Архивная публикация 2007 года: "Святитель Филофей и московская поварешка"
Квартира автора тетралогии о сыщике Иване Путилине, повестей «Песчаные всадники» и «Казароза» Леонида Юзефовича похожа не на жилище, а на рекреационную базу. Успевая продуктивно работать за столом, писатель много путешествует, в основном на восток. В Сибири и на Урале нет ни одного краевого и областного центра, который он не видел бы собственными глазами.Юзефович включает ноутбук, чтобы продемонстрировать монгольские эпизоды свежего телесериала «Сыщик Путилин» (синева и пустыня, ветер и смерть); минут через десять закрывает окно воспроизведения. На десктопе размещена цветная фотопанорама Перми начала XX века работы С.М. Прокудина-Горского.
— Два года назад под обаянием ярких воспоминаний, оставшихся со студенческих времен, я решил навестить Владимир и был обескуражен. На недлинном отрезке между Успенским собором и Золотыми воротами улица Большая Московская вылизана-отлакирована. Но стоит свернуть с нее и спуститься на пятьдесят метров вниз, к Клязьме, оказываешься среди руин: полусгоревшие или заколоченные домики, бурьян, стаи бродячих собак, донельзя загаженные пляжики.
— В год выборов «да — да — нет — да» я поехал к приятелю в Воронеж. Это не маленький провинциальный Владимир, а миллионный город. Вышел на привокзальную площадь с памятником Ленину в центре, вымощенную каменными плитами. Чувствую, что-то не так, а что — сообразить не могу. И постепенно разглядел: сквозь стыки плит проросла трава, словно на руинах дворца, завоеванного джунглями, — помните «Маугли»? Полуметровая трава на площади, которая служит парадным входом в город. Ирреальное, фантасмагорическое впечатление. Символ разрухи и упадка середины девяностых.
Сейчас ничего подобного уже нет. Скажем, моя родная Пермь, где я часто бываю, за последние три-четыре года разительно изменилась — сильнее, чем за предыдущие двадцать лет. Вообще, представление о том, что с приходом к власти большевиков началось бурное преображение провинциальных городов, ошибочно. С 1917 года и до смерти Сталина в Перми было построено всего несколько каменных зданий, их можно пересчитать буквально по пальцам. Обком КПСС, и тот размещался в здании дореволюционной постройки. Даже дома, которые мы называем сталинскими, появились главным образом уже при Хрущеве. В огромной индустриальной Перми неотъемлемой частью городского пейзажа были огороды. Лишь на закате хрущевской эпохи на их месте возникли кварталы пятиэтажек, при Брежневе — девятиэтажек. Мы воспринимали их как чудо. Раньше здания выше пяти этажей в областных городах практически не строили. В таких зданиях должен быть лифт, а это сильно повышало их стоимость. Так было повсюду, поскольку строительная политика определялась в Москве. Иногда это принимало форму грубого диктата. Например, в конце семидесятых в Перми начали возводить большой киноконцертный зал, но почти сразу заморозили: все средства, выделенные на возведение культурных объектов, в преддверии Олимпиады отозвали в Москву. Похоже на время Петра Первого, когда при постройке Петербурга запретили каменное строительство в других городах.
Вплоть до конца ХХ века исторический центр любого старинного областного города оставался по преимуществу деревянным, лишь на главных улицах попадались двух-трехэтажные каменные дома. Города прирастали в основном окраинами, спальными районами. Теперь же в центре Перми ветхая деревянная застройка быстро исчезает, а добротные купеческие особняки остаются и любовно реставрируются. Рядом поднимаются ультрасовременные конструкции. А я где-то читал, что человеку комфортно только в такой урбанистической среде, где синхронно присутствуют несколько временных срезов. Если меня окружает только семнадцатый век, или девятнадцатый, или конец двадцатого, мне неуютно.
— Но в результате часто возникает не гармония времен, а хаотичная мешанина; не нужно далеко ездить за примерами, достаточно пройтись вдоль Москвы-реки.
— Одно то, что городское строительство ведется небывалыми в русской истории темпами, уже плюс. Когда-нибудь весь этот хаос будет восприниматься как особый стиль начала третьего тысячелетия, знак эпохи. Ведь подобрели же многие из нас к сталинской архитектуре, хотя она еще совсем недавно казалась уродливой.
Возвращаясь к Владимиру, — есть города и города. Коренная Россия, которую в советское время по-казенному называли Нечерноземьем, всегда была бедна. В интеллектуальном плане это действительно провинция. Урал и Сибирь — совсем иное дело.
— По идее, тот же Владимир — важный туристический объект. Но подавляющее большинство туристов там иностранцы. Похоже, россияне перестали интересоваться собственной страной, теперь их праздное отпускное любопытство направлено исключительно за границу. Трудно вообразить отечественную турфирму, торгующую путевками в Вологду или Тобольск. Людям интереснее Турция и Таиланд, а тем, кто не чужд «культурных запросов», — Западная Европа.
— Лет пять назад жена одного московского писателя, узнав, что я из Перми, глубокомысленно протянула: «Пермь ведь раньше Вяткой называлась...» А на переплете книги Нины Горлановой, изданной «Вагриусом», поместили рекламный текст со следующим эпическим зачином: «Есть в Сибири такой город — Пермь». Это, разумеется, казусы, но показательные. Для столичной культурной элиты по-прежнему актуальны слова Андрея Белого, писавшего, что в России есть только два настоящих города — Москва и Петербург. Когда упал железный занавес, москвичи и петербуржцы, естественно, устремились туда, где, по их представлениям, один город не похож на другой. Да и билеты до Лондона или Парижа дешевле, чем до Читы и Хабаровска. С другой стороны, из крупных областных центров можно теперь улететь прямо на Запад или в Турцию, Египет. Эти дороги уже не обязательно пролегают через Москву.
В столицу стекаются финансовые потоки, но на бытовом уровне она перестала быть всеобщим распределителем благ, как раньше. Я захожу в тюменский продуктовый магазин и вижу все то же самое, что увидел бы в московском. Это, конечно, хорошо, однако надо честно признать: при советской власти Москва была не только пауком-кровососом, вытягивающим из провинции деньги и таланты, а еще и поварешкой, которая перемешивала этот котел. Тогда талантливые ребята с периферии стремились поступить в московские вузы. Кто-то после учебы оседал в столице, но многие и уезжали, причем далеко не все возвращались туда, откуда приехали. Пройдя через московское горнило, они распространялись по России. Сейчас такого нет. Учиться в Москве слишком дорого, дорого снимать квартиру, а мест в общежитиях не хватает. Думаю, это не последний из существенных факторов, отодвигающих провинцию от столицы и обособляющих одну область от другой.
— Зато приезжают, уже отучившись. Делать карьеру.
— Мне кажется, приток карьеристов тоже уменьшается. В Москве можно больше зарабатывать, но и стоимость жизни существенно выше.
— Больше ведь, на сторонний взгляд, и возможностей. По-моему, в провинции потолок ощущается очень низким, в него быстро утыкаешься макушкой, а в Москве до потолка как до неба, расти не хочу. Может, это и заблуждение, но заблуждение расхожее.
— Да, чиновники областного уровня рассчитывают на продолжение карьеры в столице. Точно так же Большой театр для артиста всегда был и будет предпочтительнее областного оперного, но вот те молодые писатели, кто уже успел прославиться, — Денис Гуцко из Ростова-на-Дону, Захар Прилепин из Нижнего Новгорода, Алексей Иванов из Перми — переезжать сюда что-то не торопятся. Не хотят, потому что не видят необходимости. Благодаря Интернету широкий доступ к информации перестал быть привилегией столичного жителя.
— Ну, Иванов, не двигаясь с места, в некотором смысле перебрался-таки в Москву, незримо утвердился в ней как эмблема и воплощение глубинки. Московские интервьюеры регулярно наведываются к нему, чтобы причаститься почвенной смекалки; планируется выпуск компьютерной игры по мотивам романа «Золото бунта» и организация коммерческих сплавов по реке Чусовой.
— И прекрасно. Раньше у Перми было два культурных бренда — пермская деревянная скульптура и пастернаковский Юрятин, а теперь появится третий — ивановская Чусовая. Городские и областные бренды — вопрос собственного лица в мире, тяготеющем к обезличенности. Я не так давно вернулся из Тюмени; один из ее культурных брендов — Михаил Пришвин. Он окончил там гимназию, провел три года ранней юности. Тюменцы о нем постоянно пишут, вспоминают. Кстати, в Тюмень в начале войны перевезли из Мавзолея тело Ленина, и оно хранилось там до 1943 года. Но вылепить из этого бренд пока не получается: непонятно, как его подать.
— Зачинайся, русский бренд! Насколько я понимаю, речь идет прежде всего об увеличении притока туристов. В Тюмень поедут за Пришвиным? Верится с трудом.
— За одним Пришвиным не поедут. А если присовокупить к нему историю с ленинским саркофагом и потрясающей красоты, но почти никому не известные тюменские храмы времен архиепископа Филофея (Лещинского), крестившего сибирских язычников в начале XVIII века, — может быть, и потянутся. Да и не только ради туристов все делается. Где бы человек ни родился, он должен чувствовать, что живет не в пустоте, ощущать протяженность и смысл локальной истории.
В областных пантеонах присутствуют фигуры всероссийского масштаба, о которых ни слова не сказано в школьных учебниках, и это несправедливо. С ходу назову Григория Потанина. О нем мало кто знает...
— Я не знаю.
— Вот. Вы не знаете, кто такой Григорий Николаевич Потанин. Это путешественник, исследователь Центральной Азии. И основатель сибирского областничества; в 1860-е за эти идеи его заключили в Свеаборгскую крепость. Колчаковский генерал Анатолий Пепеляев и все, кто во время Гражданской войны сражался с большевиками под бело-зеленым сибирским флагом, — его наследники. Они выступали за автономию Сибири. Это едва ли не единственное у нас политическое течение, которое предполагало особый статус территории, населенной русскими людьми, но имеющей несколько иные формы жизнеустройства, чем остальная Россия.
Владимира Арсеньева с его «Дерсу Узала» знают все, а многим ли известно имя Константина Носилова — этнографа, предпринимателя? В начале прошлого века он совершал экспедиции на Ямал, в края хантов и манси. Одаренный литератор, автор блестящих очерков. Тюменский журналист Анатолий Омельчук написал о нем замечательную книгу, но возможно ли издание такой книги в столицах? Сомневаюсь.
Культ Носилова в Тюмени, Потанина в Иркутске и Томске чисто региональные, внутренние. Обидно, хотя удивляться не приходится. Пржевальский ведь существует в общенациональном сознании, и Козлов существует — отчасти потому, что их активность соответствовала государственным запросам. А деятельность Потанина и Носилова разворачивалась на нестратегических окраинах и притом не направлялась из центра.
Почему купленный мною в Абакане путеводитель по Хакасии выпущен не «ЭКСМО» или «Азбукой», а французским издательством «Ле пти фюте»? Почему блестящее исследование красноярца Анатолия Ильина «Каинова печать: доцент, матрос и другие в котле сибирской индустрии» — о судьбе оказавшегося в Восточной Сибири сына Троцкого, Сергея Седова, — не может попасть на прилавки московских книжных магазинов? Почему даже в вузовских учебниках литературы не упоминается выдающийся русский поэт Алексей Решетов, уральский только по месту жизни и смерти? Подобных фактов я могу привести множество. Боюсь, они тоже отдаляют Москву от остальной России.
В двадцатые годы в Советской России наблюдался расцвет краеведения, а позже краеведческие общества позакрывали и многих краеведов, среди которых были крупные ученые — Сергей Федорович Платонов, между прочим, — сослали или посадили. Они ведь занимались коренными проблемами национального бытия, а не теми фиктивными, что навязывались сверху.
— Выжгли каленым железом?
— Ну да. В рамках построения идеологической вертикали. Региональные особенности при строительстве социализма не учитывались. Более того, агрессивно игнорировались. Следующий расцвет краеведения стал возможен лишь через полвека, в годы перестройки.
А если верить тому, что мне рассказывали в провинции, в середине нулевых административная поддержка краеведения вновь пошла на убыль. Видимо, опасаются нежелательных последствий — ползучей автономизации. Тем не менее остановить этот процесс уже нельзя.
Вот у меня тут великолепно изданная книга — «Тюмень: образ, душа, судьба». Начинается она так: «Если есть замысел Божий о человечестве и о каждом человеке, то, конечно, есть такой замысел и о каждом городе на Земле, в том числе и о Тюмени». Дальше цитата из Гюго: «Urbs как бы подводит итоги orbis. Необходимо место, выполняющее функцию мозга. Вселенная без города — это словно тело без головы».
Если проехать от Петербурга до Западной Сибири, пейзаж за окном поезда не так уж сильно меняется. Но города-то очень разные, с разной историей. Владимир не похож на Вятку, Пермь — на Екатеринбург, Тюмень — на Тобольск, хотя последние два вроде бы совсем рядом: двести пятьдесят километров по сибирским масштабам не расстояние. А уж как Кострома не похожа на Ярославль! Проезжаешь шестьдесят километров и попадаешь в иной мир. Разность — в городах; не столько даже уездных, сколько губернских, областных. У них удивительно несхожие судьбы. Именно из многообразия их судеб и складывается история России.
— Она складывается из этих различий, а упаковывается и конвертируется в столице; всегда было так, и сегодня так.
— Это одна из столичных функций — организовывать культурное пространство. Разве Париж не делает то же самое для всей Франции, Будапешт для Венгрии, Лондон для Англии? Есть страны, поздно пришедшие к национальному единству и не имеющие одной культурной столицы, — Германия, Италия. Но Россия не из их числа.
Квартира автора тетралогии о сыщике Иване Путилине, повестей «Песчаные всадники» и «Казароза» Леонида Юзефовича похожа не на жилище, а на рекреационную базу. Успевая продуктивно работать за столом, писатель много путешествует, в основном на восток. В Сибири и на Урале нет ни одного краевого и областного центра, который он не видел бы собственными глазами.Юзефович включает ноутбук, чтобы продемонстрировать монгольские эпизоды свежего телесериала «Сыщик Путилин» (синева и пустыня, ветер и смерть); минут через десять закрывает окно воспроизведения. На десктопе размещена цветная фотопанорама Перми начала XX века работы С.М. Прокудина-Горского.
— Два года назад под обаянием ярких воспоминаний, оставшихся со студенческих времен, я решил навестить Владимир и был обескуражен. На недлинном отрезке между Успенским собором и Золотыми воротами улица Большая Московская вылизана-отлакирована. Но стоит свернуть с нее и спуститься на пятьдесят метров вниз, к Клязьме, оказываешься среди руин: полусгоревшие или заколоченные домики, бурьян, стаи бродячих собак, донельзя загаженные пляжики.
— В год выборов «да — да — нет — да» я поехал к приятелю в Воронеж. Это не маленький провинциальный Владимир, а миллионный город. Вышел на привокзальную площадь с памятником Ленину в центре, вымощенную каменными плитами. Чувствую, что-то не так, а что — сообразить не могу. И постепенно разглядел: сквозь стыки плит проросла трава, словно на руинах дворца, завоеванного джунглями, — помните «Маугли»? Полуметровая трава на площади, которая служит парадным входом в город. Ирреальное, фантасмагорическое впечатление. Символ разрухи и упадка середины девяностых.
Сейчас ничего подобного уже нет. Скажем, моя родная Пермь, где я часто бываю, за последние три-четыре года разительно изменилась — сильнее, чем за предыдущие двадцать лет. Вообще, представление о том, что с приходом к власти большевиков началось бурное преображение провинциальных городов, ошибочно. С 1917 года и до смерти Сталина в Перми было построено всего несколько каменных зданий, их можно пересчитать буквально по пальцам. Обком КПСС, и тот размещался в здании дореволюционной постройки. Даже дома, которые мы называем сталинскими, появились главным образом уже при Хрущеве. В огромной индустриальной Перми неотъемлемой частью городского пейзажа были огороды. Лишь на закате хрущевской эпохи на их месте возникли кварталы пятиэтажек, при Брежневе — девятиэтажек. Мы воспринимали их как чудо. Раньше здания выше пяти этажей в областных городах практически не строили. В таких зданиях должен быть лифт, а это сильно повышало их стоимость. Так было повсюду, поскольку строительная политика определялась в Москве. Иногда это принимало форму грубого диктата. Например, в конце семидесятых в Перми начали возводить большой киноконцертный зал, но почти сразу заморозили: все средства, выделенные на возведение культурных объектов, в преддверии Олимпиады отозвали в Москву. Похоже на время Петра Первого, когда при постройке Петербурга запретили каменное строительство в других городах.
Вплоть до конца ХХ века исторический центр любого старинного областного города оставался по преимуществу деревянным, лишь на главных улицах попадались двух-трехэтажные каменные дома. Города прирастали в основном окраинами, спальными районами. Теперь же в центре Перми ветхая деревянная застройка быстро исчезает, а добротные купеческие особняки остаются и любовно реставрируются. Рядом поднимаются ультрасовременные конструкции. А я где-то читал, что человеку комфортно только в такой урбанистической среде, где синхронно присутствуют несколько временных срезов. Если меня окружает только семнадцатый век, или девятнадцатый, или конец двадцатого, мне неуютно.
— Но в результате часто возникает не гармония времен, а хаотичная мешанина; не нужно далеко ездить за примерами, достаточно пройтись вдоль Москвы-реки.
— Одно то, что городское строительство ведется небывалыми в русской истории темпами, уже плюс. Когда-нибудь весь этот хаос будет восприниматься как особый стиль начала третьего тысячелетия, знак эпохи. Ведь подобрели же многие из нас к сталинской архитектуре, хотя она еще совсем недавно казалась уродливой.
Возвращаясь к Владимиру, — есть города и города. Коренная Россия, которую в советское время по-казенному называли Нечерноземьем, всегда была бедна. В интеллектуальном плане это действительно провинция. Урал и Сибирь — совсем иное дело.
— По идее, тот же Владимир — важный туристический объект. Но подавляющее большинство туристов там иностранцы. Похоже, россияне перестали интересоваться собственной страной, теперь их праздное отпускное любопытство направлено исключительно за границу. Трудно вообразить отечественную турфирму, торгующую путевками в Вологду или Тобольск. Людям интереснее Турция и Таиланд, а тем, кто не чужд «культурных запросов», — Западная Европа.
— Лет пять назад жена одного московского писателя, узнав, что я из Перми, глубокомысленно протянула: «Пермь ведь раньше Вяткой называлась...» А на переплете книги Нины Горлановой, изданной «Вагриусом», поместили рекламный текст со следующим эпическим зачином: «Есть в Сибири такой город — Пермь». Это, разумеется, казусы, но показательные. Для столичной культурной элиты по-прежнему актуальны слова Андрея Белого, писавшего, что в России есть только два настоящих города — Москва и Петербург. Когда упал железный занавес, москвичи и петербуржцы, естественно, устремились туда, где, по их представлениям, один город не похож на другой. Да и билеты до Лондона или Парижа дешевле, чем до Читы и Хабаровска. С другой стороны, из крупных областных центров можно теперь улететь прямо на Запад или в Турцию, Египет. Эти дороги уже не обязательно пролегают через Москву.
В столицу стекаются финансовые потоки, но на бытовом уровне она перестала быть всеобщим распределителем благ, как раньше. Я захожу в тюменский продуктовый магазин и вижу все то же самое, что увидел бы в московском. Это, конечно, хорошо, однако надо честно признать: при советской власти Москва была не только пауком-кровососом, вытягивающим из провинции деньги и таланты, а еще и поварешкой, которая перемешивала этот котел. Тогда талантливые ребята с периферии стремились поступить в московские вузы. Кто-то после учебы оседал в столице, но многие и уезжали, причем далеко не все возвращались туда, откуда приехали. Пройдя через московское горнило, они распространялись по России. Сейчас такого нет. Учиться в Москве слишком дорого, дорого снимать квартиру, а мест в общежитиях не хватает. Думаю, это не последний из существенных факторов, отодвигающих провинцию от столицы и обособляющих одну область от другой.
— Зато приезжают, уже отучившись. Делать карьеру.
— Мне кажется, приток карьеристов тоже уменьшается. В Москве можно больше зарабатывать, но и стоимость жизни существенно выше.
— Больше ведь, на сторонний взгляд, и возможностей. По-моему, в провинции потолок ощущается очень низким, в него быстро утыкаешься макушкой, а в Москве до потолка как до неба, расти не хочу. Может, это и заблуждение, но заблуждение расхожее.
— Да, чиновники областного уровня рассчитывают на продолжение карьеры в столице. Точно так же Большой театр для артиста всегда был и будет предпочтительнее областного оперного, но вот те молодые писатели, кто уже успел прославиться, — Денис Гуцко из Ростова-на-Дону, Захар Прилепин из Нижнего Новгорода, Алексей Иванов из Перми — переезжать сюда что-то не торопятся. Не хотят, потому что не видят необходимости. Благодаря Интернету широкий доступ к информации перестал быть привилегией столичного жителя.
— Ну, Иванов, не двигаясь с места, в некотором смысле перебрался-таки в Москву, незримо утвердился в ней как эмблема и воплощение глубинки. Московские интервьюеры регулярно наведываются к нему, чтобы причаститься почвенной смекалки; планируется выпуск компьютерной игры по мотивам романа «Золото бунта» и организация коммерческих сплавов по реке Чусовой.
— И прекрасно. Раньше у Перми было два культурных бренда — пермская деревянная скульптура и пастернаковский Юрятин, а теперь появится третий — ивановская Чусовая. Городские и областные бренды — вопрос собственного лица в мире, тяготеющем к обезличенности. Я не так давно вернулся из Тюмени; один из ее культурных брендов — Михаил Пришвин. Он окончил там гимназию, провел три года ранней юности. Тюменцы о нем постоянно пишут, вспоминают. Кстати, в Тюмень в начале войны перевезли из Мавзолея тело Ленина, и оно хранилось там до 1943 года. Но вылепить из этого бренд пока не получается: непонятно, как его подать.
— Зачинайся, русский бренд! Насколько я понимаю, речь идет прежде всего об увеличении притока туристов. В Тюмень поедут за Пришвиным? Верится с трудом.
— За одним Пришвиным не поедут. А если присовокупить к нему историю с ленинским саркофагом и потрясающей красоты, но почти никому не известные тюменские храмы времен архиепископа Филофея (Лещинского), крестившего сибирских язычников в начале XVIII века, — может быть, и потянутся. Да и не только ради туристов все делается. Где бы человек ни родился, он должен чувствовать, что живет не в пустоте, ощущать протяженность и смысл локальной истории.
В областных пантеонах присутствуют фигуры всероссийского масштаба, о которых ни слова не сказано в школьных учебниках, и это несправедливо. С ходу назову Григория Потанина. О нем мало кто знает...
— Я не знаю.
— Вот. Вы не знаете, кто такой Григорий Николаевич Потанин. Это путешественник, исследователь Центральной Азии. И основатель сибирского областничества; в 1860-е за эти идеи его заключили в Свеаборгскую крепость. Колчаковский генерал Анатолий Пепеляев и все, кто во время Гражданской войны сражался с большевиками под бело-зеленым сибирским флагом, — его наследники. Они выступали за автономию Сибири. Это едва ли не единственное у нас политическое течение, которое предполагало особый статус территории, населенной русскими людьми, но имеющей несколько иные формы жизнеустройства, чем остальная Россия.
Владимира Арсеньева с его «Дерсу Узала» знают все, а многим ли известно имя Константина Носилова — этнографа, предпринимателя? В начале прошлого века он совершал экспедиции на Ямал, в края хантов и манси. Одаренный литератор, автор блестящих очерков. Тюменский журналист Анатолий Омельчук написал о нем замечательную книгу, но возможно ли издание такой книги в столицах? Сомневаюсь.
Культ Носилова в Тюмени, Потанина в Иркутске и Томске чисто региональные, внутренние. Обидно, хотя удивляться не приходится. Пржевальский ведь существует в общенациональном сознании, и Козлов существует — отчасти потому, что их активность соответствовала государственным запросам. А деятельность Потанина и Носилова разворачивалась на нестратегических окраинах и притом не направлялась из центра.
Почему купленный мною в Абакане путеводитель по Хакасии выпущен не «ЭКСМО» или «Азбукой», а французским издательством «Ле пти фюте»? Почему блестящее исследование красноярца Анатолия Ильина «Каинова печать: доцент, матрос и другие в котле сибирской индустрии» — о судьбе оказавшегося в Восточной Сибири сына Троцкого, Сергея Седова, — не может попасть на прилавки московских книжных магазинов? Почему даже в вузовских учебниках литературы не упоминается выдающийся русский поэт Алексей Решетов, уральский только по месту жизни и смерти? Подобных фактов я могу привести множество. Боюсь, они тоже отдаляют Москву от остальной России.
В двадцатые годы в Советской России наблюдался расцвет краеведения, а позже краеведческие общества позакрывали и многих краеведов, среди которых были крупные ученые — Сергей Федорович Платонов, между прочим, — сослали или посадили. Они ведь занимались коренными проблемами национального бытия, а не теми фиктивными, что навязывались сверху.
— Выжгли каленым железом?
— Ну да. В рамках построения идеологической вертикали. Региональные особенности при строительстве социализма не учитывались. Более того, агрессивно игнорировались. Следующий расцвет краеведения стал возможен лишь через полвека, в годы перестройки.
А если верить тому, что мне рассказывали в провинции, в середине нулевых административная поддержка краеведения вновь пошла на убыль. Видимо, опасаются нежелательных последствий — ползучей автономизации. Тем не менее остановить этот процесс уже нельзя.
Вот у меня тут великолепно изданная книга — «Тюмень: образ, душа, судьба». Начинается она так: «Если есть замысел Божий о человечестве и о каждом человеке, то, конечно, есть такой замысел и о каждом городе на Земле, в том числе и о Тюмени». Дальше цитата из Гюго: «Urbs как бы подводит итоги orbis. Необходимо место, выполняющее функцию мозга. Вселенная без города — это словно тело без головы».
Если проехать от Петербурга до Западной Сибири, пейзаж за окном поезда не так уж сильно меняется. Но города-то очень разные, с разной историей. Владимир не похож на Вятку, Пермь — на Екатеринбург, Тюмень — на Тобольск, хотя последние два вроде бы совсем рядом: двести пятьдесят километров по сибирским масштабам не расстояние. А уж как Кострома не похожа на Ярославль! Проезжаешь шестьдесят километров и попадаешь в иной мир. Разность — в городах; не столько даже уездных, сколько губернских, областных. У них удивительно несхожие судьбы. Именно из многообразия их судеб и складывается история России.
— Она складывается из этих различий, а упаковывается и конвертируется в столице; всегда было так, и сегодня так.
— Это одна из столичных функций — организовывать культурное пространство. Разве Париж не делает то же самое для всей Франции, Будапешт для Венгрии, Лондон для Англии? Есть страны, поздно пришедшие к национальному единству и не имеющие одной культурной столицы, — Германия, Италия. Но Россия не из их числа.
Подписывайтесь на PROFILE.RU в Яндекс.Новости или в Яндекс.Дзен. Все важные новости — в telegram-канале «PROFILE-NEWS».
