки, трогательный кораблик в руках Якова-Баринова. Силу боли, пламя страха.

"Мещан" в постановке Кирилла Серебренникова описывать хочется куда меньше. Самое интересное в этом спектакле - подмена понятий "мещанство" и "интеллигенция". Обреченного хозяина мещанского мира, сварливого Бессеменова, играет Андрей Мягков: актер, навсегда оставшийся с народом в образе лирического недотепы из "Иронии судьбы". Режиссеру Рязанову было приятно думать, что подобным людям в конечном итоге улыбается счастье. Режиссеру Серебренникову приятнее утверждать, что именно такие интеллигентные нескладехи - не просто лишние люди, но падаль. С ними уже не нужно бороться, их пора сгребать в пластиковые мешки. Фильм Рязанова был почти гениален; важный спектакль Серебренникова временами хорош, временами же глуповат и зауряден. Насколько он справедлив - судить не мне.