Архивная публикация 2006 года: "В мире боли и одиночества"
С экономической точки зрения Германия опять почувствовала твердую почву под ногами, но беспокойство людей растет, и для этого есть причины. Специалисты обсуждают медицинские, психологические и философские аспекты страха — давней болезни немцев*. Одна из вечных причин людских страхов — войны. Они случались на протяжении всей истории человечества. Начиная со Средних веков, в Европе происходили настоящие бойни. Самая опустошительная из них — Тридцатилетняя война в XVII веке — до сегодняшнего дня наполняет немецкое сердце меланхолией и ощущением жесточайшего унижения, впрочем, теперь уже почти полностью изжитого. Но и в так называемые мирные времена людям каждодневно угрожали беды: голод, насилие, произвол, тиф, чахотка, сибирская язва, чума, оспа и многое другое — достаточные причины для страха.
Могла ли мать-церковь в соответствии с общепринятым мнением действительно смягчить его? Разве чума становится менее страшной, если считать ее наказанием Божьим за грешную жизнь, как было на протяжении очень долгого времени? И не разжигает ли сам Бог, некогда сотворивший мир из Ничего, боязливое ожидание того, что в день Страшного суда он снова заберет к себе им же созданный мир, к тому же грозя грешнику вечным проклятием?
В дохристианской античной философии отсутствовало представление о сотворении мира из Ничего (creatio ex nihilo). Она считала началом истории космос, который возник из хаоса, длится вечно и является естественным местом пребывания человека. Поэтому ей был неведом страх перед концом света.
Все изменилось в поздний античный период и в период раннего христианства. По мнению гностиков того времени, мир как целое отошел от божественного начала, в нем стали царить демонизм и тьма. Именно тогда впервые в европейской истории среди людей начали распространяться настроения мирового страха. Правда, в Евангелии от Иоанна Иисус говорит: «В мире будете иметь скорбь (читай: страх), но мужайтесь, Я победил мир». Но вера, религиозная убежденность едва ли могли уменьшить страх перед бесконечными бедствиями и тем более «мировым пожаром». «Народ жил в постоянном страхе перед завтрашним днем», — делает вывод французский историк-медиевист Жорж Дюби, специалист по средневековой ментальности.
Бытующее ныне мнение, будто жизнь в Средние века была «праведной», уходит корнями в немецкий романтизм. Но почитание Средневековья есть идеализация того времени. Относительно сильное влияние религии препятствовало тому, чтобы ощущение полной потерянности и бренности человека безо всякой надежды на лучшую жизнь в ином мире стало общим ощущением эпохи, как, в конце концов, произошло в начале XIX века.
В эпоху Просвещения гораздо слабее горит свет милосердия Божьего, защищающий людей от страха, однако мир из-за этого не становится более угрожающим. По мнению мыслителей, от Декарта до Гегеля, в процессе исторического развития разум будет одерживать верх, и эта вера в постепенную победу над природой заставляет страх сжиматься, превращая его в отклонение от нормы, которое храброму человеку преодолеть не труднее, чем суеверия предшествующих столетий.
В XIX веке верх берет другая парадигма. Растут сомнения: а что если животные инстинкты все-таки окажутся сильнее, чем разум, и смогут расшатать общественные устои (до Фрейда так уже думали Шеллинг и Шопенгауэр). Эти сомнения открывают простор для хаоса. И для страха перед ним.
Психограмму времени проще понять по конкретным житейским историям. XX век лучше всего иллюстрирует следующий сюжет. Война. В маленьком баре в пригороде Нью-Йорка вечером в День поминовения усопших сидят четыре человека. Это пожилой сотрудник фрахтовой компании, канадский военный врач, женщина из универмага (и он, и она среднего возраста) и, наконец, молодой солдат морской пехоты. Они не знакомы друг с другом.
Это герои произведения Вистана Х.Одена (1907—1973), английского поэта, коммуниста, который в 1939 году эмигрировал в США и обратился в христианство — кстати, под влиянием датского религиозного мыслителя Серена Кьеркегора. Поэма Одена о четырех одиноких людях, неустроенных, погруженных в себя, вышла в 1947 году под названием, давно ставшим афоризмом: «Век страха» (The Age of Anxiety). Чем же заканчивается эта история?
У них завязывается разговор, и после закрытия бара все едут домой к женщине. Солдат находит с ней общий язык, они танцуют, тесно прижавшись друг к другу. Те двое, которым не повезло, скоро уходят, женщина провожает их до лифта, возвращается в квартиру в предвкушении приятной ночи, молодой человек уже в спальне — но он заснул. Вышедшие на улицу мужчины обмениваются адресами и обещаниями, но проходит совсем немного времени, и вот уже каждый забыл о существовании другого. На мир опускается атмосфера «боли и одиночества».
Маленькая книжка Одена читается, будто написана сегодня. Он отразил дух ХХ столетия: его атмосферу, лица людей. «Неуловимый, как призрак, страх», о котором говорит поэт, — это душевная пустота, жизнь без цели, растерянность и неспособность к общению. Люди находятся друг от друга «слишком далеко, чтобы любить».
В своем главном труде «Бытие и время» немецкий философ Мартин Хайдеггер (1889—1976) говорит, что люди испытывают постоянную тревогу о том, что их ждет в будущем. А будущее в конечном итоге у всех всегда одно: это смерть.
Мы все знаем, что умрем, но имеется в виду не только это. Речь идет о психологической настроенности, которая настигает человека подобно черному туману. Она так явно открывает перед ним жуткое представление о внезапном конце существования, что это вырывает его из обыденности пустых разговоров и суеты. Осознание этого освобождает от условностей; тот же, кто легко примиряется со смертью и просто отворачивается в сторону — а так поступают многие — тот, по Хайдеггеру, живет «неподлинно». Это тот страх, под «слепым взглядом которого все превращается в Ничто», как написала в 1925 году самая знаменитая ученица Хайдеггера Ханна Арендт.
В своих работах «Понятие страха» (1844) и «Болезнь к смерти» (1849) Серен Кьеркегор предвосхитил ее толкование бытия. Страх, по Кьеркегору, происходит из человеческого духа, этого не знающего покоя посредника между телом и душой. В конечном счете это «ужасное ничто незнания» того, какой вариант из бесконечного числа возможных следует избрать.
Незадолго до начала Первой мировой войны врач и поэт Готфрид Бенн опубликовал шокирующие реалистичные рассказы под названием «Морг и другие истории». В своих более поздних произведениях он тоже хирургически точно вскрывал чувство затерянности отдельного человека «в пустом пространстве, окружающем мир и личность». А знаменитые притчи Франца Кафки (1883—1924) о страхе, например рассказанная в романе «Процесс» история Йозефа К., гораздо точнее и жестче сформулировали основные образцы современных бед человеческого существования.
Бенн, Кафка, Оден — увиденный их глазами, описанный их языком «век страха» не изменился и в наши дни. За шесть лет до выпуска в свет своего бестселлера «Измерение мира» (2005 год) известный писатель Даниэль Кельман опубликовал роман «Время Малера». Очень впечатляющее начало: физику Малеру приснился кошмарный сон, будто его преследует незнакомец в сером пальто, а он не может ни закричать, ни убежать. В конце концов, встав с постели и обернувшись, он видит, что в ней лежит кто-то «с закрытыми глазами». Это опыт страха, «лишенного какой бы то ни было причины», пишет Кельман.
Одно из самых убедительных литературных произведений о современном опыте страха — роман «Стена» австрийской писательницы Марлен Хаусхофер.
Главная героиня, от имени которой ведется рассказ, отправляется на поиски пропавших в горах друзей. В какой-то момент она вдруг сильно ударяется обо что-то лбом, хотя там не может быть ничего, кроме воздуха. Ее рука ощущает нечто вроде оконного стекла.
Это «непостижимый опыт» — будто она стоит перед громадной невидимой стеной, отделяющей ее от всего остального мира, который выглядит застывшим. Рассказчица точно описывает, как героиня романа устраивает свою жизнь в этой «лесной тюрьме», как она изменяется психически. Несколько месяцев спустя неизвестно откуда взявшийся и так же внезапно исчезнувший человек убивает ее собаку. Это знак того, что близка и ее смерть: «Взлетели вороны и, каркая, кружат над лесом».
История, рассказанная в почти камерной тональности, по сути, — сплошная «симфония постепенно охватывающего нас страха» (Клаус Антес). Это генетический страх, который после ослабления влияния церкви все крепче переплетался с негодованием по поводу ни с чем не сравнимой нелепости: человек, способный мыслить категориями вечности, рождается лишь для того, чтобы с ужасом думать о неотвратимой кончине.
Бывают периоды, когда это всеобъемлющее чувство ослабевает до масштаба не лишенных пользы житейских опасений, вызываемых конкретными угрозами. Именно их имел в виду Шиллер, сказавший: «Страх нас хранит от бесшабашности». Но потом он вновь и вновь возвращается — всеобъемлющий, как злой дух, казавшийся давно усмиренным, как приступ паники, с которым разум не сумел справиться.
Мюнхенский психоаналитик Вольфганг Шмидбауэр в своей вышедшей в 2005 году работе «Жизненный настрой — страх» приходит к выводу, что возникло новое немецкое «поколение страха». Ведь, по мнению Шмидбауэра, «еще никогда не было так много людей, которым есть что терять. Безопасность, достаток, высокий уровень потребления и неограниченные возможности коммуникации — вот что характерно для этого поколения. Мы страхуемся от ограбления, болезней, несчастных случаев, судебных процессов, от града, взрыва отопительного котла и потери вставной челюсти. Но, как ни странно, по улицам мы ходим в настроении гораздо более мрачном, чем бедняки в Йемене или Бразилии».
Если немцы тащатся по вылизанному бетону своих пешеходных зон в мрачном настроении, то возникает оно совсем не случайно — в этом Шмидбауэр прав. Всему виной страх утраты. Например, боязнь лишиться достатка и защищенности — допустим, из-за безработицы или экономического кризиса.
Сегодня немцы тратят на страховки в три раза больше, чем 20 лет назад, — около 140 млрд. евро в год. Страх перед будущим, который немец таким образом старается подавить, если и уменьшился, то явно непропорционально затраченным средствам. Навязчивое желание сохранить достаток, которое само есть реакция на страх, рождает новый страх. Возникает порочный круг.
Правда, и у людей в других странах достаточно причин бояться безработицы и снижения благосостояния. Однако немцы страх потери переживают острее, чем другие народы, потому что благополучие и уверенность в завтрашнем дне для их самоощущения важны чрезвычайно. Так сложилось примерно с 1952 года, когда лишь так называемое экономическое чудо помогло им справиться с унижениями, которые принесли война и преступления национал-социализма.
Если у немцев нет денег, социальных гарантий и работы, нет и самых важных опор для их самосознания. У других народов фундаментом чувства собственного достоинства служит, кроме всего прочего, нормальное национальное самоощущение. А у немцев оно разрушено памятью о горах трупов в эпоху Гитлера и стыдом за своих дедов, не оказавших сопротивления нацизму.
Во всяком случае, именно в этом заключается истинная причина того, что третье послевоенное поколение немцев «полностью запуталось в системе ценностей», как утверждает Шмидбауэр. Это поколение судорожно ищет не только советников-воспитателей и разных гуру-эзотериков, но и поводов испугаться. «Мы, как наркоманы, жаждем внешнего подтверждения наших внутренних страхов, нашей боязни, что ценности неустойчивы и все может обрушиться», — полагает Шмидбауэр. Нам необходимы такие поводы для эйфории, как первенство мира по футболу, — они позволяют забыть о внутреннем страхе.
Шмидбауэр обнаружил у немцев «синдром акулы», которая, чтобы не утонуть, должна постоянно пребывать в движении. У немцев этот синдром проявляется в неспособности признать что-то приемлемым, достаточно хорошим. «Потребность самоутверждаться связана с перфекционизмом, посредством которого человек стремится компенсировать неуверенность в себе», — делает вывод ученый.
Все исследования темы «страх», чего доброго, способны лишь нагнетать новые страхи перед страхом. Тем не менее без этих исследований не обойтись. Если страх не анализировать, то еще больше шансов будет у того демона, что разрушает жизнерадостность и способность любить, а значит, и готовность производить на свет детей.
Таков диагноз. Каким могло бы стать лечение? Покаянное возвращение к христианству, разумеется, способно подавить многие разновидности страха, например перед смертью и мрачным будущим. Правда, сегодня верующий не может трактовать эпидемии как наказание свыше. Но он не одинок во Вселенной и может присоединиться к выводу Кьеркегора: «Чем больше Бога в мыслях человека, тем больше он ценит себя» (авторитарные личности со склонностью к мании величия любят использовать такое понимание близости к Богу для возвышения своего «я»). С другой стороны, бегство в традиционную религию можно тоже истолковать как последствие страха. И тогда лечение оказывается частью болезни.
Никогда, пишет Ницше, религия не содержала истины — ни прямо, ни косвенно, ни как догма, ни как притча. Любая религия рождается из страха и нужды, пользуется тем, что разум заходит в тупик. Приговор суров, но справедлив только для тех этапов истории религии, когда она была всевластна, и несправедлив для серьезных попыток мыслителей всех времен если не разрешить загадку бытия, то хотя бы очертить круг поисков.
Если религия была бы нам очень кстати, если она просто необходима нам для победы над страхом и нигилизмом, это еще не значит, что каждый действительно должен становиться религиозным человеком. Для этого необходим определенный духовный опыт, близко подводящий к осознанию того, что основа всякого страха есть Ничто.
Вольфганг Шмидбауэр не советует считать «растущую склонность к фобиям и страхам явлением преходящим». Он приводит оценку ВОЗ, согласно которой через тридцать лет среди причин смерти депрессии могут оттеснить с первых мест сердечно-сосудистые и онкологические заболевания. Потому Шмидбауэр не верит в какие-то резкие изменения в менталитете немцев.
Он возлагает надежды на долгосрочный процесс, в ходе которого «мы, немцы, будем все отчетливее сознавать, что перфекционизм по типу «синдрома акулы» и помешательство на материальном достатке не смогут навечно оставаться средством компенсировать нашу слабую веру в себя. В один прекрасный день исчезнет мания величия, заставляющая нас и остальной мир, одержимый прогрессом, считать, что мы сможем долгие годы жить не по средствам. Когда-нибудь люди избавятся от опасного страха лишиться привилегий, полученных несправедливым путем, и останется лишь один объединяющий человечество страх — нанести непоправимый ущерб планете Земля».
С экономической точки зрения Германия опять почувствовала твердую почву под ногами, но беспокойство людей растет, и для этого есть причины. Специалисты обсуждают медицинские, психологические и философские аспекты страха — давней болезни немцев*. Одна из вечных причин людских страхов — войны. Они случались на протяжении всей истории человечества. Начиная со Средних веков, в Европе происходили настоящие бойни. Самая опустошительная из них — Тридцатилетняя война в XVII веке — до сегодняшнего дня наполняет немецкое сердце меланхолией и ощущением жесточайшего унижения, впрочем, теперь уже почти полностью изжитого. Но и в так называемые мирные времена людям каждодневно угрожали беды: голод, насилие, произвол, тиф, чахотка, сибирская язва, чума, оспа и многое другое — достаточные причины для страха.
Могла ли мать-церковь в соответствии с общепринятым мнением действительно смягчить его? Разве чума становится менее страшной, если считать ее наказанием Божьим за грешную жизнь, как было на протяжении очень долгого времени? И не разжигает ли сам Бог, некогда сотворивший мир из Ничего, боязливое ожидание того, что в день Страшного суда он снова заберет к себе им же созданный мир, к тому же грозя грешнику вечным проклятием?
В дохристианской античной философии отсутствовало представление о сотворении мира из Ничего (creatio ex nihilo). Она считала началом истории космос, который возник из хаоса, длится вечно и является естественным местом пребывания человека. Поэтому ей был неведом страх перед концом света.
Все изменилось в поздний античный период и в период раннего христианства. По мнению гностиков того времени, мир как целое отошел от божественного начала, в нем стали царить демонизм и тьма. Именно тогда впервые в европейской истории среди людей начали распространяться настроения мирового страха. Правда, в Евангелии от Иоанна Иисус говорит: «В мире будете иметь скорбь (читай: страх), но мужайтесь, Я победил мир». Но вера, религиозная убежденность едва ли могли уменьшить страх перед бесконечными бедствиями и тем более «мировым пожаром». «Народ жил в постоянном страхе перед завтрашним днем», — делает вывод французский историк-медиевист Жорж Дюби, специалист по средневековой ментальности.
Бытующее ныне мнение, будто жизнь в Средние века была «праведной», уходит корнями в немецкий романтизм. Но почитание Средневековья есть идеализация того времени. Относительно сильное влияние религии препятствовало тому, чтобы ощущение полной потерянности и бренности человека безо всякой надежды на лучшую жизнь в ином мире стало общим ощущением эпохи, как, в конце концов, произошло в начале XIX века.
В эпоху Просвещения гораздо слабее горит свет милосердия Божьего, защищающий людей от страха, однако мир из-за этого не становится более угрожающим. По мнению мыслителей, от Декарта до Гегеля, в процессе исторического развития разум будет одерживать верх, и эта вера в постепенную победу над природой заставляет страх сжиматься, превращая его в отклонение от нормы, которое храброму человеку преодолеть не труднее, чем суеверия предшествующих столетий.
В XIX веке верх берет другая парадигма. Растут сомнения: а что если животные инстинкты все-таки окажутся сильнее, чем разум, и смогут расшатать общественные устои (до Фрейда так уже думали Шеллинг и Шопенгауэр). Эти сомнения открывают простор для хаоса. И для страха перед ним.
Психограмму времени проще понять по конкретным житейским историям. XX век лучше всего иллюстрирует следующий сюжет. Война. В маленьком баре в пригороде Нью-Йорка вечером в День поминовения усопших сидят четыре человека. Это пожилой сотрудник фрахтовой компании, канадский военный врач, женщина из универмага (и он, и она среднего возраста) и, наконец, молодой солдат морской пехоты. Они не знакомы друг с другом.
Это герои произведения Вистана Х.Одена (1907—1973), английского поэта, коммуниста, который в 1939 году эмигрировал в США и обратился в христианство — кстати, под влиянием датского религиозного мыслителя Серена Кьеркегора. Поэма Одена о четырех одиноких людях, неустроенных, погруженных в себя, вышла в 1947 году под названием, давно ставшим афоризмом: «Век страха» (The Age of Anxiety). Чем же заканчивается эта история?
У них завязывается разговор, и после закрытия бара все едут домой к женщине. Солдат находит с ней общий язык, они танцуют, тесно прижавшись друг к другу. Те двое, которым не повезло, скоро уходят, женщина провожает их до лифта, возвращается в квартиру в предвкушении приятной ночи, молодой человек уже в спальне — но он заснул. Вышедшие на улицу мужчины обмениваются адресами и обещаниями, но проходит совсем немного времени, и вот уже каждый забыл о существовании другого. На мир опускается атмосфера «боли и одиночества».
Маленькая книжка Одена читается, будто написана сегодня. Он отразил дух ХХ столетия: его атмосферу, лица людей. «Неуловимый, как призрак, страх», о котором говорит поэт, — это душевная пустота, жизнь без цели, растерянность и неспособность к общению. Люди находятся друг от друга «слишком далеко, чтобы любить».
В своем главном труде «Бытие и время» немецкий философ Мартин Хайдеггер (1889—1976) говорит, что люди испытывают постоянную тревогу о том, что их ждет в будущем. А будущее в конечном итоге у всех всегда одно: это смерть.
Мы все знаем, что умрем, но имеется в виду не только это. Речь идет о психологической настроенности, которая настигает человека подобно черному туману. Она так явно открывает перед ним жуткое представление о внезапном конце существования, что это вырывает его из обыденности пустых разговоров и суеты. Осознание этого освобождает от условностей; тот же, кто легко примиряется со смертью и просто отворачивается в сторону — а так поступают многие — тот, по Хайдеггеру, живет «неподлинно». Это тот страх, под «слепым взглядом которого все превращается в Ничто», как написала в 1925 году самая знаменитая ученица Хайдеггера Ханна Арендт.
В своих работах «Понятие страха» (1844) и «Болезнь к смерти» (1849) Серен Кьеркегор предвосхитил ее толкование бытия. Страх, по Кьеркегору, происходит из человеческого духа, этого не знающего покоя посредника между телом и душой. В конечном счете это «ужасное ничто незнания» того, какой вариант из бесконечного числа возможных следует избрать.
Незадолго до начала Первой мировой войны врач и поэт Готфрид Бенн опубликовал шокирующие реалистичные рассказы под названием «Морг и другие истории». В своих более поздних произведениях он тоже хирургически точно вскрывал чувство затерянности отдельного человека «в пустом пространстве, окружающем мир и личность». А знаменитые притчи Франца Кафки (1883—1924) о страхе, например рассказанная в романе «Процесс» история Йозефа К., гораздо точнее и жестче сформулировали основные образцы современных бед человеческого существования.
Бенн, Кафка, Оден — увиденный их глазами, описанный их языком «век страха» не изменился и в наши дни. За шесть лет до выпуска в свет своего бестселлера «Измерение мира» (2005 год) известный писатель Даниэль Кельман опубликовал роман «Время Малера». Очень впечатляющее начало: физику Малеру приснился кошмарный сон, будто его преследует незнакомец в сером пальто, а он не может ни закричать, ни убежать. В конце концов, встав с постели и обернувшись, он видит, что в ней лежит кто-то «с закрытыми глазами». Это опыт страха, «лишенного какой бы то ни было причины», пишет Кельман.
Одно из самых убедительных литературных произведений о современном опыте страха — роман «Стена» австрийской писательницы Марлен Хаусхофер.
Главная героиня, от имени которой ведется рассказ, отправляется на поиски пропавших в горах друзей. В какой-то момент она вдруг сильно ударяется обо что-то лбом, хотя там не может быть ничего, кроме воздуха. Ее рука ощущает нечто вроде оконного стекла.
Это «непостижимый опыт» — будто она стоит перед громадной невидимой стеной, отделяющей ее от всего остального мира, который выглядит застывшим. Рассказчица точно описывает, как героиня романа устраивает свою жизнь в этой «лесной тюрьме», как она изменяется психически. Несколько месяцев спустя неизвестно откуда взявшийся и так же внезапно исчезнувший человек убивает ее собаку. Это знак того, что близка и ее смерть: «Взлетели вороны и, каркая, кружат над лесом».
История, рассказанная в почти камерной тональности, по сути, — сплошная «симфония постепенно охватывающего нас страха» (Клаус Антес). Это генетический страх, который после ослабления влияния церкви все крепче переплетался с негодованием по поводу ни с чем не сравнимой нелепости: человек, способный мыслить категориями вечности, рождается лишь для того, чтобы с ужасом думать о неотвратимой кончине.
Бывают периоды, когда это всеобъемлющее чувство ослабевает до масштаба не лишенных пользы житейских опасений, вызываемых конкретными угрозами. Именно их имел в виду Шиллер, сказавший: «Страх нас хранит от бесшабашности». Но потом он вновь и вновь возвращается — всеобъемлющий, как злой дух, казавшийся давно усмиренным, как приступ паники, с которым разум не сумел справиться.
Мюнхенский психоаналитик Вольфганг Шмидбауэр в своей вышедшей в 2005 году работе «Жизненный настрой — страх» приходит к выводу, что возникло новое немецкое «поколение страха». Ведь, по мнению Шмидбауэра, «еще никогда не было так много людей, которым есть что терять. Безопасность, достаток, высокий уровень потребления и неограниченные возможности коммуникации — вот что характерно для этого поколения. Мы страхуемся от ограбления, болезней, несчастных случаев, судебных процессов, от града, взрыва отопительного котла и потери вставной челюсти. Но, как ни странно, по улицам мы ходим в настроении гораздо более мрачном, чем бедняки в Йемене или Бразилии».
Если немцы тащатся по вылизанному бетону своих пешеходных зон в мрачном настроении, то возникает оно совсем не случайно — в этом Шмидбауэр прав. Всему виной страх утраты. Например, боязнь лишиться достатка и защищенности — допустим, из-за безработицы или экономического кризиса.
Сегодня немцы тратят на страховки в три раза больше, чем 20 лет назад, — около 140 млрд. евро в год. Страх перед будущим, который немец таким образом старается подавить, если и уменьшился, то явно непропорционально затраченным средствам. Навязчивое желание сохранить достаток, которое само есть реакция на страх, рождает новый страх. Возникает порочный круг.
Правда, и у людей в других странах достаточно причин бояться безработицы и снижения благосостояния. Однако немцы страх потери переживают острее, чем другие народы, потому что благополучие и уверенность в завтрашнем дне для их самоощущения важны чрезвычайно. Так сложилось примерно с 1952 года, когда лишь так называемое экономическое чудо помогло им справиться с унижениями, которые принесли война и преступления национал-социализма.
Если у немцев нет денег, социальных гарантий и работы, нет и самых важных опор для их самосознания. У других народов фундаментом чувства собственного достоинства служит, кроме всего прочего, нормальное национальное самоощущение. А у немцев оно разрушено памятью о горах трупов в эпоху Гитлера и стыдом за своих дедов, не оказавших сопротивления нацизму.
Во всяком случае, именно в этом заключается истинная причина того, что третье послевоенное поколение немцев «полностью запуталось в системе ценностей», как утверждает Шмидбауэр. Это поколение судорожно ищет не только советников-воспитателей и разных гуру-эзотериков, но и поводов испугаться. «Мы, как наркоманы, жаждем внешнего подтверждения наших внутренних страхов, нашей боязни, что ценности неустойчивы и все может обрушиться», — полагает Шмидбауэр. Нам необходимы такие поводы для эйфории, как первенство мира по футболу, — они позволяют забыть о внутреннем страхе.
Шмидбауэр обнаружил у немцев «синдром акулы», которая, чтобы не утонуть, должна постоянно пребывать в движении. У немцев этот синдром проявляется в неспособности признать что-то приемлемым, достаточно хорошим. «Потребность самоутверждаться связана с перфекционизмом, посредством которого человек стремится компенсировать неуверенность в себе», — делает вывод ученый.
Все исследования темы «страх», чего доброго, способны лишь нагнетать новые страхи перед страхом. Тем не менее без этих исследований не обойтись. Если страх не анализировать, то еще больше шансов будет у того демона, что разрушает жизнерадостность и способность любить, а значит, и готовность производить на свет детей.
Таков диагноз. Каким могло бы стать лечение? Покаянное возвращение к христианству, разумеется, способно подавить многие разновидности страха, например перед смертью и мрачным будущим. Правда, сегодня верующий не может трактовать эпидемии как наказание свыше. Но он не одинок во Вселенной и может присоединиться к выводу Кьеркегора: «Чем больше Бога в мыслях человека, тем больше он ценит себя» (авторитарные личности со склонностью к мании величия любят использовать такое понимание близости к Богу для возвышения своего «я»). С другой стороны, бегство в традиционную религию можно тоже истолковать как последствие страха. И тогда лечение оказывается частью болезни.
Никогда, пишет Ницше, религия не содержала истины — ни прямо, ни косвенно, ни как догма, ни как притча. Любая религия рождается из страха и нужды, пользуется тем, что разум заходит в тупик. Приговор суров, но справедлив только для тех этапов истории религии, когда она была всевластна, и несправедлив для серьезных попыток мыслителей всех времен если не разрешить загадку бытия, то хотя бы очертить круг поисков.
Если религия была бы нам очень кстати, если она просто необходима нам для победы над страхом и нигилизмом, это еще не значит, что каждый действительно должен становиться религиозным человеком. Для этого необходим определенный духовный опыт, близко подводящий к осознанию того, что основа всякого страха есть Ничто.
Вольфганг Шмидбауэр не советует считать «растущую склонность к фобиям и страхам явлением преходящим». Он приводит оценку ВОЗ, согласно которой через тридцать лет среди причин смерти депрессии могут оттеснить с первых мест сердечно-сосудистые и онкологические заболевания. Потому Шмидбауэр не верит в какие-то резкие изменения в менталитете немцев.
Он возлагает надежды на долгосрочный процесс, в ходе которого «мы, немцы, будем все отчетливее сознавать, что перфекционизм по типу «синдрома акулы» и помешательство на материальном достатке не смогут навечно оставаться средством компенсировать нашу слабую веру в себя. В один прекрасный день исчезнет мания величия, заставляющая нас и остальной мир, одержимый прогрессом, считать, что мы сможем долгие годы жить не по средствам. Когда-нибудь люди избавятся от опасного страха лишиться привилегий, полученных несправедливым путем, и останется лишь один объединяющий человечество страх — нанести непоправимый ущерб планете Земля».
Подписывайтесь на PROFILE.RU в Яндекс.Новости или в Яндекс.Дзен. Все важные новости — в telegram-канале «PROFILE-NEWS».
