Архивная публикация 2002 года: "Воплощение мифа"
Но бог с ней, с шапкой, и с чиновничьим лизоблюдством -- оно всегда было и всегда будет. Однако путинский юбилей -- действительно хороший повод, чтобы разобраться: за что же это наш недоверчивый, озлобленный десятилетием реформ народ так полюбил своего нового президента? Каких только катастроф и катаклизмов не пережила страна за три года его правления, а рейтинг Путина как стоял, так и стоит на заоблачной для отечественных политиков высоте...Свободная любовь
Нравится нам это или не нравится, но Россия и в ХХI веке остается во многом патриархальной страной. Патриархальность эта выражается, в частности, и в том, с каким градусом эмоциональности здесь относятся к верховной власти. Демократия в России слишком молода, чтобы у населения успела возникнуть и устояться привычка относиться к первому человеку страны прагматически, как к нанятому на определенный срок управляющему: хорошо управляет -- молодец, честь ему и хвала; управляет плохо -- значит, на следующих выборах сменим и больше никогда не вспомним. Народные эмоции, связанные с личными качествами президента или премьер-министра, в развитом демократическом обществе играют какую-то роль только в короткую пору предвыборной страды, ибо помимо большинства, голосующего разумом, везде есть энное количество взрослых детей, "голосующих сердцем".
Такие деловые, "контрактные" отношения власти и народа -- демократическая норма, и она давно уже утвердилась на Западе. Впрочем, и для народных эмоций там кое-где предусмотрительно оставлен клапан: рудиментарные монархии. Правительства приходят и уходят, а царствующий дом -- будь то в Нидерландах, Швеции или Великобритании -- остается. Премьеров и президентов оценивают "по делам их", и здесь о "любви" или "нелюбви" речи не идет. А королей и королев, принцев и принцесс, поскольку они занимаются чистым представительством, практически самодемонстрацией, именно что "любят" или "не любят". Словом, очень практичное "разделение властей".
Не так в России.
Строго говоря, многовековая монархия, какие бы причудливые формы она ни принимала в ХХ веке, сменилась здесь демократией всего каких-то десять-двенадцать лет назад, на наших глазах. А монархия -- суровая штука: вот дан тебе изменчивой судьбой именно этот царь, и терпи теперь его власть, пока он не преставится и не перейдет она к его старшему сыну. При этом даже двоюродные братья царя могут быть умнее, образованнее, добрее его, но закон престолонаследия неумолим и никакого выбора у подданных по определению нет. А человеку в принципе не нравятся ситуации, где его оставляют без права выбора, и он ищет психологической компенсации. Парадоксальным образом эти поиски часто приводят его к верноподданнической "любви". "Любовь" в данном случае есть иллюзия свободного выбора: правителя мне навязали извне, мнения моего не спросивши, но я начинаю его "любить" и тем самым как бы свободно "выбираю" его. Ну и, соответственно, протест против навязанного оборачивается активной нелюбовью. Причем история опровергает народную поговорку "насильно мил не будешь": царя и барина на Руси принято было все-таки любить, не любили же, как правило, бояр и управляющих.
За несколько веков монархии этот тип взаимоотношений с властью закрепился в народе чуть ли не на генетическом уровне: разумная и трезвая отстраненность восприятия, а уж тем более полное равнодушие к личности самого главного начальника встречаются чрезвычайно редко.
Так уж сложилось: русскому человеку хочется любить свою власть, и естественно, что предмет возможной любви, реальные или легендарные его качества и свойства, да и просто внешний образ здесь очень даже небезразличны.
Мечта о народном царе
Но чем всегда были психологически неудобны эти отношения, так это неравенством: царь был существо запредельно далекое от простого человека, увидеть его было практически невозможно, а потому любовь была мало того что заочная, но и могла быть направлена только строго снизу вверх. Русский же народ по характеру своему стихийный уравнитель: равенство в России -- такая же величайшая ценность, как и справедливость. А потому не могла здесь не возникнуть идея "мужицкого царя": пусть он будет царь и правит нами, но пусть будет такой же, как мы. Этой народной мечтой пытались воспользоваться многие самозванцы, всех успешней -- Емельян Пугачев.
Но по-настоящему она воплотилась в жизнь только в 1917 году, когда к власти пришли большевики во главе с Лениным. Вот он-то, яростный враг монархии, и стал, по иронии судьбы, первым и единственным в истории России "народным царем". Он держал в своих руках настоящую, реальную (и крайне жестокую, заметим) власть, но в то же время был первым правителем без горностаевой мантии, шитого золотом мундира, той же дурацкой шапки Мономаха и прочих внешних примет царственного величия, прежде резко отделявших венценосца от простолюдинов. Нет, дешевенький пиджачок, кепочка, сношенные штиблеты, простецкие манеры, росточка ниже среднего, лысина во всю голову: человек из толпы, такой же, как все!
Мы сейчас уже не способны по-настоящему оценить контраст облика старой и новой власти, а он, надо думать, тогда просто потряс воображение миллионов людей и не в последнюю очередь способствовал утверждению большевистской диктатуры. Ведь культ личности Ленина в годы его жизни не насаждался целенаправленно: и сам вождь этого всего не любил, и машина пропаганды была еще маломощная. Но культ этот тем не менее возник -- стихийно, естественно, снизу. Истинно народные поэты тех лет -- Николай Клюев и Сергей Есенин -- славили Ленина не из-под палки и не для того, чтобы добиться благорасположения властей, они просто остро чувствовали настроения низов, их и выражали с присущей им искренностью. Характерна в этом смысле известная строфа из есенинской поэмы "Анна Снегина", та, где мужики допытываются у поэта:
"Скажи,
Кто такое Ленин?"
Я тихо ответил:
"Он -- вы".
В поэме "Гуляй-поле" Есенин этот образ детализирует:
Для нас условен стал герой,
Мы любим тех, что в черных масках,
А он с сопливой детворой
Зимой катался на салазках.
И не носил он тех волос,
Что льют успех на женщин томных, --
Он с лысиною, как поднос,
Глядел скромней из самых скромных.
Застенчивый, простой и милый,
Он вроде сфинкса предо мной.
Я не пойму, какою силой
Сумел потрясть он шар земной?
Этот легендарный образ "самого человечного человека" сразу же после смерти Ленина был подхвачен пропагандой и тиражировался все семьдесят лет советской власти. Может быть, это была самая великая удача нашего вообще-то тупого и безмозглого агитпропа: как бы там ни было, образ идеального вождя, как некая "матрица", рельефно отпечатался в сознании и даже подсознании всякого советского человека.
Сохранению его способствовал и постоянный контраст: все следующие вожди разительно отличались от первого. Сталин восстановил неравенство и "позиционировался", как сейчас принято выражаться, в качестве полубога. Никита Сергеевич на фоне Ленина и Сталина выглядел клоуном; Брежнев, особенно к концу правления, воспринимался как машина, жевавшая скучные речи на съездах, ну и так далее.
Сталина любили снизу вверх, и любовь оказалась несчастливой, всех следующих генсеков терпели -- и тосковали при этом о настоящей, большой любви, такой же, какая заложена была в главном мифе советской цивилизации -- мифе о "самом человечном человеке".
Путин -- это Ленин сегодня
Вот в эту ленинскую "матрицу" ("он такой же, как мы"), намертво впечатанную в сознание всякого бывшего советского человека, и попал Владимир Владимирович Путин.
Помнится, политики и журналисты первое время шумели: кто такой да откуда взялся? А массовому сознанию как раз это и было дорого: взялся как бы ниоткуда, чуть ли не с улицы, из толпы, которую все мы составляем. И выглядел первое время у власти "застенчивым, простым и милым", даже когда проявлял жесткость и решительность, обещал "мочить" террористов в сортире и летал на истребителе.
Разговоры в прессе о том, что Путин -- фигура несамостоятельная и временная, чуть ли не "техническая", массовые симпатии к нему только подогревали. За Путина начинали как бы "болеть": ужасно было интересно, как он, не отягощенный, казалось бы, богатым номенклатурным опытом и соответствующими связями, не встроенный во властную мафию (а к тому времени отношение к государству как к структуре полукриминальной уже широко распространилось), не запродавшийся олигархам, справится со своей ролью. Когда справлялся, было приятно: надо же, на вид он один из нас, а вот сумел, не ударил в грязь лицом!
Уже много было сказано о том, что Путин набирал очки на контрасте со своим предшественником. Это верно, но необходимо добавить, что область контраста была гораздо шире: в лице Путина к власти в России пришел другой, если можно так выразиться, антропологический тип, сменилось буквально ее "лицо".
Ведь какие люди с незапамятных времен нравились нашей власти и рекрутировались ею в свои структуры? Дородные, широкозадые, вальяжные господа с отвислыми щечками, лоснящимися жиром. И чтоб голос был командирский, закаленный селекторными совещаниями с обильной матерщиной, речь бессвязная и безграмотная, но обтекаемая. Ну да всякий, имеющий глаза и память, легко дорисует портрет типичного российского чиновника старой советской закалки. Самое интересное, что даже люди со стороны, попавшие по случаю в российскую власть, начинали стремительно двигаться в эту сторону.
И вдруг -- Путин, который рядом с Ельциным выглядел щуплым подростком, и вдруг -- вместо каменных, непроницаемых лиц старой номенклатуры -- живая человеческая мимика, отражающая работу мысли и чувства, будящая воспоминания о хрестоматийном "прищуре Ильича". Плюс незатейливый, но опять же живой человеческий юмор, иногда даже ирония и самоирония -- вещи, практически немыслимые в исполнении наших прежних правителей.
Речь вроде бы о каких-то внешних вещах, мало отношения имеющих к содержанию путинской политики, но вряд ли десятки миллионов россиян, голосовавших за Путина на выборах и поддерживающих его сейчас, очень уж большие доки в политике. Массы реагируют либо на "весомые, грубые, зримые" результаты (а с таковыми у Путина, прямо скажем, пока не густо), либо на образ политика, на "мессидж", который в нем заключен.
Смысл путинского "мессиджа", независимо от конкретных его дел, -- это энергия, работоспособность и азарт. Ельцин пытался величаво исполнять некую миссию, под конец своего правления нес ее на себе как тяжкий крест, а Путин как бы играет в захватывающую, с неимоверно высокими ставками игру, вкладываясь в нее всей своей волей. Он пытается своим примером задать стране некий непривычный для нее темп жизни. Страна не очень-то сдвигается с насиженного места, но стране чрезвычайно приятно, что есть в Кремле кто-то, кто двигается быстрее зажиревшей номенклатуры.
Скорее всего, когда Путин недавно потребовал от правительства большей амбициозности планов, он был не прав по существу, но это был жест, по достоинству оцененный населением, поскольку в нем чувствовался нетерпеливый азарт игрока. Таким же азартным игроком, к слову сказать, рисовали многие мемуаристы, хотя бы Герберт Уэллс в знаменитой книжке "Россия во мгле", и Ленина. Может быть, именно на почве азарта так быстро сблизились Путин и американский президент Джордж Буш: тому тоже не терпится сыграть какую-нибудь большую игру.
По Ельцину было всегда заметно, что власть для него не столько средство, сколько цель. Поэтому львиную долю своих недюжинных сил он тратил на ее охрану от реальных и мнимых посягательств. Тут как бы мощная машина работала только на самообеспечение, не выдавая вовне никакой полезной работы, и люди это чувствовали, отказывая в конце концов Ельцину в поддержке и даже уважении.
Для Путина, и это стало понятно в первые же месяцы его правления, власть сама по себе не ценность, но инструмент, средство достижения чего-то большего, нежели устойчивость собственного положения на властном верху.
Не будем тут фантазировать о любви президента к Родине, о жажде послужить ее благу и прочих никак не проверяемых вещах. Для блага России вполне достаточно было бы, чтобы у ее президента было здоровое честолюбие и чтобы ему хотелось стоять во главе не разоренной и униженной, а влиятельной и процветающей страны, чтобы на саммиты "большой восьмерки" приезжать не бедным родственником, а равноправным и уважаемым партнером. Судя по многим приметам, честолюбие этого качества у нашего президента имеется. Ведь Россия, в сущности, стала едва ли не главным союзником Америки по антитеррористической коалиции именно на голом путинском честолюбии: в сентябре прошлого года он сделал головокружительный рывок, оставив далеко позади всю отечественную политическую элиту. Сходство с Лениным прослеживается и здесь: тому тоже приходилось идти поперек мнения ближайших соратников -- вспомнить хоть Брестский мир, хоть объявление нэпа.
Впрочем, всякое сравнение лукаво. Тот Владимир, как и этот, пришел к власти в сорок семь лет. Но Россия, особенно в эпоху катаклизмов, -- страна безжалостная, и она "износила", если можно так выразиться, своего преобразователя всего за четыре года. Путину, судя по всему, такой печальный финал не грозит.
И все-таки хотелось бы, чтобы Владимир Владимирович был последним в истории России президентом, использующим иррациональный ресурс нерассуждающей народной любви. Слов нет, любовь -- штука чрезвычайно приятная. Но ведь и ненадежная.
А может быть -- забежим вперед, -- главная миссия Путина в том и состоит, чтобы отучить россиян от потребности любить свое начальство? Это без всяких шуток стало бы настоящей революцией в национальном сознании. Сколько ж можно блуждать среди воплощенных и невоплощенных мифов?
Но бог с ней, с шапкой, и с чиновничьим лизоблюдством -- оно всегда было и всегда будет. Однако путинский юбилей -- действительно хороший повод, чтобы разобраться: за что же это наш недоверчивый, озлобленный десятилетием реформ народ так полюбил своего нового президента? Каких только катастроф и катаклизмов не пережила страна за три года его правления, а рейтинг Путина как стоял, так и стоит на заоблачной для отечественных политиков высоте...Свободная любовь
Нравится нам это или не нравится, но Россия и в ХХI веке остается во многом патриархальной страной. Патриархальность эта выражается, в частности, и в том, с каким градусом эмоциональности здесь относятся к верховной власти. Демократия в России слишком молода, чтобы у населения успела возникнуть и устояться привычка относиться к первому человеку страны прагматически, как к нанятому на определенный срок управляющему: хорошо управляет -- молодец, честь ему и хвала; управляет плохо -- значит, на следующих выборах сменим и больше никогда не вспомним. Народные эмоции, связанные с личными качествами президента или премьер-министра, в развитом демократическом обществе играют какую-то роль только в короткую пору предвыборной страды, ибо помимо большинства, голосующего разумом, везде есть энное количество взрослых детей, "голосующих сердцем".
Такие деловые, "контрактные" отношения власти и народа -- демократическая норма, и она давно уже утвердилась на Западе. Впрочем, и для народных эмоций там кое-где предусмотрительно оставлен клапан: рудиментарные монархии. Правительства приходят и уходят, а царствующий дом -- будь то в Нидерландах, Швеции или Великобритании -- остается. Премьеров и президентов оценивают "по делам их", и здесь о "любви" или "нелюбви" речи не идет. А королей и королев, принцев и принцесс, поскольку они занимаются чистым представительством, практически самодемонстрацией, именно что "любят" или "не любят". Словом, очень практичное "разделение властей".
Не так в России.
Строго говоря, многовековая монархия, какие бы причудливые формы она ни принимала в ХХ веке, сменилась здесь демократией всего каких-то десять-двенадцать лет назад, на наших глазах. А монархия -- суровая штука: вот дан тебе изменчивой судьбой именно этот царь, и терпи теперь его власть, пока он не преставится и не перейдет она к его старшему сыну. При этом даже двоюродные братья царя могут быть умнее, образованнее, добрее его, но закон престолонаследия неумолим и никакого выбора у подданных по определению нет. А человеку в принципе не нравятся ситуации, где его оставляют без права выбора, и он ищет психологической компенсации. Парадоксальным образом эти поиски часто приводят его к верноподданнической "любви". "Любовь" в данном случае есть иллюзия свободного выбора: правителя мне навязали извне, мнения моего не спросивши, но я начинаю его "любить" и тем самым как бы свободно "выбираю" его. Ну и, соответственно, протест против навязанного оборачивается активной нелюбовью. Причем история опровергает народную поговорку "насильно мил не будешь": царя и барина на Руси принято было все-таки любить, не любили же, как правило, бояр и управляющих.
За несколько веков монархии этот тип взаимоотношений с властью закрепился в народе чуть ли не на генетическом уровне: разумная и трезвая отстраненность восприятия, а уж тем более полное равнодушие к личности самого главного начальника встречаются чрезвычайно редко.
Так уж сложилось: русскому человеку хочется любить свою власть, и естественно, что предмет возможной любви, реальные или легендарные его качества и свойства, да и просто внешний образ здесь очень даже небезразличны.
Мечта о народном царе
Но чем всегда были психологически неудобны эти отношения, так это неравенством: царь был существо запредельно далекое от простого человека, увидеть его было практически невозможно, а потому любовь была мало того что заочная, но и могла быть направлена только строго снизу вверх. Русский же народ по характеру своему стихийный уравнитель: равенство в России -- такая же величайшая ценность, как и справедливость. А потому не могла здесь не возникнуть идея "мужицкого царя": пусть он будет царь и правит нами, но пусть будет такой же, как мы. Этой народной мечтой пытались воспользоваться многие самозванцы, всех успешней -- Емельян Пугачев.
Но по-настоящему она воплотилась в жизнь только в 1917 году, когда к власти пришли большевики во главе с Лениным. Вот он-то, яростный враг монархии, и стал, по иронии судьбы, первым и единственным в истории России "народным царем". Он держал в своих руках настоящую, реальную (и крайне жестокую, заметим) власть, но в то же время был первым правителем без горностаевой мантии, шитого золотом мундира, той же дурацкой шапки Мономаха и прочих внешних примет царственного величия, прежде резко отделявших венценосца от простолюдинов. Нет, дешевенький пиджачок, кепочка, сношенные штиблеты, простецкие манеры, росточка ниже среднего, лысина во всю голову: человек из толпы, такой же, как все!
Мы сейчас уже не способны по-настоящему оценить контраст облика старой и новой власти, а он, надо думать, тогда просто потряс воображение миллионов людей и не в последнюю очередь способствовал утверждению большевистской диктатуры. Ведь культ личности Ленина в годы его жизни не насаждался целенаправленно: и сам вождь этого всего не любил, и машина пропаганды была еще маломощная. Но культ этот тем не менее возник -- стихийно, естественно, снизу. Истинно народные поэты тех лет -- Николай Клюев и Сергей Есенин -- славили Ленина не из-под палки и не для того, чтобы добиться благорасположения властей, они просто остро чувствовали настроения низов, их и выражали с присущей им искренностью. Характерна в этом смысле известная строфа из есенинской поэмы "Анна Снегина", та, где мужики допытываются у поэта:
"Скажи,
Кто такое Ленин?"
Я тихо ответил:
"Он -- вы".
В поэме "Гуляй-поле" Есенин этот образ детализирует:
Для нас условен стал герой,
Мы любим тех, что в черных масках,
А он с сопливой детворой
Зимой катался на салазках.
И не носил он тех волос,
Что льют успех на женщин томных, --
Он с лысиною, как поднос,
Глядел скромней из самых скромных.
Застенчивый, простой и милый,
Он вроде сфинкса предо мной.
Я не пойму, какою силой
Сумел потрясть он шар земной?
Этот легендарный образ "самого человечного человека" сразу же после смерти Ленина был подхвачен пропагандой и тиражировался все семьдесят лет советской власти. Может быть, это была самая великая удача нашего вообще-то тупого и безмозглого агитпропа: как бы там ни было, образ идеального вождя, как некая "матрица", рельефно отпечатался в сознании и даже подсознании всякого советского человека.
Сохранению его способствовал и постоянный контраст: все следующие вожди разительно отличались от первого. Сталин восстановил неравенство и "позиционировался", как сейчас принято выражаться, в качестве полубога. Никита Сергеевич на фоне Ленина и Сталина выглядел клоуном; Брежнев, особенно к концу правления, воспринимался как машина, жевавшая скучные речи на съездах, ну и так далее.
Сталина любили снизу вверх, и любовь оказалась несчастливой, всех следующих генсеков терпели -- и тосковали при этом о настоящей, большой любви, такой же, какая заложена была в главном мифе советской цивилизации -- мифе о "самом человечном человеке".
Путин -- это Ленин сегодня
Вот в эту ленинскую "матрицу" ("он такой же, как мы"), намертво впечатанную в сознание всякого бывшего советского человека, и попал Владимир Владимирович Путин.
Помнится, политики и журналисты первое время шумели: кто такой да откуда взялся? А массовому сознанию как раз это и было дорого: взялся как бы ниоткуда, чуть ли не с улицы, из толпы, которую все мы составляем. И выглядел первое время у власти "застенчивым, простым и милым", даже когда проявлял жесткость и решительность, обещал "мочить" террористов в сортире и летал на истребителе.
Разговоры в прессе о том, что Путин -- фигура несамостоятельная и временная, чуть ли не "техническая", массовые симпатии к нему только подогревали. За Путина начинали как бы "болеть": ужасно было интересно, как он, не отягощенный, казалось бы, богатым номенклатурным опытом и соответствующими связями, не встроенный во властную мафию (а к тому времени отношение к государству как к структуре полукриминальной уже широко распространилось), не запродавшийся олигархам, справится со своей ролью. Когда справлялся, было приятно: надо же, на вид он один из нас, а вот сумел, не ударил в грязь лицом!
Уже много было сказано о том, что Путин набирал очки на контрасте со своим предшественником. Это верно, но необходимо добавить, что область контраста была гораздо шире: в лице Путина к власти в России пришел другой, если можно так выразиться, антропологический тип, сменилось буквально ее "лицо".
Ведь какие люди с незапамятных времен нравились нашей власти и рекрутировались ею в свои структуры? Дородные, широкозадые, вальяжные господа с отвислыми щечками, лоснящимися жиром. И чтоб голос был командирский, закаленный селекторными совещаниями с обильной матерщиной, речь бессвязная и безграмотная, но обтекаемая. Ну да всякий, имеющий глаза и память, легко дорисует портрет типичного российского чиновника старой советской закалки. Самое интересное, что даже люди со стороны, попавшие по случаю в российскую власть, начинали стремительно двигаться в эту сторону.
И вдруг -- Путин, который рядом с Ельциным выглядел щуплым подростком, и вдруг -- вместо каменных, непроницаемых лиц старой номенклатуры -- живая человеческая мимика, отражающая работу мысли и чувства, будящая воспоминания о хрестоматийном "прищуре Ильича". Плюс незатейливый, но опять же живой человеческий юмор, иногда даже ирония и самоирония -- вещи, практически немыслимые в исполнении наших прежних правителей.
Речь вроде бы о каких-то внешних вещах, мало отношения имеющих к содержанию путинской политики, но вряд ли десятки миллионов россиян, голосовавших за Путина на выборах и поддерживающих его сейчас, очень уж большие доки в политике. Массы реагируют либо на "весомые, грубые, зримые" результаты (а с таковыми у Путина, прямо скажем, пока не густо), либо на образ политика, на "мессидж", который в нем заключен.
Смысл путинского "мессиджа", независимо от конкретных его дел, -- это энергия, работоспособность и азарт. Ельцин пытался величаво исполнять некую миссию, под конец своего правления нес ее на себе как тяжкий крест, а Путин как бы играет в захватывающую, с неимоверно высокими ставками игру, вкладываясь в нее всей своей волей. Он пытается своим примером задать стране некий непривычный для нее темп жизни. Страна не очень-то сдвигается с насиженного места, но стране чрезвычайно приятно, что есть в Кремле кто-то, кто двигается быстрее зажиревшей номенклатуры.
Скорее всего, когда Путин недавно потребовал от правительства большей амбициозности планов, он был не прав по существу, но это был жест, по достоинству оцененный населением, поскольку в нем чувствовался нетерпеливый азарт игрока. Таким же азартным игроком, к слову сказать, рисовали многие мемуаристы, хотя бы Герберт Уэллс в знаменитой книжке "Россия во мгле", и Ленина. Может быть, именно на почве азарта так быстро сблизились Путин и американский президент Джордж Буш: тому тоже не терпится сыграть какую-нибудь большую игру.
По Ельцину было всегда заметно, что власть для него не столько средство, сколько цель. Поэтому львиную долю своих недюжинных сил он тратил на ее охрану от реальных и мнимых посягательств. Тут как бы мощная машина работала только на самообеспечение, не выдавая вовне никакой полезной работы, и люди это чувствовали, отказывая в конце концов Ельцину в поддержке и даже уважении.
Для Путина, и это стало понятно в первые же месяцы его правления, власть сама по себе не ценность, но инструмент, средство достижения чего-то большего, нежели устойчивость собственного положения на властном верху.
Не будем тут фантазировать о любви президента к Родине, о жажде послужить ее благу и прочих никак не проверяемых вещах. Для блага России вполне достаточно было бы, чтобы у ее президента было здоровое честолюбие и чтобы ему хотелось стоять во главе не разоренной и униженной, а влиятельной и процветающей страны, чтобы на саммиты "большой восьмерки" приезжать не бедным родственником, а равноправным и уважаемым партнером. Судя по многим приметам, честолюбие этого качества у нашего президента имеется. Ведь Россия, в сущности, стала едва ли не главным союзником Америки по антитеррористической коалиции именно на голом путинском честолюбии: в сентябре прошлого года он сделал головокружительный рывок, оставив далеко позади всю отечественную политическую элиту. Сходство с Лениным прослеживается и здесь: тому тоже приходилось идти поперек мнения ближайших соратников -- вспомнить хоть Брестский мир, хоть объявление нэпа.
Впрочем, всякое сравнение лукаво. Тот Владимир, как и этот, пришел к власти в сорок семь лет. Но Россия, особенно в эпоху катаклизмов, -- страна безжалостная, и она "износила", если можно так выразиться, своего преобразователя всего за четыре года. Путину, судя по всему, такой печальный финал не грозит.
И все-таки хотелось бы, чтобы Владимир Владимирович был последним в истории России президентом, использующим иррациональный ресурс нерассуждающей народной любви. Слов нет, любовь -- штука чрезвычайно приятная. Но ведь и ненадежная.
А может быть -- забежим вперед, -- главная миссия Путина в том и состоит, чтобы отучить россиян от потребности любить свое начальство? Это без всяких шуток стало бы настоящей революцией в национальном сознании. Сколько ж можно блуждать среди воплощенных и невоплощенных мифов?
АЛЕКСАНДР АГЕЕВ
Подписывайтесь на PROFILE.RU в Яндекс.Новости или в Яндекс.Дзен. Все важные новости — в telegram-канале «PROFILE-NEWS».
